Из эпохи последней турецкой войны
Лейкин Н. А. Шуты гороховые: Повести. Рассказы
М., "Русская книга", 1992.
Радоница. Вторник после Святой. На Волковом кладбище идет поминовение усопших. На могилках сидят купцы, мещане, мастеровые, солдаты и чиновники. Попадается и офицер, интендантский чиновник. Женщины преобладают. Некоторые причитают, христосуются с покойниками и зарывают в землю крашеные яйца, некоторые крошат их, принося в жертву птицам. Священники, в старых отрепанных черных ризах, переходят от могилы к могиле и поют литии. За палисадниками блестит полштофик, видна принесенная с собой закуска. Уста жуют, то там, то сям раздаются возгласы, не напоминающие собой ни скорби, ни уныния.
Вот по мосткам идет бравый гвардейский "ундер" с ребенком на руках. Сзади его следует жена в пестром платье, с узелком провизии и синим коленкоровым зонтиком в руках. Двое ребятишек, держась за платье, шествуют около. Ундера увидало купеческое семейство, расположившееся за палисадником.
- Вот этот самый ундер на всю свою роту у нас в лавке говядину покупает,- говорит рыжая борода лопатой.- Уж и жох же! В четверти копейки на фунт торгуется.
- А вот бы его, Парамон Савельич, про войну спросить. Пусть порасскажет,- говорит жена.- А то что так-то, в неведении, жить! Может, уж давно страшно, а мы ничего не знаем. Вон вчера богомолка рассказывала, что уже будто на днях одного неверного турку в Новгороде поймали. Переряженный был, долго не могли догадаться, а как показали ему свиное ухо, так он и задрожал. Да не простой, сказывают, а какой-то паша. Говорят, к Петербургу пробирался.
- Может, на табачной вывеске этого самого турку поймали? - двусмысленно улыбаясь, задает вопрос реденькая борода клином.
- Смейся, смейся, Устин Наумыч! - откликается женщина.- А вот как нагрянут сюда с саблями, так хвост-то подожмешь.
- Будьте покойны, у нас в мясных рядах топоров много, и мы никогда своей храбрости не покидали, потому уже, что на бычачьей крови свою привычку имеем. Теперь нам только артикулу обучиться, и шабаш! А что вам, женскому сословию, с военным человеком знакомство иметь, то это по нынешним временам никогда не мешает, потому сейчас в случае чего защитит. Позови, Парамон Савельич, ундера-то, пусть порасскажет про военное-то.
- Да что же, я пожалуй. Терентий Гаврилыч! Милости прошу к нашему шалашу! - кричит мясник - борода лопатой.
Ундер останавливается.
- Здравия желаем господину купцу! - откликается он.
- Зайди в палисадничек-то к нам побеседовать. По рябиновой клюнем.
- Зайти не устать, да вот я с сожительницей и окромя того этой самой детской требухи с собой набрали.
- Милости просим и с сожительницей. И про них вишневой наливочки хватит.
Ундер заходит. Идет поднесение.
- За упокой души... Кого поминать-то? - спрашивает он.
- Савелья, Петра дважды, Иоанна трижды и Стефаниды с младенцем Матреной.
- Ну, вечная память!
Ундер поименно поминает покойников.
- А вот и пирожка позоблите. Прошу покорно на камушек присесть. Ну, что насчет войны слышно? В газетах-то как-то в разных смыслах пишут.
Ундер вздыхает.
- Насчет войны-с? Насчет войны теперь уже все обозначено. У нас господа офицеры даже походные сапоги закупать стали. Нижним чинам сапожный товар выдан.
- Ах, Господи! Скажите! А мы ничего и не слыхали!
- Теперь пока еще все замирение, но как только первый выстрел через Дунай, то и пошла писать. Все перепробовали. Насчет турецких зверств составили протокол, это вы слышали, составили и притянули на суд в Англию. Судили этого самого турку, но раскаяния с его стороны никакого не вышло. Не только наказания никакого не принял, но даже пардона не попросил. Порта наущает. Теперь силою оружия начнем, потому дипломатии он не страшится.
- Это королева английская дипломатией-то прозывается, что ли? - задает вопрос мясничиха.
- Молчи, не твое дело,- обрывает ее супруг.- Так, значит, и Англия не согласна?
- Англия бы ничего, но Великобритания из себя препону представляет, а персиянец с нами супротив турки. Он с тылу припекать начнет. Теперь возьмите, какие у нас пушки... Шарахнешь - и пятиэтажный дом пополам. Опять же в Туретчине все славянское единство за нас, потому и сочувствие опять началось.
- Ну, а австрияк?
- Нейтралитет. Между небом и землей болтаться будет. Туретчине плохо. Во-первых, все оттоманы возмутились, а во-вторых, денег нет, и уж теперь приказано всем свои парадные халаты на войну продавать, чалмы тоже с аукциона пошли. Дело дойдет до того, что и жен продавать будут. Ведь у них жены продажные.
- Ах, ты Господи! - вздыхают женщины.- Нехристи-нехристи, а и их жаль. Каково женам-то? Все сидела в хорошем теле и вдруг тебя какой ни на есть арап купит. Кажись, доведись до меня, часу не вынесла бы с этим арапом.
- Брысь, говорю! Дай умные-то речи послушать,- снова обрывает мясник супругу.- Пожалуйте еще по стаканчику! Ну, а как же насчет Румынии?
- Там Яга-паша смущает. Мы, говорит, вам Босфор отдадим, а Босфор - это такая земля, что твой Сибирь, там золото добывают. Ну, у них и вышло колебание.
- А тальянец с греком?
- В мобилизацию пошли, чтоб своих защищать.
- Ведь эта мобилизация-то на Дунае лежит?
- На Дунае. Все равно что Польша. Есть мобилизация наша, есть турецкая и греческая, только на разных берегах лежит.
Мясничиха опять перебивает.
- А Петербургу не страшно будет?
- Ну вот! Петербург - сила. Тут сто тысяч одного мастерового народу, окромя гвардии. Подступись-ко! Опять же флот. До Рамбова допустим, а там и взорвем. Окромя того, турок на ногах жидок и далеко пешком не пойдет, а лошадей своих они давным-давно по своей мухоеданской вере съели.
- Значит, не опасно?
- Не опасно, потому торпеды положены. На пороховых-то изволили быть? Видели, сколько там пороху? Закуска важная! А мониторы? А митральезы? Будьте покойны!
- Еще по рюмочке.
- Нет, благодарим покорно. Нужно будет и своих покойничков помянуть. Прощенья просим! За угощение... Потрудитесь быть здоровы!
Ундер подымается и уходит. Мясники смотрят ему вслед.
- Однако тоже штучка тонкая! Даром, что ундер, а все знает,- говорят они.
2. БУДЕТ ЛИ ВОИНА С АНГЛИЕЙ?
На живорыбный садок пришел повар - жирный мужчина, важного вида, с гладкобритым бульдогообразным лицом и с большим золотым перстнем на указательном пальце. Вошел он олимпийски с окурком сигарки в зубах и ласково сшиб со стоящего у прилавка мальчишки шапку.
- Петру Савичу наше наиглубочайшее с кисточкой! - приветствовал его хозяин в засаленном переднике, надетом поверх пальто.- Садиться милости просим! Чайку не прикажете ли?
- Ну его, этот чай! Не поварское оно питье... Впрочем, разве для прокламации стакашек...
- Выкушайте за компанию. И нам-то поваднее будет, а то пьешь-пьешь один-то, и, верите, даже до одури... Теперича вот сегодня девятый охолащиваю и так себя чувствую, что он мне как бы волку трава... Припилось, что ли, Бог его ведает!
Хозяин кивнул на стоящий на прилавке стакан и спросил повара:
- Ну, что нового? Как у вас там слышно? Будет война с Англией или не будет?
Повар опустился на лавку, оттопырил губу и развел руками.
- С одной стороны, будто и будет, а с другой - не должна быть,- отвечал он.- Вчера у нас два генерала обедали, так вот то же самое сказывали. Ежели бы войне быть, так наш не собирался бы за границу,- прибавил он.- А у нас, между прочим, камердинеру приказано чемоданы отдать в починку. С другой стороны, графиня новую коляску к маю месяцу заказала - значит, здесь будет по Елагину мотаться. Разбери поди.
- А пахнет войной,- утверждал хозяин,- вчера у нас с Глебова двора ундер соленую рыбу покупал, так рассказывал, что на весь запасный батальон, не в черед, сапоги новые построили.
- Сапоги сапогами, а и окромя того идут большие приготовления. На Марию Египетскую шел это я ночью по Гороховой из гостей, кума была именинница и засиделись за стуколкой, так такую, братец ты мой, машину на двенадцати конях по улице везли, что даже страшно. Говорят, на пароход, чтоб из митральез этих самых паром стрелять. Машина - с дом.
Хозяин покачал головой.
- Тс! До чего только нынче народ ухищряется! - произнес он.- Ведь из такой машины хватишь, так и монитор пополам.
- Еще бы... особливо ежели торпедами ее зарядить. Стерлядку бы мне вершков в двадцать надо...- заговорил повар о деле.
- Стерлядка будет-с, будьте покойны,- перебил хозяин.- А вы вот лучше скажите, чего этот самый Биконсфильд хочет?
- А Биконсфильд хочет, чтобы препона Болгарии была, ну и опять султана защитить, так как он ему сродни,- брякнул повар.
- Сродни? - переспросил хозяин.- Да ведь Турция держава мухоеданская, а Англия все-таки во Христа верует.
Повар запутался.
- Так-то так, только что ж из этого следует? Султан с этим англичанином родня по Индии. У султана три жены из Индии взяты. Ну, а Индия Английская. Понял? Так мне бы стерлядку...
- Стерлядка будет-с, пообождите маленько. Ну, а в каком разе там народ в этой самой Индии: черный или белый?
- Народ разный, но больше полосатый, потому помесь от англичан и индейцев. Страна богатая, потому индюков и индюшек разводят, ну а индюшка плохенькая два рубля.
- Нагишом эти самые индейцы ходят или в одежде? - продолжал интересоваться хозяин.
- Нагишом. В "Иллюстрации" даже и картинка была. Полиция приказывает им одежду носить или хоть передники, что ли, но как только городовой ихний за угол, сейчас этот самый индеец снял передник и, смотришь, бежит уже так, в чем мать родила.
- Скажите, какое необразование! Ну, а на голове чалма?
- На голове перья носят, а в носу серьга. Все вот эти самые перья от индюков из хвоста на головы им идут. От индюков-то они и прозываются индейцами. Однако, что же мне стерлядку?
- Сейчас. Вон мальчонка ее в бадье несет! Поворачивайся, идол! - крикнул на мальчишку хозяин.
Перед поваром поставили бадью. В ней плескалась пара больших стерлядей. Повар начал их мерить пальцами и спросил почем. Хозяин заломил цену.
- Да эдакой и цены нет. За что?
- За стерлядей-с. Эдаких стерлядей и сам Биконсфильд не ел. Полно, Петр Савич, не торгуйся! Граф заплатит. Ты только одно учти: курс-то на Лондон нынче почем?
Повар недоумевал.
- Да при чем же тут курс-то? - спросил он.
- Как при чем? Придет англичанин, запрет моря, так как стерлядь из морей в реки-то попадать будет? Ну, вот по этому самому мы и попридерживаемся в ценах,- пояснил хозяин.- Эй, Гаврюшка! Возьми эту большую стерлядь да отнеси на кухню Петру Савичу, а допрежь того пару пива ему из портерной принеси! - скомандовал он.- Садись, Петр Савич! Ну полно, что тебе из-за графских денег торговаться! Вот лучше пивцом побалуешься.
Повар махнул рукой и опять опустился на лавку.
Дворянское отделение воронинских бань. Раздевальная комната блещет огнями. Сочельник. В альковах лежат завернутые в простыни бороды, усы. Некоторые, свив себе из полотенцев чалмы, лежат врастяжку и кряхтят. По временам слышен возглас: "принеси мне бутылку пива, да похолоднее!" "Гости" одни приходят, другие уходят. Входит пожилой купец, снимает с себя шубу и медленно начинает раздеваться.
- Мирону Вавилычу почтение! - раздается из алькова.- Что, брат, и ты после праздничного плескобесия обмыться пришел? Маску на Святках надевал, что ли?
- Нет, до маски-то наше грехопадение не доходило, а только ведь и мы люди,- со вздохом отвечал купец.- Ты возьми то: чревообъедение, виноблудие, так нужно же сбросить с себя ветхого человека. В ледяной проруби мы, по немощам. нашим, троекратного погружения телес сделать не можем, да и полиция не дозволит, так вот эту самую оккупацию банное очищение заменяет. На праздниках ошибок-то винных тоже было столько, что беда!
- Что говорить, без этого нельзя... потому родственники, каждого навестить надо. С их стороны радушие, а через то и ошибки. Вчера, брат, я сам ошибся. У шубняка на чашке чаю были.
- Чем ошибся-то?
- Померанцевой на апельсинных корках. Девять лишних выпил. В картах явился ущерб, ну, я с горя и помирил себя. По рублю аршин играли, шестьдесят два и проухал. Сегодня поутру проснулся, еле голову поднять мог. Как и домой приехал, не помню. Даже в зрении повреждение вышло. Сегодня стою в лавке, а настоящих лиц не вижу. Все, будто арапы, передо мной с каким-то зеленым оттенком.
- Дрянь дело! Тебе, брат Игната, нужно это самое питье хоть на время бросить.
- Бросить! А вдруг кто найдет да потом не отдаст, так с чем я тогда останусь?
- Ты не шути, можно ведь и до видениев провидения в виде безобразно гигантских карликов дойти. У меня с приказчиком был такой случай, что на него печь пошла и бодать его начала, потолки начали валиться, а всего и попил-то четверо суток. Нет, я уж пошабашил совсем!
- Нельзя, Мирон Вавилыч, совсем-то пошабашить. Зарок дашь, так нужно держаться... А вдруг война? Чем тогда свои патриотические чувства покажу, коли ежели я патриот. Славянское сочувствие отпраздновали, перемирие так доказали, что я две недели с синяком ходил, чем же мы войну выразим, коли ежели будет объявление?
- Войны не будет. Это мне один придворный истопник сказал. Доброволия хочет замирения, а ведь из-за нее-то весь сыр-бор и загорелся. А коли там турецкая ярость прекратилась, то с нас и достаточно.
- Какая доброволия?
- Ну, Сербия, что ли... Теперь ее и во всех календарях приказано называть Доброволией. Должны же добровольцы какой ни на есть почет за свое кровопролитие получить, так вот в честь их переименование и вышло.
- Не слыхал, не слыхал.
- Мало ли чего ты не слыхал! Из-за чего же и раздор в Сербии-то пошел, из-за чего же и Черняев-то оттуда уехал, из-за чего же и весь доброволец снова в России очутился? Сербам этим говорят: подписывайся на векселях: "Добровольский первый или там второй гильдии купец", а они все по-старому гнут.
- Скажи на милость, а я и не знал. Ведь по-настоящему следовало бы пособраться вкупе, да и этому сочувствовать. Как хочешь, все-таки России почет, так отчего же двух-трех холодненьких сулеечек в белых клобучках не выставить? Коли ты патриот, будь во всем патриот и пей!
- Нет уж, довольно! Пора какую-нибудь иную моду придумать! Что из-за чужого дела костьми ложиться,- отвечает купец и машет рукой.- Прощай, пойду попарюсь.
- Постой, погоди! - и из-за алькова выскакивает до сего времени невидимая рыженькая бородка, принадлежащая патриоту.
Бородка подбоченивается, смотрит в упор на купца и, покачивая головой, продолжает:
- Ай, ай, ай! Мирон Вавилыч! Уж от тебя-то я этих слов не ожидал. Ведь это, друг любезный, совсем кислота выходит! Неушто ты и по случаю объявления войны на полдюжины какого-нибудь шато-марго не расщедришься? И не стыдно это тебе! Эх, патриот - горе! Стыдно тебе! Стыдно!
Купцу и в самом деле делается стыдно. Взор его потупляется.
- Войны не будет,- отвечает он уклончиво и смотрит куда-то в сторону.
- Это еще отчего?
- Да так.
- "Так" не ответ, а ты мне скажи, отчего войны не будет, когда на Балканском полуострове во всех своих зверствах луна сияет! Почему такой ультиматум с вашей стороны?
- А ты, брат Игнашка, видно, и после банного очищения намазал себе рыло!
- Намазал или не намазал - это наше дело! На свои пьем. А ты мне сооруди ту дипломатическую ноту, отчего войны не будет? Ну, отвечай!
- Да что пристал, словно банный лист! - горячился купец.- Ну, потому не будет, что не расчет воевать. Еще с одним туркой есть некоторая приятность, потому дал ему пинка, да и делу конец, а теперь такой неловкий монитор из всего этого вышел, что дело-то и на долгие годы затянуться может, ибо три мухоеданские державы союз объявили: Турция, Порта и Отоманская империя. Одну державу взял за вихор, пригнул к земле - смотришь, другая встает, а за ней и третья. Да кроме того, прежде только одна Англия на их стороне была, а теперь и Британию за собой потянула.
Рыжая бородка машет головой.
- Ты, брат, что-то врешь. Меня своей словесностью не обморочишь!
- Прочти в "Ведомостях", коли не веришь! Или уж, кроме трактирных вывесок, никакой литературы не читаешь? Купи на пятак да и прочти. Ну, прощай! Пойду париться! Почтенный, там у вас какой ни на есть банный подмастерье имеется? - обращается купец к сторожу и идет в баню.
Рыжая бородка догоняет его.
- Мирон Вавилыч! Мирон Вавилыч! Постой! Так ты говоришь: три державы подымаются - Турция, Порта и Отоманская империя? Так вот что - выпьем же на прощание за их погибель портецу! У меня в каморке на столике только сейчас откупоренная.
- Ну тебя! Не хочу. Запутаешься еще. Да, и окромя того, портер ноги портит...
- Ну, допель-кюмелю сладенького. Малый здешний в момент из буфета притащит. С него не запутаешься. Допель-кюмель для того и создан, чтобы кажинный человек его допил да и кинул. Затем такое и прозвание дано.
Купец плюет.
- Пропадай ты один пропадом, а я Крещеньев день в чистоте хочу встретить! - восклицает он, машет рукой и уходит в баню.
Крестовский сад. Воскресенье. Вечер. Публика самая смешанная. Тут и элегантные дамы под руку с роскошными бакенбардистами, тут и повязанная двуличневой косынкой купчиха в длинных серьгах под руку со своим сожителем. Идет представление акробатов. Индиец Батши в чалме и с горшками на голове раскачивается на канате. В толпе кто-то одобрительно ругается. Пожилой купец в сизой сибирке и с коленкоровым зонтиком в руках смотрит мрачно. Рядом с ним купец помоложе: через шею золотая цепь с бриллиантовой задвижкой, на голове чуркинская фуражка с заломом и на ногах калоши с бронзовыми машинками, надетые поверх глянцевитых сапогов бутылками. Он восторгается.
- Смотри-ка, Селиверст Потапыч, турку выпустили. Ах, бык те забодай! турка и есть,- говорит молодой купец.- Ловкач! Ловкач!
- Никакой тут ловкости нет,- отвечал пожилой.- А вот ежели бы этого самого турку звиздануть оттелева в ухо, так вот тогда бы ловкость была. Посмотрел бы я, как он полетел бы кверху тормашками!
- Это зачем же?
- А затем, что Бога забыл. Ты прочти-ка в газетах, как этот самый турка теперь над славянами куражится! Ни один становой супротив его не выстоит. Всю Герцеговину у них отнял, которая была впрок заготовлена, и впредь ее ловить запретил, а они православные, только этой самой Герцеговиной и питались, потому хлеб у них родится плохо, на заработки к туркам ходить боятся. Для них Герцеговина была все равно, что для наших архангельских ребят треска. Они из нее жир топили, и сушили, и вялили, а теперь запрет и весь улов на откуп англичанину отдан.
Молодой купец выпучивает на него глаза.
- Стой, дядя, стой! Ты, брат, что-то не ладно... не того...- останавливает он его.- Ты про эту самую Герцеговину как понимаешь? Ты думаешь, что такое Герцеговина?
- Что! Известно что: красная рыба, Одна она, почитай, только в славянском море и ловится.
- Нет, дядя, ты это врешь! Герцеговина народ и народ православный, все равно, к примеру, что у нас в Ярославской губернии Пошехонье.
- Ну вот! Учи еще! Будто мы не знаем. Так и в газетах пишут: турки вырезали триста штук Герцеговины. Нешто людей вырезать можно? Тогда бы сейчас воспротивились.
В толпе хохот. Пожилой купец в недоумении смотрит по сторонам, но сразу сознаться в ошибке не хочет.
- Не смеши народ, дядя! Не смеши, я тебе говорю,- дергает его за сибирку молодой, но того уже трудно остановить.
- А вот, коли ты умен, так спервоначалу парей подержим на полдюжины пива, а потом и поведем разговор,- воспламеняется он.- Может, там и человеческая Герцеговина есть, а только настоящая Герцеговина - рыба. Я сам ее в Одессе ел, когда, у господина Губонина служивши, туда ездил и даже ему в подарок один стяг привез. И он ел. Ты только разочти, какое теперь на этого самого турку повсюду озлобление!
- Брось, Селиверст Потапыч, брось!
- Нет, не брошу. Уж коли в азарт вошел, так не брошу! Помнишь прошлый год? Помнишь, как на всех гуляньях были турки выставлены и на их головах силу пробовали? А теперь где эти самые турки? У Василия Никитича Егарева в обоих заведениях нет, в Зоологии нет, Ливадия без турки, да и здесь его нет. Убраны, друг любезный, все эти самые турки убраны. А все оттого, чтобы народ в озлобление не вводить. Даже на Святой около балаганов одна турка была, а теперь и нигде нет, потому теперь уж ежели кто хватит ее по башке, так с корнем выворотит, а это для содержателя заведения убыток. Понял? Я сам ее четвертое воскресенье по всем гуляньям ищу и не нахожу. А уж попалась бы она мне, так я над ней в лучшую бы потешился! Всю ейную пружинную требуху-то выворотил!
- Все это, Селиверст Потапыч, чудесно, только в отношении Герцеговины ваши слова вовсе ничего не составляют и супротив вас мы не токмо что полдюжины пива выставить можем, а даже и шипучки, что в белом клобуке щеголяет. Герцеговина народ-с, а не рыба!
- Заладил одно: Герцеговина, Герцеговина! Я тебе теперь о турке говорю. Где силомерная турка? Куда ее спрятали? Зачем? По нынешним временам только бы над ней и тешиться, а ее нет!
- Виляешь, купец, виляешь!
Купец выходит из терпения.
- Ну, виляю, черт с тобой! А ты молчи! Пойдем в буфет, пропустим по собачке!
Они отправляются в буфет.
На Знаменской площади, против вокзала Николаевской железной дороги, толпится народ. Много полиции. К вокзалу подъезжают коляски и кареты. Из них выскакивают генералы, дамы. Час одиннадцатый утра. В толпе, как водится, толки.
- В нутро-то не пущают? - спрашивает чуйка, ни к кому особенно не обращаясь.
- Господ пущают, да и то которые ежели почище,- отвечает столяр с пилой на плече.- Уж хоть бы поскорее узнать, что тут ждут, да идти своей дорогой. Шутка - в семь часов вышел с Охты и вот до сих пор тут стою. Нас тоже работа ждет.
- А коли работа ждет, то ты иди.
- Да обидно идти-то, ничего не видавши. Кто говорит, наших раненых привезут, кто говорит - пленных турок. Разно толкуют. Ужо на Охте спросят: что видел? И вдруг ничего не видел. Турок бы любопытно было посмотреть.
- Ничего нет любопытного. Такие же люди, как и мы, только в халатах и с трубкой, а на голове чалма,- откликается кучер в поддевке.
- А ты их нешто видел? - спрашивает сибирка с клинистой бородкой.
- Я-то? Да на табачных лавочках. Сколько их там на вывесках написано - страсть!
- Так это не настоящие турки. Настоящие во всем своем зверстве бывают. Лица красные, волоса дыбом и серьга в носу. Настоящих на вывесках писать не дозволят.
- Это еще отчего?
- Лошади пугаться будут. Опять же дети... С махоньким ребеночком завсегда родимчик может сделаться, ну и беременные женщины... тем нехорошо смотреть.
- Арапов же с цигаркой пишут.
- Турок страшнее арапов. У арапа только лицо черное, ну, а наши лошади чрез трубочистов к ним приучены.
- Эх, грех какой! Идти надо, а идти обидно. Даве уж и то десять часов пробило; а я к десяти часам на работу обещался. Воск наводить на мебель надо,- продолжает столяр.
- Ты от себя или от хозяина? - спрашивает его жирный купец в дутых сапогах, в стеганом пальто и в Циммермане и важно поглаживает при этом рыжую бороду.
- В том-то и дело, что от себя. Прогулу много будет. А то плевать бы мне на хозяина, "дескать, на перевозе задержали", да и шабаш. Генеральшу Трифонову слыхали? Так вот у ней кой-что подклеить надо, кой-что перетереть. Сами знаете, с перевозкой на дачу да с дачи долго ли расхлябаться. Вы, господин купец, не известны, кого тут ждут?
- Турецкую эвакуацию дожидают,- отвечает купец.- Ее раненую в плен взяли и теперь сюда везут.
- Как вы сказали? - переспрашивает столяр.
- Эвакуацию.
- Это что же такое будет?
- А баши-бузуцкой поп, начальник всех турецких зверств,- рассказывает купец.
- А отчего у него имя женское?
- У них уж закон такой, чтоб женские имена, все одно, как папа римская. И жену его Дели-баш, поймали. Тоже сюда везут.
- Казнить будут?
- Нет, надо полагать, в Калугу пошлют. Спервоначалу повозят по Петербургу, чтоб народу показать, а потом и пошлют. Их всех в Калугу посылают. Там и Шамиль жил.
- Молодая эта Дели-баба-то?
- Да, говорят, женщина в самом соку. В штанах ходит и трубку сосет.
- А лицо замарано?
- Нет, только кисеей закрыто. В Москве ее открывали на станции. Купцы именитые просили, так для них. Долго они на нее смотрели. Шампанским, говорят, поили. Ничего, пьет.
- Как шампанским? Да ведь им вино запрещено, по ихней вере мухоеданской?
- Это только мужчинам запрещено, а женщинам сколько влезет. Греки тут были, так разговаривали с ней по-ихнему.
- Позволяют говорить-то с ней?
- Позволяют, только чтоб пальцем не трогать.
- Сам-то ревнует, поди?
- Где ревновать, коли изранен весь. У него пятки пробиты. Нарочно в такое место стреляли, чтобы не убить, а только чтобы не убежал.
- Послушайте, купец,- вмешивается в разговор кучер.- Да, говорят, что не турок привезут, а наших раненых. Сейчас городовой сказывал.
- Может, и наших раненых, а только с ними и эвакуация эта едет. Об этом даже депеша пришла.
- Говорят, угощать раненых-то будут. Там вон у вокзала две дамы с конфектами приехали,- рассказывает денщик в офицерской фуражке.
- Это для турок. Теперича у дам мода такая вышла, чтобы этих турок конфектами кормить. В Москве им по целой коробке в рты запихивали! Ведь у них пасть, что у волка. Большую репу запихать можно.
- Кажись, не модель бы турок-то конфектами кормить. Они нашим эдакие зверства, а мы им угощение.
- Да ведь бабы это. Что же ты с бабами поделаешь? Для них закон не писан. Как бы настоящие люди были, ну тогда дело другое. А с бабы что ты возьмешь? По шляпке ей накласть - она к тому от мужа привыкла, ну и выходит так, чтобы греху не было, так лучше пренебречь.
- Все-таки лучше бы это угощение нашим раненым, - продолжает денщик.
- Нашим раненым! - передразнивает купец.- Сказал тоже! Нешто наш солдат русский станет конфекты есть? Вот водочки с килечкой на закуску, это его дело.
- Ну, сами не ели, так ребятишкам передали бы! Есть ведь между ними и женатые. А женскому сословию к туркам ласку в себе содержать все-таки не модель.
- Да брось ты! Сказано, что у бабы волос долог, а ум короток, ну и шабаш! - заканчивает купец.
Раздается свисток локомотива.
- Вишь, как жалобно свистит-то! Словно чувствует, что раненых везет! - восклицает чуйка.
- Эх,- вздыхает какой-то пьяненький в ситцевой рубахе, в опорках на босу ногу и в картузе с надорванным козырьком.- Эх, я бы, кажись, теперича на какую угодно рану пошел, только бы меня чтобы с почетом провезли и во всех заведениях угощение даром.
- Ах ты, корыстник, корыстник! - упрекает его полотер со щеткой и ведром мастики.- Тут за веру люди себе подвержение мук имеют, а ты что? Тогда в палачи иди. Палачу тоже везде даровое угощение, и посуду еще после тебя бить будут, из которой ты выпьешь или съешь.
Надорванный козырек подбоченивается.
- Зачем такая низкость чувств об нас? - спрашивает он.- Я просто раненым хочу быть и завсегда могу состоять.
- А затем, что ты не дело толкуешь. Иди лучше проспись.
- Проспись! А зачем даве купец четвертную на груди своей пронес,- ломается пьяный.- Конечно, для раненых. Ну, может статься, и нам какой ни на есть стаканчик взаместо раненых перепадет. Мы тоже сами ярославские, знаем.
- Везут! - восклицает кучер.
- Где, где, голубчик? - спрашивает баба.
- А вон мебель чью-то везут.
- Фу ты, шутник, а я думала и в самом деле! И зачем обманываешь-то? Жалости в тебе нет. Ведь через это они икать будут. Уж и без того у них раны-то, поди, ноют, а тут еще икота.
- Надо полагать, действительно, привезли,- замечает купец.- Вон полицейские забегали на подъезде, вон и повар куда-то побежал. Надо полагать, не хватило чего-нибудь, так в мелочную лавку.
- А в пушки палить не будут? - спрашивает полотер.
- Сто один выстрел.
- Зачем же один-то?
- А чтобы нечетное и кривое число. Почету больше. Бывает и девяносто девять с половиной. Половину ружьем достреливают.
- Везут, братцы, везут!
На площади, действительно, показывается кортеж экипажей с ранеными.