Кукольник Нестор Васильевич - Леночка, или Новый, 1746 год

   - Батюшки-светы! Олександро Сергеич! Ты ли это?.. - Безотменно я, сам, своею персоною и с прикладом сынишки...

   - Неужели у тебя такой большой сын?

   - Ростом, да не летами. Подросток, недоросль; всего-то ему двадцать третий годок пошел... привез в резиденцию. Хочу ему тут амплуа отыскать. Да теперь трудненько будет. Милостивцев моих протекторов нет... Об них, чай, официально нигде и не разговаривают...

   - Полноте, Олександро Сергеич! Что ты это! Служил при Бироне! Ну, служил, велика беда. Все тогда сервису искали у герцога... Ты ведь в политичных его маневрах тейльнаму (участия) никакого не принимал...

   - Какой тейльнам! Я как только смекнул про семеновские прожекты [Семеновские прожекты - подготовка дворцового переворота, совершенного в 1741 г. гвардией, в результате которого на престол взошла Елизавета Петровна.], на параде с коня повалился и будто у меня большая маладия [болезнь, недомогание (фр. maladie)] приключилась; так и пролежал во всю суматоху. Да что ты станешь чинить, когда моему малёру не поверили и учали следствие производить. Я догадался, чего им хочется; в отставку - и дня не задержали, абшид гонорабельный [почетная отставка] прислали и паспорт на выезд от Татищева. Я опять догадался, скорее в деревню спрятался. Ты, Иван Иваныч, милитерного [воинский (фр. militaire)] нрава и обычая не знаешь; ты живописных дел мастер, а мы-то в чине поручика гвардии по всем дворцам ходили, всякое видели! Того и жди, подслушают, к Петру Ивановичу спровадят. Не о том теперь речь. Остановился я на почтовом дворе. Оно все-таки и почтовый двор, а все кабаком пахнет. Да и оставаться же там надолго непрезентабельно [непорядочно, неприлично]; и еще в какой грустный комераж [Комераж - пересуд, сплетни (фр. commerage)] попадешь. Не знаешь ли квартеры, ранга к достатку моему конвенабельной... [приличный, надлежащий, соответствующий (фр. convenable)]

   - И весьма знаю. У Ивана Ивановича Вешнякова.

   - У тебя?

   - У меня! И к тому же я теперь коллежскую асессорию имею, так и не стыдно будет...

   - Поздравляю, душевно поздравляю... Ну а принципал твой, фон Растреллий?

   - И он повышен. Уже теперь не фон, а де Растрелли.

   - Вот как! Из немцев в французы...

   - Перестаньте, Олександро Сергеевич! Переезжайте лучше ко мне, так наболтаемся еще вдоволь...

   - Быть по-твоему. Все равно кому платить; а где же ты живешь?

   - На самом юру... Изволишь видеть, за этим плацем на речке Мойке дома разбросаны; тут живут и коллежские, и статские советники, да и сам Его Превосходительство господин Шаргородский тут резиденцию имеет. Тут все равно, что в Миллионной или в Морской. Конечно, на Невской першпективе или в другом месте можно за алтын жить, да ведь и я с тебя дорого не возьму. Тут все одна багатель [здесь: богачи, состоятельные люди, на основе фонетического совпадения (фр. bagatelle - мелочь, ничтожная сумма)], самая знатная чиновность живет. А дом мой - вон с зеленой крышей и с красными трубами...

   - Ошибиться трудно. Ну, так и бери же ты моего сынишку, а я отправлюсь на почтовый двор. Прощай!

   - До плезиру вас видеть!

   Александр Сергеевич пошел к Миллионной, а Вешняков с подростком к куче домов, которые занимали весь квадрат между Мойкой, Невским проспектом и площадью. Тут было немало улиц и переулков; этот квадрат походил на немецкий городок вроде Вольмара [Вольмар (Валмиера) - город на севере Латвии, на реке Гауя.]. Строения большею частью деревянные; но чистота отделки и светлые окна свидетельствовали о достатке и значении жильцов. Вешняков постучался в калитку, залаяла собака, ключ щелкнул, и высокая женщина отворила калитку.

   - Никого не было? - спросил Вешняков по-итальянски.

   - Были, были: и синьор Валерьяни, и Каравакк, и Мартелли, и Перизиното, и Соловьев...[*]

  

   [*] - Валерьяни Джузеппе - (1708-1761), придворный декоратор и перспективный живописец, работал для дворцов Зимнего и др.

   Каравакк Луи - (1684-1754), художник, мастер портрета, одна из значительных фигур русско-французских художественных связей "века Просвещения".

   Мартелли Александр - мастер росписи по штукатурке, лепной работе, литью.

   Перизиното - Перезинотти Антонио (1708/1710-1778) - живописец декораций и перспективных видов, родился в Болонье в 1710 году, ученик Джироламо Бона. Приглашен в Россию в 1742 году и состоял придворным театральным живописцем в Санкт-Петербурге.

   Соловьев - вероятно, имеется в виду Д. Соловьев - декоратор-монументалист.

  

   - Бог с теми; а жаль, что Соловьев не обождал. Он, верно, приходил от Ивана Ивановича за портретом. Франческа, пойдем; присядь; я напишу руку с твоей, и портрет готов.

   Франческа проворчала что-то и повиновалась. В мастерской стояло немало образов, изготовляемых для дворцовых церквей, картонов, портретов, эскизов. Глаза юноши разбежались; мастерская показалась ему волшебной храминой... он не обращал уже внимания на хозяина, а тот, между тем, усадил Франческу, взял у стены и поставил на мольберт женский портрет, и принялся за кисть и палитру.

   - Важная барыня! - сказал Вешняков, глядя на портрет. - Кому-то достанется? Графу или нашему? Уж эти двое всех других отопрут... Видишь, шельмов-ка, как улыбается: улыбку-то я поймал.

   - Боже мой! - вскрикнул юноша пронзительным голосом и схватил себя за голову обеими руками. Франческа также вскрикнула и вскочила с перепуга. Вешняков едва не уронил кисти...

   - Что с тобой? - спросил живописец. Но юноша стоял как вкопанный, устремив пылающие взоры на портрет. Вешняков улыбнулся.

   - Что, небось, прошибло. Да, брат, не у таких, как ты, дух захватывало от этой барышни. При дворе красавиц больше сотни, а эта первая. Разве только одна с нею поспорит; да и на ту только кланяются, а глядят на эту... Кто-то приехал... Погляди, Франческа!..

   Франческа вышла. Вешняков продолжал восхвалять оригинал своего портрета, исчислял всех, очарованных ее прелестью; не кончил он своего панегирика, потому что в комнату вбежала, впорхнула молодая девушка; то была она, оригинал портрета. Взглянув на юношу, она остановилась, вспыхнула, едва внятно прошептала:

   - Боже мой! Сережа! - И замешательство исчезло, оставив на бархатных ланитах яркий след, легкий румянец, который еще более возвысил ее дивную красоту.

   - Ах, мосье Вешняков! Я забыла в карете своей веер! Потрудитесь послать...

   - Сейчас, матушка Елена Николаевна, сейчас душком сбегаю...

   Вешняков ушел. Сережа смотрел на Елену Николаевну, и глубокое изумление было написано на прекрасном лице его. Она любовалась замешательством юноши весьма недолго.

   - Сережа!..

   - Леночка!..

   - Тс! Ни слова! Мы не знакомы. Мы никогда не видали друг друга. Ты погибнешь, если узнают...

   - Мне все равно.

   - Пожалей меня, Сережа! Умоляю тебя!..

   - Вот он, вот, матушка Елена Николаевна, вот ваш веерок, у барыни... - кричал Вешняков, отворяя двери, в которые вошла толстая, распудренная, разукрашенная мушками старуха лет шестидесяти. Она была одета в дорогое платье из толстой шелковой материи, поверх которого был накинут бархатный полушубок на собольем меху. На голове шапочка меховая же из черных лисиц; под полушубком, который никогда не застегивался, потому что его и застегнуть нельзя было, вилась широкая орденская лента; под ногами стучали золотые подковки. Странное смешение костюмов двух веков придавало строгому лицу барыни неприятную важность. Дородность делала движения ее медленными. Едва вдвинулась она в мастерскую, как Елена очень искусно поставила ей стул, спиной к Сереже. Вешняков все кланялся весьма низменно и подавал Сереже знаки, чтобы он вышел; но Сережа не видел Вешнякова, не видел старухи и даже Елены Николаевны: голова его упала на грудь, горе неисходное терзало его сердце; он ненавидел свет, себя, Елену. Он страдал местью. Проект за проектом перебегали в пылком воображении... Он то горел, то леденел, и Бог знает, чем бы кончилась вся эта сцена, если бы старушка не завела разговора, поглотившего внимание юноши...

   - Ах, бестия! - сказала она, - какой ты мастер! Точь-в-точь Леночка, когда разговаривает с маркизом или когда амурится с бароном; но уж ты мне, плутишка, как хочешь, а отмалюй барона с розой. Болван болваном! Не могу понять, как его приглашают a la chasse [На охоту (фр.)], на карусель и в Сарское [Царское село]. Правда, от него много плезиру, когда врать начнет. Да не всегда впопад. Намедни спугнул лисицу, a renard [Лисица (фр.)] совсем уж была на приманке. Государыня схватила рукава, а он как отпустит буфонство какое-то, все захохотали, а лисица s'est sauve [Спаслась (фр.)]! Уж за ужином: il a regu pardon [Он получил прощение (фр.)], когда отошло венгерское с пирогом и стали разносить наливку мою. А что ты, дурашка, кушал когда нашинские наливки?

   - Не имел счастия, ваше сиятельство...

   - Ну, так отмалюй мне барона с розой. Я тебе двадцать рублей и две бутылки смородиновки пожалую...

   - Знаете ли что, Вешняков... - перебила Леночка, - вы уж сделайте tableau [Картина (фр.).], и маркиза, и графа...

   - Маркиза, пожалуй, я согласен, а графа не хочу...

   - Пустяки, ma tante [Тетушка (фр.)] обидится; а графа я очень жалую.

   - И я жалую, и потому-то и не хочу...

   - Пустяки, пустяки! Если вы не согласитесь, ma tante, так я его сама нарисую и скажу, что вы приказали...

   - Да послушай, Леночка!..

   - Да я уж все слышала! Мне граф надоел! Вообразил себе, будто уж на свете нет мужчин красивее...

   - И нет-таки...

   - А есть!

   - Право, нет!

   - Есть, есть и есть...

   - Кто же это?

   - Это уж мое дело!.. Вчера за моим туалетом сидело мужчин человек тридцать, и, право, кроме маркиза и барона, все лучше его... Ах, мосье Вешняков! Долго ли вы будете меня мучить? Сократите сеанс! Мне надо еще заехать к великой княгине; мы хотели вместе прочесть новый роман, до обеда... а теперь уже скоро одиннадцать... А в шесть часов хотел к нам быть кавалер дю Клерон; очень милый малый; он в нашем свете много значит; через него можно делать дела; он мне обещал...

   - Ваш портрет кончен...

   - Вы хотите сказать сеанс?

   - Нет, портрет!

   - Неправда, неправда! Постойте, я посмотрю! О, тут еще тьма работы; вот чего-то недостает в глазах: они у меня ярче, теплее. Что это за волоса? Будто примазанные! Нет, я лучший судья в этом деле... Сегодня некогда, а завтра я к вам буду...

   - Леночка, пожалей мою старость...

   - Да кто вас просит ходить за мной, будто шлейф? Зачем же вы держите карлицу, Глафиру? Мы с нею приедем. А теперь пора. A Dieu! A Dio! [До свидания (фр.; ит.)] Как теперь говорят при дворе; прощайте! Поедем, ma tante...

   - Ах! Скорее, скорее! Мы опоздаем. La Grande Duchesse Catherine m'attend depuis onze heures... Partons, partons!.. [Великая княгиня Екатерина ждет меня с одиннадцати часов... Пойдем, пойдем!.. (фр)]

   И Леночка почти насильно вытащила тетушку из мастерской. Вешняков, смущенный замечаниями Леночки, стоял как вкопанный у портрета и даже не проводил своих гостей до кареты, что было совершенно противно его правилам... Опомнясь несколько, он ударил муштабелем [Муштабель - легкая деревянная палочка с шариком на конце, служащая живописцам опорой для руки, держащей кисть при выполнении мелких деталей картины.] об пол, бросил палитру и сказал в сердцах:

   - Кокетка дрянная! Мало ей! Уметил в натуру, а она и натурой своей недовольна. Навуходоносорша этакая! Видишь, богиней быть задумала. Меня, коллежского асессора [Коллежский асессор - в России гражданский чин 8-го класса; до 1845 г. данный чин давал титул потомственного дворянства, затем только личного.], меня, которого сам Каравакк берет за руку, меня учить вздумала девчонка, оттого что вся знать за нею волочится!! Да что я, батрак тебе, что ли?

   Вешняков не кончил своей филиппики. Вбежал оный барон, о котором мы уже кое-что слыхали; запах тысячи помад и духов доложил о приближении его издалече; кафтан был залит золотом; на груди, как на пасхальном окороке, волновались манжеты; цепей, цепочек, колец - целый магазин, а в левом ухе бриллиантовая сережка. Он был довольно благообразен; но женский, пискливый голос, изломанные телодвижения, все это делало присутствие его весьма неприятным...

   - Саго pittore! [Дорогой художник! (ит.)] - закричал он, вбегая в комнату. - Сто рублей! Только пожалуй мне с этого портрета копию!

   - Я не могу. Я дал честное слово.

   - Что за вздор! Ты же обещал графу копию!

   - Нет!

   - Врешь, обещал! И увидишь - рассердятся: его не жалуют; а мы - дело иное... Я уверен, что даже будут очень довольны.

   - Уверены?

   - Больше! Я имею свои причины кое-что думать. И если бы я не был женат... Ну так что ж, будет копия?..

   - С удовольствием! Я готов для вашей милости сесть на печку; только как же я это сделаю? Сейчас, сию минуту, приедут за портретом: когда же я успею?..

   - Что за беда! Вот платье и руки не засохли! Вот этак замарай, и кончено...

   - Караул!

   - Чего ты кричишь?

   - Три дня работы пропало...

   - Вот тебе три червонца; заткни себе глотку и пиши копию. Я завтра заеду...

   - Запирай, Франческа, двери! Спусти собаку! Не впускай никого! Я не маляр какой-нибудь; я коллежский асессор Вешняков! Каравакк берет меня за руку; я только не итальянец, а то, по всему, я... О! Да это просто смерть с этими господами; запачкал и руки, и платье... Постой, постой! Елена Николаевна с тобой разделается... Погоди, дружок, проучат тебя... Из коллегии выживут, в вояж отправят, сошлют в деревню. Ведь это портрет Елены Николаевны, слышишь ли ты, разбойник, Елены Николаевны!!

   - Какой Елены Николаевны! - спросил отец Сережи, входя в комнату. - Знавали и мы Елену Николаевну.

   - Ах, батюшка! - с криком сказал Сережа, бросаясь к отцу. - Мы, кажется, стесним Ивана Ивановича! У него тут ярмарка. То и дело к нему приходит знать...

   - Полно, полно! Вот ваши комнаты! И выход особый, и помещенье для людей; пойдем посмотрим...

   Вешняков пошел с Александром Сергеевичем, а Сережа подбежал к портрету, плюнул на него, схватил, опрокинул и поставил к стенке...

   - Прощай, кокетка! Мы с тобою не знакомы, мы ни когда не видали друг друга! - с горьким смехом сказал Сережа и ушел на свою половину.

   Рано утром Александр Сергеевич ходил взад и вперед по гостиной и курил трубку. Перед Сережей стоял красивый серебряный кувшин с молоком и такой же поднос с сухарями.

   - Что ты не ешь, Сережа!

   - Не хочется!

   - Дети должны завтракать. А мне не до пищи. Все медитую [размышляю, обдумываю (фр. - mediter)], куда тебя отдать; в Шляхетский корпус или в Преображенский полк, куда ты давно уже записан, почитай, в день рожденья... Из корпуса ты можешь попасть и в Конный новый Регимент, а уж в полку останешься пехотинцем... Кто это приехал?

   Сережа вздрогнул. Дверь из гостиной была прямо в мастерскую и, на беду, растворена; отец мог увидеть Леночку: она хотела приехать. Сережа мог перенести обиду, но знал, что отец не так сговорчив... Но опасения его были напрасны. В мастерскую вошел какой-то жук - так тогда называли приказных - в сопровождении Франчески; он вошел в гостиную и, низко кланяясь, подал бумагу.

   - Что за диво! - сказал отец Сережи. - Ко мне! Казенная бумага! Печать военной коллегии... Прочтем! Тьфу ты, что это такое! Сережа, уж не ты ли подавал просьбу? Да как это?.. Глазам не верю... Сережу, дитя, ребенка, в Конный полк офицерским чином... Шутка, что ли? Да нет! Подписи, печать... Неужели ваш мастер Вешняков так силен? Больше некому. Видно, попросил Растреллия. Вот и он, кстати! Спасибо, дружище! Видишь, плачу от радости!..

   - Что случилось?

   - Диво дивное! Сережа принят в Конный полк офицерским чином!..

   - Что?

   Тот повторил.

   - Полно скрытничать! Кроме тебя, никто не знает о нашем приезде. Признавайся, как ты это сочинил?

   - Убей меня Бог, ничего не понимаю...

   Все, не исключая и Сережу, напрасно терялись в догадках; не день, не два ломали себе голову, а между тем Сережу обмундировали, представили в полк. Командир принял его не только ласково, но почтительно. Все это отцу показалось весьма странным. Но он еще более удивился, когда молодому офицеру приказано было немедленно переехать на жительство в казармы. Сережа ничего не понимал, что с ним делалось; повиновался слепо судьбе, и когда ознакомился несколько со службой, ему показалось, что все это случилось потому, что так должно было случиться. Товарищи сторонились от него, опасаясь, чтобы он не навлек им какой-либо неприятности. Невидимая, но сильная рука быстро его возвышала... Не прошло и двух месяцев, как Сережу позвали к командиру...

   - Очень жалею, что наша служба вам не понравилась...

   - Напротив!.. Но...

   - Слабость здоровья! По лицу этого не видно. Может быть, душевные страдания? Не мое дело входить в причины ваших поступков; но ваша скромность, ваши благородные приемы, ваше безукоризненное поведение заставляют меня сожалеть, что я теряю такого офицера, и радоваться, что при дворе вы будете иметь больше случаев обратить на себя высокомонаршее внимание.

   "Что он, рехнулся?" - подумал Сережа и не мог придумать начала своей речи.

   - Нечего делать, расстанемся; но расстанемся друзьями! Поезжайте прямо к Ивану Ивановичу и объявите швейцару вашу фамилию...

   - Ваше сиятельство! Я ничего не понимаю...

   - О, из вас будет хороший дипломат! Так вы и не знаете, что вы пожалованы камер-юнкером...

   - Я?

   - Вы! Без всякой ошибки...

   - Ей-Богу, не знаю!

   - Ах, Боже мой! Скоро одиннадцать! Вы можете опоздать; поезжайте!..

   Сидя в дежурной комнате, камер-юнкер Сережа терялся в догадках: кто это распоряжается его судьбою и не удостоит даже спросить его, согласен ли он сам на все эти перемены. Не знакомый ни с кем, будто в лесу, он видел вокруг себя волнения колоссального мира. Только золото, дорогие каменья, парчу, глазет, мундиры и звезды видел он в залах Зимнего дома. На выходах, стоя в антикаморах [Антикамора - небольшое помещение, расположенное перед парадным залом], он дрожал как лист. С товарищами ему удалось, однако же, познакомиться, тем более что переезд двора на лето в Сарское Село поселял между всеми придворными более непринужденности; от них брал он уроки придворной жизни, и, при необыкновенных способностях, умел скоро усвоить себе эту немалотрудную науку. Начальство отмечало его как чиновника, примерного по своей исправности и ловкости; молодые дамы - как прекрасного наружностью; старухи - как умного и любезного собеседника; в два месяца он стал для всех необходим. Но эта честь утомляла Сережу; раза два он даже прихворнул, и второй недуг его был причиною, что с оставлением в звании камер-юнкера и с чином статского советника его назначили состоять при канцелярии канцлера. Сережа ездил ко двору часто; но уже служба его не была так утомительна. Вы спросите, что же Елена Николаевна? Ведь она ежедневно встречалась с Сережей? Случалось. Ведь она же видела его, говорила с ним?.. Встречалась; но ни одного взгляда. И притом ей было некогда. Между Леночкой и Сережей стоял целый забор поклонников. Сережа притом не мог простить ей первой встречи и мстил, то есть не смотрел на нее; а когда встречал ее, то отворачивался и рассматривал шпалеры. Хотя сначала он уклонялся от знакомств и посещений, но впоследствии он знал необходимость сблизиться с двумя, тремя лицами, бывать у них, кутить с ними и пускаться в конфиденции [Конфиденция - доверительная беседа, секрет, откровенность (фр. - confidence)]. Тайна Сережи, несмотря на все, оставалась при нем.

   - Что, брат? - сказал однажды за плотным ужином князь ***. - Ты кажется, никогда не влюбишься!

   - Никогда!

   - Послушай, Сергей Александрович, оно, конечно, оригинально, но уж чересчур невинно. Как это ты можешь устоять противу Натальи Александровны? Она на тебя глаза высмотрела; вот, так и лезет к тебе в душу, а ты, будто медведь от оводов, отмахиваешься. Неужели она тебе не нравится?

   - Нет ничего удивительного! - подхватил другой собеседник. - Сергею Александровичу не нравится и Елена Николаевна.

   - Вот в этом я не вижу ничего удивительного... - перебил опять князь. - Эта неприступная, жестокая, страшная красавица может понравиться только людям слишком самолюбивым, которым кажется, что их богатство и значение имеют магическую силу. Вот уже скоро два года, толпа поклонников не уменьшается, а кого из них ты назовешь счастливцем?.. По-моему, это не кокетство, а высший ум, каким только может обладать женщина. Я опытный ловелас, и вы будете смеяться, а я скажу вам свою мысль. Елена любит; но ее любимца нет в толпе поклонников, которых мы видим ежедневно... И этот любимец должен всплыть наверх очень скоро.

   - Это почему?

   - Потому что Елене Николаевне сделаны формальные пропозиции [Пропозиция - предложение (фр. - proposition).], это раз, а во-вторых, завещание дядюшки гласит, что она вольна избрать себе жениха по сердцу, но с некоторыми кондициями; если же до шестого февраля именно будущего года не выйдет замуж, то все имение переходит к двоюродной племяннице покойного...

   - Ты как все это знаешь?

   - Еще бы! На этой второй племяннице женится моя милость, разумеется если Елена Николаевна не выйдет замуж...

   Сережа выслушал все внимательно и дал себе слово во что бы то ни стало воспрепятствовать урочному замужеству. Время себе, между тем, шло. Об Рождестве Сережа получил награждение за особенные заслуги, оказанные им по дипломатической части. О Сереже говорили как о молодом гении, обещающем великие и богатые надежды. Приближался 1746 год... Около Зимнего дворца хлопотало множество народа. Растрелли являлся везде: то на Неве устанавливал машины, то на особом канале, проведенном из Невы. Шестнадцать лошадей поднимали воду в бассейны, устроенные над Большою залою, на лугу, что ныне Дворцовая площадь, воздвигались деревянные крашеные пирамиды. Механик Кейзер, по указанию Растрелли, хлопотал около фонтанов. Погода благоприятствовала празднеству; мороз во все время не доходил выше пяти градусов. В первый день нового года после обедень весь двор, поздравив императрицу, не разъезжался до обеда; после обеда дворец опустел, но на самое короткое время... Сережа, надев домино и маску, явился в антикаморы. Скоро вышел весь двор; двери дворца открылись для народа; Сережа, увлекаемый толпою, очутился в аванзале, где еще стояла огромная пирамида, называвшаяся Буфетом; вслед за тем, порывом той же народной толпы, Сережу, можно сказать, перекинуло в Большую залу. Хотя он привык к великолепию, но представившееся зрелище его ослепило и, надо прибавить, оглушило. Великолепные огненные узоры обливали стены колоссальной, давно уже не существующей, Большой залы, в пространстве коей ныне помещаются три жилые этажа и дворник. Шесть тысяч шкальчиков [Шкальчик (шкалик) - стаканчик, налитый салом, служащий для праздничного освещения] вокруг стен составляли какую-то удивительную надпись, которая громко свидетельствовала о пламенном и могучем воображении обер-архитектора; но этого мало: с трех стен стремились широкие водопады; фонтаны били в разных местах залы; восклицания сливались в гул, который, с шумом воды, придавал зрелищу сказочное великолепие... Музыка играла в разных комнатах: общий польский несколько раз обошел залы; наконец маски расстались, рассыпались по залам; Сережа воротился в Большую залу, чтобы еще раз посмотреть на эту картину из Шехерезады и отправиться домой; вдруг под рукой он почувствовал чужую маленькую ручку; низенькая дама пискливым голосом сказала:

   - А я знаю, о чем вы думаете?..

   - Глядя на это великолепие, угадать не трудно...

   - Неправда. Вы думаете о Леночке... Сережа вздрогнул.

   - Неправда! - сказал он. - Ни она обо мне, ни я об ней давно уже не думаем.

   - Неправда! Впрочем, вы - может быть, а уж за нее я могу поручиться, что она думала только о вас! Ей это и доказать нетрудно. Ваш чин, мундир - ее свидетели...

   - Что это значит?..

   - А то значит, что вы не поняли ее любви. Не случилось, а если бы представилась возможность, вы, верно, бы ей изменили; но она и тогда бы не пожалела о вашем возвышении; вы, слава Богу, достойны того, что для вас сделала протекция многих, многих...

   - Боже мой! Неужели всем, всем я обязан...

   - Любви Леночки...

   - Я вас не пущу... Я узнаю, кто вы!

   - Узнаете, только не сегодня.

   - Когда же?

   - Не дальше как завтра, в семь часов вечера... - Где?

   - В доме тетки Леночки. Будете?

   - Непременно... Но я забыл... мне запрещено говорить...

   - Срок испытания кончился. Приезжайте на сговор Леночки.

   - Она выходит замуж?

   - Непременно и очень скоро...

   - Так зачем же я приеду?..

   - А долг благодарности? Хороши вы! Если бы вы знали, сколько хитрости, сколько стараний употребила Леночка, чтобы в этом ужасном пути сохранить чистоту деревенской Леночки, вашей соседки; той Леночки, что, помните, бегала с вами по долам и лугам? Для нее вы рвали цветы, для нее ловили птичек, чтобы доставить ей удовольствие - дарить им свободу; для нее... но мы заболтались. Верьте одному: Леночка все та же, только выдержала экзамен в самом трудном пансионе, и выдержала блистательно. Теперь собирается жить заправду и ждет вас завтра. Прощайте!

   Маска исчезла. Сережа напрасно искал ее глазами; напрасно бегал по залам; напрасно; забывшись, он отправился домой пешком, не обращая внимания на то, что в чулках и башмаках неловко снег месить, не слушая кликов толпы, которая доканчивала допивать вино из умирающих фонтанов, устроенных по углам крашеных пирамид. Сережа опять жил у Вешнякова; прибежав, бросился искать живописца. Но его не было.

   Он возвратился на другой день ровно в семь часов, когда Сережа садился в карету...

   - Иван Иванович!

   - Семь часов!

   - Но скажите мне...

   - Семь часов! Скорее! Вы опоздаете! - и Вешняков втолкнул его в карету и захлопнул дверцы.

   - Одно слово...

   - Семь часов! Пошел!

   У тетушки было много гостей. Сережа вошел, никем не замеченный, именно в то время, когда Леночка громко читала завещание дядюшки, а смех еще громче заглушал чтение.

   - Чтоб был статский [Статский (советник) - один из высших гражданских чинов, принадлежащий к 5-му классу.] для того, чтобы на войне не убили или не изувечили; не ниже чина статского советника и не старше отнюдь тридцати пяти лет: понеже в браке равенство лет кондиция [Кондиция - условие, норма (фр. - condition)] первая.

   Общий хохот прервал чтение.

   - Хорошо равенство лет: восемнадцать и тридцать пять! Ровно вдвое!

   - А все прочее предоставляю разуму Леночки... Дорогой дядюшка! Он поверил моему разуму и не ошибся. Мой выбор сделан.

   Воцарилась мертвая тишина. Леночка встала, осмотрела гостей и, заметив Сережу, подлетела к нему, обняла без церемоний, пламенно поцеловала, повернулась на одной ножке, присела и с притворною застенчивостью сказала: "Вот мой суженый-ряженый, его и конем не объедешь!"

   - Как! - воскликнула тетушка. - Да вы с ним, почитай, незнакомы...

   - Ошибаетесь, ma tante, я с ним знакома ровно восемьнадцать лет! Тетушка, благословите нас!..

   Сговор и свадьба совершились еще до срока. Новый, 1746 год действительно был эпохой в жизни и Сережи и Леночки... Сережа было задумал купить дом, устроиться в Петербурге, но Леночка рассудила иначе. Ей удалось выхлопотать для мужа место резидента при дворе одного германского владетеля, и счастливые супруги тою же весною отправились за границу на своих лошадях, в четырех экипажах. Вешняков снаряжал их в путь вместе с отцом Сережи.

   - А что, Олександро Сергеевич?.. Какова Елена Николаевна?

   - Молодец! Да, впрочем, это уж год такой. У меня, Иван Иванович, озимь вот уж этакая теперь; лес будет, как вырастет...

   - А Елена Николаевна?

   - Молодец! Молодец!

   - Сама себе жениха снарядила. Только как же это будет, Олександро Сергеевич? Ведь с Сережи-то портрета нет...

   - И не надо! Я его и так не забуду...

   - Ну, без портрета и себя забудешь. Не надо, так не надо; а все-таки скажите, Олександро Сергеевич, какова наша Елена Николаевна?

   - Молодец!

   - То-то же!

   На другой день Рождества Христова зажиточный крестьянин села Ивановки Иван Петрович Гусев пригласил к себе гостей на обед.

   Гостей было немного: дьячок Парфен Кузьмич со своей женою, волостной писарь Филат Акимыч тоже с женою, волостной старшина Потап Силыч без жены. Вот и все гости. Приглашал было Иван Петрович священника, да тот отказался, а дьякон болен был, так его и не просили уж. А больше и звать было некого, потому что других приличных такому обществу лиц на виду не имелось. Обед, разумеется, кончился, как и должно кончиться всякому обеду: понаелись, как говорится, до отвалу, после того, как водится, запили на сварение желудка полыновкой. После того с час продолжалось молчание, прерываемое иканием и вздыханием да изредка плеванием через губу старшиною Потапом Силычем, который с таким усердием тянул свою коротенькую трубку, что она у него пищала на самые разнообразные голоса и тоны.

   Немного погодя, когда гости оправились от жирного обеда, завязался разговор о том о сем, и наконец до старшины коснулись. Старшина уверял, что дед писаря от перепоя умер, а тот оспоривал, что вовсе и не от перепоя, а со страстей: окаянный пошутить с ним изволил.

   Любопытный дьячок Парфен Кузьмич пожелал узнать историю писарева деда, захотели ее узнать и другие.

   - Да это я и сам едва-едва помню: сам старик рассказывал, царство ему небесное! - отвечал писарь и начал рассказывать про деда.

   Изба деда была на том самом месте, где теперь стоит мельница Пахома. Жил дед славно: изба была новая, хлеба и земли довольно, и деньжонки водились-таки. Прожил бы, может, и долго дед, здоровый такой был, если б не окаянный его подъехал.

   Съехались вот тоже о святках, как и мы, к деду гости. Семья была большая, родни много, одних сыновей четверо было. Ну, как следует съехались, и пошло гулянье; начали, как должно, пить да закусывать, петь песенки да ходить вприсядку. А дед весельчак такой был, покойник. Как хватит этак стакан да другой, да упрет руки в боки, приударит сапожищами, да пойдет по избе, и куда тебе! Гляди только, как носится старик, да удивляйся. Да и время-то не то было, что нонче: стариков таких не стало, а про молодых и говорить нечего, трава, да и только.

   Гуляют это себе гости у деда, и не видать, как время идет, известно, в компании оно незаметно проходит.

   Вдруг этак уже к полуночи слышит дед, что на дворе залаяли собаки; дед приподнял окно: глядь, возле ворот стоят сани, и лошади запряжены в них, как смоль черные.

   "Кто б это был?" - думает дед сам себе. Да недолго думавши... в голове-то у него шумело... выскочил прямо на двор, отворил ворота да поклонился гостю: "Милости, мол, просим, хлеба-соли откушать".

   - Спасибо, старинушка, - отвечал тот. - Обогрей только меня, а уж я тебе этой услуги век не забуду, пригожусь и тебе.

   - Ишь, каким мелким бесом прикинулся, сатана окаянный! - ввернул Иван Петрович свое слово, раньше всех сообразивший, что заезжий был не кто иной, как окаянный.

   - Въехал это он, заезжий-то, на двор, а дед подошел было распрягать лошадей.

   - Не трудись, старина, - проговорил заезжий, - лошади мои есть не будут, они сыты, и распрягать их не нужно, может, скоро понадобятся.

   - Не надо, так и не надо, - ответил дед.

   После того вошли они в избу, и пирушка пошла снова. Дед-простак как родному обрадовался заезжему, угощать начал, как свата какого.

   Расспрашивать его, кто он и куда едет, никому и в ум не пришло.

   Посидел это заезжий немного в углу, осмотрел всех с ног до головы, вышел потом на середину хаты, достал, черт его знает откуда, балалайку да как хватит по ней всей пятерней, инда стены задрожали. И пошел ходить по избе, и пошел, и боком-то, и передом-то, и задом-то, и черт его еще знает как; ну, просто на все манеры плясал, окаянный. Диву дались все гости, отродясь не видали они пляски такой. Встал было дед пройтиться с заезжим, да куда тебе! И ноги-то совсем не туда смотрят, и умариваться стал, да и двух еще колен не сделавши в присядке, что сноп повалился на землю.

   - Полно, старина! Сядь, отдохни лучше, куда тебе с нашим братом тягаться! Мы, брат, и не таких переплясывали, - сказал заезжий, бросивши на печь балалайку.

   А на печи-то в то время я с братишком сидел, ребятишки еще небольшие мы были. Вот этим-то чертовым струментом заезжий и задень моего брата, так прямо по лбу и утрафил, собака, чтоб у него глаза вылезли. С тех самых пор по смерть самую черное пятно на лбу у брата было. Да спасибо еще, что не в висок ударил, убил бы на месте. Братишка, известно, заревел, а заезжий-то, смекнув это, схватил в руки стакан да и ну потчивать гостей, а те уж и так едва на ногах держались. Понравилось это деду.

   - Ну что, выпьем, что ли, со мною, старина? - говорил заезжий, подходя к деду, а дед уж и носом клевал. - Аль не рад гостю?

   - Как не рад. Рад!

   - А если рад, то толкнем по полной.

   Заезжий протянул деду стакан.

   - Да что ж ты сам-то не пьешь? Я без тебя пить не буду, - отвечал дед, не принимаючи стакана. - А если уж ты хочешь быть приятелем, так выпьем вместе. Идет, что ли?

   - Для друга не один, а два раза выпью! - проговорил заезжий и опорожнил разом два стакана. - Пей же и ты, - продолжал он, - старина, два.

   - Нет, брат, накладно будет, - отвечал дед, - подноси лучше другой свату Никите, а то и вина-то, кажись, больше не хватит. Ведерку-то устукали ведь уж.

   - Об этом не беспокойся, старик, были б деньги, а вино будет; я от себя ведро целое ставлю: пей на радости! У вас далеко ли продают это зелье?

   - Да, почитай, версты три будет: на село, значит, ехать надобно, - отвечал дед.

   Кабака-то в то время в деревне у нас не было, а ездили мы, значит, за вином-то в село Ромны.

   - Ну как же быть? Ведь я и дороги-то не найду, - говорит заезжий. - Разве уж ты, старик, съездишь со мною?

   - Ну, брат, уж мне ехать некуда; сына возьми, Ваньку, он малый расторопный.

   - И-и, старик! да нешто тебе не все одно! Здесь-то сидеть что! А проедешь - любо будет, и хмель пройдет. Ну, едем, что ли? - продолжал он подбивать деда. - Кони у меня лихие: мигом доставят.

   - Да нехорошо вот гостей-то одних оставлять, - отговаривался дед. - Уж когда бы съездить было некому, а то четыре сына и внук еще есть.

   - Мне, брат, с тобою съездить хочется, славный ты старик, полюбил я тебя.

   Помялся, подумал дед и говорит:

   - Ладно, поедем, отворяй ворота, а я вот только шубу да бочонков возьму.

   - Да на кой прах тебе шуба? Ведь вот лежит же чья-то шуба, надевай ее да катим.

   - Ну а бочонок-то как?

   - И бочонок есть. Ты только собирайся.

   Дед напялил на себя какую-то шубу и повалился в сани заезжего. Тот уселся подле. Ворота отворились, и пара лошадей заезжего, как ветер, вылетела на улицу.

   Никто в доме и не слыхал про отъезд деда, только одни собаки завыли.

   - А плохи, брат, нам песни поют на дорогу! - сказал заезжий деду, когда они выехали уже из деревни. - Заслушаться, небось, можно.

   Сказал это он и засмеялся.

   Жутко стало деду.

   Едут.

   Проехали они лес, другой, овраг какой-то. Дед оробел, ни жив ни мертв в санях сидит. "Вот, - думает себе, - завезет куда ни на есть да и придушит". А заезжий едет себе, погоняет коней да посвистывает.

   - А что, старик, ведь это, кажись, загон Ивана Белого? - спросил вдруг заезжий деда, указывая рукою налево.

   - Да, его, - ответил дед.

   - А вот это начинается Прошки Рыжего?

   - Да, точно, Рыжего. А ты почем это знаешь?

   - Мало ли мы что знаем! Я даже вот знаю, - продолжал он, выпуча глаза, - что у тебя теперь на уме. Хочешь, скажу?

   - А ну, скажи! - отозвался еще более оробевший дед.

   - А ты, старина, боишься того, что я убью тебя. Узнал?

   Дед осовел. Он хотел выговорить что-то, да уж у него язык-то не двигался с места. Поглядел на деда заезжий да и говорит:

   - А ты не пугайся, старина: ведь я знахарь. Так эти штуки-то мне и известны: а ты, небось, уж что подумал!

   - А ты скажи, скоро ли приедем мы? - успокоился дед.

   - Скоро ли? Да сейчас. Верст пятнадцать будет. Вот взберемся на этот бугорок, да спустимся с него в лощину, и село увидим.

   - Что ты? Откуда пятнадцать верст? Тут и трех не будет. Нешто я никогда в село-то не езживал?

   - А я-то нешто не ездил? Уж мне знать больше твоего!

   Дед замолчал. Глянул он вперед: перед ним ровная, широкая степь. Дед удивился. Он никогда не ездил по этой дороге.

   - Слышишь ли, приятель, - проговорил он снова, - ведь мы, верно, сбились с дороги-то? Я отродясь тут не езживал!

   - Ты, видно, ослеп на старости-то. Да уж изволь, я тебя уважу, пожалуй, сверну хоть и влево, мне все равно.

   Не успел он еще и выговорить, как лошади сами собою на всем бегу сделали