Коваленская Александра Григорьевна - В сорочке родилась

  

   Дождь лилъ какъ изъ ведра, съ упорствомъ и послѣдовательностью, достойной лучшей цѣли. Жители Москвы приходили въ унын³и и предсказывали послѣ ненастнаго апрѣля ясный и превосходный май; но ожидан³я не сбылись; въ маѣ дождь полилъ съ какимъ-то ожесточен³емъ, и хотя нужно сознаться, что это обыкновенная наша московская весна; но мы почему-то изумлялись, негодовали на климатъ, порицали нашихъ праотцевъ, поселившихся въ такомъ болотѣ, доставалось уже кстати и всему нашему обширному отечеству,- обыкновенное утѣшен³е русскаго человѣка,- словомъ срывали зло на всѣхъ и на всемъ, спорили, раздражались; а дождь, какъ бы издѣваясь надъ нами, лилъ да поливалъ.

   Въ деревняхъ, куда понемногу разъѣхалось населен³е города, оказалось не только не лучше, но даже еще хуже. Земля разступилась; съ деревьевъ падалъ вторичный, застоявш³йся въ листвѣ ливень; въ жилыхъ строен³яхъ стояла холодная, отдающая гнилью сырость; каждый предметъ казался распухшимъ; двери не отворялись, окна не раскрывались, все какъ-то осѣло и озябло. Ощущен³е томительной безнадежности овладѣвало всѣми. Понятно послѣ этого, какое впечатлѣн³е производилъ первый, настоящ³й лѣтн³й день.

   Перваго ³юня взошло, наконецъ, солнце въ ясномъ безоблачномъ небѣ. Далек³я бѣлыя облака, въ видѣ безчисленныхъ дѣтскихъ головокъ, съ лучистыми крыльями, кудрявыми массами уходили куда-то въ неизъяснимую даль небесной синевы. Отяжелѣвшая отъ бывшихъ дождей листва близкой рощи струилась крупной зыбью, перебѣгая волнами съ вершины до корня; высокая и уже цвѣтущая трава колыхалась, сверкая на солнцѣ, и отовсюду изъ-подъ кустовъ и деревьевъ слышался неугомонный, ликующ³й звонъ и трепетанье. Вся глушь и дичь давно задичавшаго сада явила вдругъ, озаренная солнцемъ, безчисленныя красоты своихъ перепутанныхъ растительностью, свѣжихъ уголковъ; даже сѣрая деревянная скамья, покрытая желтымъ лишайникомъ, кокетливо выглядывала изъ-подъ цвѣтущей путаницы высокихъ травъ, обступившихъ ее. Одинъ только взглядъ, брошенный на всю эту свѣжую прелесть - и кислое настроен³е духа исчезало; въ душу вливалось какое-то безотчетное веселье. Но подъ окномъ, въ которое я выглянула, раздался голосъ.

   - Пожалуйте, больные давно дожидаются.

   - Гдѣ?

   - Подъ ёлками-съ.

   Кратк³й этотъ разговоръ внезапно умѣрилъ мои идиллическ³е восторги.

   Подъ елками, т. е. у крыльца моего дома, съ задней его стороны, подъ навѣсомъ склонившихся вѣтвей, находилось пр³емное мѣсто для больныхъ. Тамъ собиралась моя обширная деревенская практика, и, да проститъ мнѣ Богъ, я лѣчила все окрестное населен³е. Научныхъ знан³й по части медицины я не имѣла ни малѣйшихъ и лѣчила почти по вдохновен³ю, придерживаясь самыхъ невинныхъ домашнихъ средствъ, что однако не составляло ни малѣйшей разницы для довѣрчивыхъ деревенскихъ пац³ентовъ. Мое дальнѣйшее въ этомъ отношен³и, невѣжество, и по истинѣ диковинныя предписан³я, вѣроятно, сконфузили бы любаго, мало-мальски смышленаго врача, но ни мало не смущали добродушныхъ посѣтителей, которые вѣрили въ мою аптеку безусловно, и всѣ надежды возлагали на мое знан³е. Объяснить это можно только тѣмъ, что ближайшая больница находилась отъ насъ въ 26 верстахъ и хотя она была земская, но докторъ по праздникамъ больныхъ не принималъ, а всякому извѣстно, что иначе какъ въ праздникъ крестьянинъ не можетъ приходить за совѣтомъ, будучи заваленъ работой во всѣ остальные дни недѣли, а особенно за 25 верстъ, и по нашимъ непроходимымъ, во всякое время года дорогамъ.

   Могу сказать въ свое оправдан³е, что, не смотря на мои мучительныя недоумѣн³я, пац³енты мои почти всегда выздоравливали, что, какъ нельзя лучше, доказываетъ необыкновенную живучесть русскаго деревенскаго организма.

   Итакъ "подъ елками" находилась сущая Голгофа, какъ для моихъ довѣрчивыхъ посѣтителей, такъ и для меня, и да не посѣтуетъ терпѣливый читатель, если я поведу его "подъ сѣнь струй", какъ говорилъ Хлестаковъ, такъ какъ елки эти послѣ продолжительныхъ дождей, дѣйствительно, представляли идеалъ Хлестаковской идилл³и.

   Въ большинствѣ случаевъ, бабы составляли мою главнѣйшую практику и нерѣдко въ праздничный день приходили толпами; иныя дѣйствительно больныя, друг³я же, какъ мнѣ казалось, подъ предлогомъ болѣзни являлись единственно для того, чтобы побесѣдовать по душѣ о своей бабской участи. Изъ этихъ-то многочисленныхъ, и, признаюсь, иногда нѣсколько докучливыхъ бесѣдъ, почерпнула я нѣкоторыя свѣдѣн³я, сильно заинтересовавш³я меня. Не имѣю ни малѣйшей претенз³и выводить цѣльные типы или характеристики, я рѣшаюсь однако записать слышанное мною, представляя другимъ, болѣе свѣдущимъ, вывести изъ сказаннаго какое угодно заключен³е. Пускай героиня моя, баба, предстанетъ на судъ читателя во всей своей наивной, ничѣмъ неприкрашенной простотѣ.

   Итакъ, я вышла подъ елки и нашла тамъ двухъ ожидающихъ меня пац³ентокъ. Одна изъ нихъ дѣвочка лѣтъ 12, худощавая, съ бѣлокурыми, желтоватыми волосами, робко выглядывала большими, вопросительными сѣрыми глазами изъ-подъ густыхъ черныхъ рѣсницъ. На головѣ ея былъ накинутъ пестрый ситцевый платокъ съ крупными разводами, а на худощавомъ еще не сложившемся тѣлѣ болтался стареньк³й линялый сарафанъ. Она сидѣла на ступенькѣ крыльца и поддерживала рукой свою босую, сухенькую ногу. Нога оказалась стертой и слегка болѣла. Другая посѣтительница сразу привлекла мое вниман³е. Это была высокая, худощавая, прямая, какъ дерево, и очень бодрая старуха. Темно-коричневая сморщенная кожа ея лица, рукъ и шеи имѣла какой-то бронзовый оттѣнокъ, и изъ-подъ синяго, очень короткаго сарафана виднѣлись сух³я, мускулистыя и еще болѣе темнаго цвѣта коричневыя ноги. Вся фигура ея носила на себѣ отпечатокъ глубочайшей старости и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какой-то неукротимой, веселой энерг³и. Больш³е черные глаза, не смотря на сѣдыя брови и множество мельчайшихъ морщинокъ, сверкали добродушнымъ, почти дѣтскимъ весельемъ; маленьк³й вваливш³йся ротъ, совершенно лишенный зубовъ, улыбался, какъ улыбалось все ея радостное, какъ-бы озаренное внутреннимъ свѣтомъ, лицо. Сѣдые волосы выбивались изъ-подъ бѣлаго миткалеваго платка, небрежно завязаннаго у подбородка. Она опиралась на толстую, сучковатую дубинку, но, казалось, не нуждалась ни въ какой опорѣ, до такой степени все ея прочно вылитое въ тонкую форму тѣло имѣло крѣпк³й, мускулистый и бодрый видъ. За спиной ея болталась небольшая берестовая котомка, сверху тщательно увязанная бѣлой тряпицей.

   Въ ту минуту, какъ я отворила дверь, старуха, лукаво поглядывая на маленькую спутницу, потянула внизъ опустившуюся надъ головой ея вѣтку ели, съ которой посыпался цѣлый каскадъ крупныхъ и частыхъ капель какъ на ея собственныя согнувш³яся плечи, такъ и на сидѣвшую у ногъ ея маленькую спутницу.

   - Не балуй, бабушка, что баловаться-то! Услышала я звонк³й дѣтск³й голосокъ.

   - Не бось, не сахарная, не растаешь, отвѣтилъ веселый голосъ старухи.

   Появлен³е мое положило конецъ баловству бабушки, которая, мгновенно преобразившись, старалась принять почтительный видъ и сдѣлала обычное вступлен³е въ разговоръ. Это было что-то въ родѣ общепринятой формулы, безъ которой не обходилась ни одна консультац³я.

   - Здравствуй, бабушка.

   - Здравствуй, голубь наша бѣлая, я къ твоей милости.

   - Вижу, вижу, больна ты что-ли?

   - Э, нѣтъ, касатка, Богъ миловалъ, а только вотъ нездоровая.... послѣ чего начинался длиннѣйш³й перечень всего, что болѣло, ломило, а иногда и просто было поломано отъ сильныхъ побоевъ или отъ жестокихъ ушибовъ.

   И такъ неизбѣжное вступлен³е было сдѣлано, и на этотъ разъ оказалось, что дѣйствительно старуха здорова. Всматриваясь въ нее ближе, я все болѣе приходила въ изумлен³е,- подобной древности мнѣ еще никогда не приходилось видѣть, особенно въ соединен³и съ такой юркостью и неудержимымъ весельемъ, которое такъ и вырывалось наружу, не смотря на всѣ старан³я держаться съ надлежащей степенностью.

   Мы занялись дѣвочкой; оказалось, что посѣтительницы мои прошли въ это утро уже болѣе 20 верстъ, и по дорогѣ дѣвочка стерла себѣ ногу. Употребивъ что слѣдовало, я думала, что консультац³я уже кончилась; но тутъ-то она и началась.

   - Помоги ты ужъ и мнѣ, родимая, неожиданно заговорила старуха. Что-то стала я словно какъ плохо видѣть! День-то хожу ничего, а пуще всего утромъ, какъ встану, застилаетъ мнѣ глаза да и все тутъ. Учили меня добрые люди солью ихъ натереть, возьму это я горсть соли, да и засыплю, слеза такъ и польетъ, а толку все нѣтъ. Маюсь, маюсь, а тамъ и ничего, расхожусь и къ полудню пройдетъ. Только ужъ очень она жжется, - соль-то. Боюсь, какъ бы глаза не выкатились.

   Да не подумаетъ читатель, что это шаржъ; выкатыванье глазъ отъ деревенскаго леченья, - случай совсѣмъ не рѣдк³й.

   Я вывела старуху изъ-подъ тѣни ели и разсмотрела ея глаза: когда-то они были совершенно черные, теперь же покрылись бѣловатымъ налетомъ, какъ нерѣдко бываетъ у очень старыхъ людей.

   - Ты отъ старости слѣпнешь, бабушка, тебя ужъ никто не вылечитъ, рѣшила я и, чтобъ испытать ея зрѣн³е, спросила:

   - Ты меня теперь видишь?

   - Вижу, вижу, какъ не видать.

   - Ну, скажи какая я, что ты видишь? недовѣрчиво спросила я желая узнать, отличитъ ли она цвѣтъ моего платья.

   - Ты-то, охъ, голубка, лицо-то у тебя словно тряпочка бѣлая..... жалостно протянула она послѣдн³я слова.

   Комплиментъ былъ не лестный, но опредѣлен³е не только вѣрное, но даже не лишенное извѣстной доли остроум³я. Въ сравнен³и съ этой бодрой старухой, я была точно совершенная тряпочка, во всѣхъ возможныхъ отношен³яхъ, хотя и годилась ей во внучки.

   - А все таки ты отъ старости слѣпнешь, ты, должно быть, очень стара?

   - Да нѣтъ, не то чтобъ очень, конечно, не молода, а я еще въ силѣ.

   - Сколько же тебѣ лѣтъ?

   - А кто-жъ ее знаетъ, родимая, нешто кто считалъ, считать некому: давно всѣ примерли.

   - А Француза помнишь, какъ онъ на Москву приходилъ? спросила я наугадъ.

   - Француза? да кто-жъ Француза не помнитъ, небось недавны еще онъ, окаянный, былъ, а я при Французѣ давно ужъ своимъ домомъ безъ свекрови жила; а какъ энти на войну угнали, Кузька-то мой, царство ему небесное, ужъ округъ лавочки похаживать сталъ, по другому годочку былъ.

   - Кто-жъ этотъ Кузька тебѣ былъ, какъ доводился?

   - Да внучекъ родной, Аленушкинъ сынокъ, дочки моей Аленушки, внушительно проговорила старуха.

   Въ то время, какъ происходилъ этотъ разговоръ, по моимъ исчислен³ямъ, Кузькѣ было бы уже 60 лѣтъ.

   - Ты, вѣрно, молода замужъ отдана? спросила я.

   - Нѣтъ, голубушка, я ужъ на возрастѣ была, годовъ, поди, двадцати.

   Короче, изслѣдован³я мои привели къ заключен³ю, что передо мной столетняя старуха. Бодрость ея, необычайная сила мускуловъ и, главное, неистощимое веселье, все это было просто изумительно. Но я замѣтила, что собесѣдница моя съ какимъ-то особеннымъ любопытствомъ поглядываетъ въ сторону и какъ будто заинтересована чѣмъ-то совсѣмъ постороннимъ.

   - Не осуди старуху глупую, родимая, вдругъ прервала оно мои разспросы,- гляжу я, цвѣтъ тамъ какой-то у тебя распустился, и что за цвѣтъ такой, просто диво?

   Я оглянулась, это былъ большеголовый, красный п³онъ; я сорвала и подала ей. Лицо старухи мгновенно озарилось самой дѣтской радостью, и, взявъ своей коричневой, костлявой горстью огромный цвѣтокъ прямо за голову, она поспѣшно всадила его за воротъ своей толстой бѣлой рубахи.

   - Ишь ты, барыня, наладила что - стара я, а какое стара, погляди-ка, красавица какая, словно какъ невѣститься стала. Такъ вотъ во всемъ въ нарядѣ и на богомолье пойду.

   Она назвала очень отдаленный монастырь, куда отправлялась въ сопровожден³и дѣвочки, приходившейся ей, какъ оказалось внучкой въ пятомъ колѣнѣ и единственнымъ уцѣлѣвшимъ остаткомъ огромной семьи.

   - Ну-ка, Грушенька, хошь и рай здѣсь, а все идти пора, посидѣла, да и будетъ, обратилась она къ дѣвочкѣ.

   Грушенька встала, но лицо ея приняло плаксивое выражен³е.

   - Нога болитъ, пролепетала она, боязливо поглядывая на меня.

   - Какъ-же намъ теперь быть-то, можетъ разойдешься и легче станетъ, сказала старуха. Но я уговорила ее обождать, и послѣ краткаго совѣщан³я, посѣтительницы мои рѣшили отдохнуть передъ длинной дорогой.

   Измученная продолжительной ходьбой дѣвочка свернулась, какъ котенокъ; тутъ же на ступенькѣ крыльца и, положивъ себѣ подъ голову котомку, мгновенно заснула. Старуха же казалась неутомимой; безъ малѣйшаго признака усталости, сѣла она на скамью и съ любопытствомъ оглядывала все окружающее. Незатѣйливая обстановка деревенскаго двора, посрединѣ котораго раскидывался обширный, очень пестрый цвѣтникъ, приводила ее въ восхищен³е; нельзя было не подивиться живучести въ ней самыхъ младенческихъ впечатлѣн³й.

   - Что у тебя дѣвочка-то какая невеселая, а сама-то ты какъ маковъ цвѣтъ? усмѣхнулась я.

   - Не обтерпѣлась еще, знамо дитя, сказала старуха, вишь, устала, нога болитъ, дѣло ребячье, ей это къ диковинку. Я что! я дѣло другое, чего-чего въ мои-то года перевидала на свѣтѣ, ишь, какая стала, словно дерево. А что веселая я, ты на меня дивуешься, я тебѣ скажу отчего: въ сорочкѣ родилась я, вотъ отъ того и есть! И послалъ мнѣ Господь милостивый счастье, ужъ за что только, и не придумаю, очень я съ молоду блажная была, и ужъ такая блажная, не приведи Господи! Что только покойникъ мой, царство небесное, со мной маю принялъ, того и разсказать нельзя!

   - Разскажи, бабушка, какъ же ты блажила, изъ-за чего? Полюбопытствовала я, подсаживаясь на скамью.

   - Да что разсказывать-то, всего не перескажешь, не упомню. А изъ-за чего блажила, ужъ и сказать не знаю, изъ-за чего; извѣстно - "баба что горшокъ, что ни влей, все кипитъ!"

   - А какъ ты замужъ шла, волей или неволей?

   При этомъ вопросѣ на лицо старухи какъ-будто набѣжала тѣнь; она вдругъ замолкла, уставивъ въ пространство какой-то внезапно потухш³й взоръ. Крѣпко сложенныя руки упали на колѣни, прямая фигура вдругъ сгорбилась. Въ этомъ согнутомъ положен³и, она казалась ветхой развалиной. Но это продолжалось недолго. Опущенная на грудь голова вдругъ выпрямилась, лицо освѣтилось прежней свѣтлой улыбкой.

   - Въ сорочкѣ родилась, да и все тутъ, начала она; люди сказывали, что счастлива буду, такъ оно и вышло, по правдѣ истинной, благословилъ Господь да только сама-то я не смысленная, ничего того не понимала, а тамъ еще, должно быть и испортили лих³е люди; а свекровь-то у меня была баба лютая, злющая-презлющая, царство ей небесное.

   - Покуда жила я у родителей во младенчествѣ, не знала я горя, не вѣдала: росла себѣ на всей Божьей волѣ, какъ птица поднебесная, только и знала, что смѣхъ да игры ребячьи, а тамъ какъ подрастать стала, и работа тяжелая крестьянская нипочемъ, охоча я до всякаго дѣла была, за двухъ, бывало, день-то деньской работаю, а вечеромъ пѣсни пѣть, и горя мало, здоровенная дѣвица, кровь съ молокомъ. Родителямъ ни въ чемъ не перечила, все и шло, какъ подъ горку, пока не пришла бѣда, слюбилась я съ парнемъ, вотъ какъ слюбилась!... Тутъ разскащица глубоко вздохнула, и, придвинувшись ко мнѣ, заговорила внушительнымъ шопотомъ.

   - Парень у насъ былъ безродный, сирота на деревнѣ; всѣ у него примерли, не помнилъ даже отца съ матерью, и за великое горе, сиротство его, Господь ему, разумъ открылъ, и ужъ такой-то молодецъ; изъ себя пригож³й, пригожѣе, кажись, отродясь и не видывала. Кудри черныя и въ правду хмелемъ завивались! При этомъ воспоминан³и, она снова уставилась въ пространство; въ глазахъ ея промелькнулъ какой-то внутренн³й блескъ, казалось, она видѣла что-то невидимое. - Какъ вотъ сейчасъ гляжу я; у самаго у родника; родникъ, у насъ тамъ, въ лѣсу былъ, въ самой чащѣ, въ оврагѣ глубокомъ, что весь кустами обросъ. И какъ пришла я за водой, гляжу, вода-то, гремитъ-погромыхиваетъ, онъ на меня изъ-за дерева выглядываетъ и голосъ даже боится подать; такъ у меня сердце и ёкнуло, словно оборвалось что въ груди. И надъ тѣмъ, ключикомъ студенымъ березка росла кудрявая, развѣсистая... все болѣе всматриваясь въ недвижную даль, говорила она... и кругомъ, кругомъ-то у самыхъ корней, все засѣли цвѣтики лазоревые, мелк³е, так³е ясные, словно вотъ глазами глядятъ на тебя и все видятъ, и цвѣтиковъ этихъ видимо-невидимо. Выкрался онъ изъ-за дерева, связалъ пучечекъ, да подаетъ мнѣ; а я гляжу, молчу и сердце унять не могу, сама ужъ забыла, зачѣмъ и пришла; ведро рядомъ стоитъ пустехонько; а я и не вижу ничего, свѣтъ бож³й помутился, вижу только цвѣтики въ глазахъ словно прыгаютъ и береза надо мной качается, а сердце-то у меня такъ и стучитъ, словно выскочить хочетъ. Ну, да что тутъ!... Старуха махнула рукой и умолкла. Глаза ея, устремленные вдаль, горѣли, вваливш³яся губы подергивало.

   - Долго ли, коротко ли, послѣ продолжительнаго молчан³я, вдругъ быстро заговоривъ, продолжала оно,- пришла солдатчина, собрались православные, и порѣшилъ м³ръ, сдать сироту на службу царскую. Сдали и угнали его далеко, далеко.... Послѣднее было сказано быстрой скороговоркой.

   - Угнали, и осталась я одна во всемъ свѣтѣ, даромъ что жила при отцѣ съ матерью. Много я тутъ грѣха на душу приняла, какъ есть несмысленная, Съ того часа на меня и блажь вся нашла; да Господь-то ко мнѣ милостивъ былъ, а я, блажная, того и не чуяла. Ну, ладно! Угнали его, моего сокола яснаго, повыли чуж³я бабы для примѣру, что, молъ, сирота онъ: проводить-то его некому, ну, повыли да и бросили, а я и не выла совсѣмъ, а только, бывало, съ дѣломъ и безъ дѣла уйду я на тотъ самый родникъ, что въ чащѣ лѣсной схоронился, да какъ увижу березу кудрявую,- осенью ужъ дѣло-то было,- и грянусь я на сыру землю, и думается мнѣ все такое нехорошее. Сердце мое, кажись, на куски разрывается. Такъ-то лежала я разъ; ужъ и смеркаться стало, въ лѣсу вѣтеръ завываетъ, словно стонетъ надъ покойникомъ; береза-то скрипитъ, да хлещетъ голыми вѣтками, а цвѣтиковъ тѣхъ лазоревыхъ и знаку нѣтъ, и на томъ мѣстѣ одна лужа стоитъ и вода въ ней чернехонька. Вдругъ какъ вскочу это я, словно ошалѣлая, схватила поясъ свой, распутала, и ну къ той березѣ привязывать; петлю дѣлаю, а сама боязно такъ поглядываю, не увидалъ бы кто. Ну петлю затянула, попробовала - крѣпкая, рада такъ, что и руки трясутся, а сама даже и не думаю, что грѣхъ велик³й - руки на себя наложить; перекрестилась я и стала ту петлю на голову натягивать; какъ вдругъ слышу, хрустнулъ сучекъ, и чья-то рука хвать меня; крѣпко держитъ, не выпускаетъ. Затряслась я вся; на землю упала, свѣтъ въ глазахъ помутился, сколько времени прошло и не знаю, только гляжу я, а матушка стоитъ надо мной, молитву читаетъ, сама бѣлая, трясется вся. Думала я, она бить меня станетъ, хоть и сроду пальцемъ не трогала; ну, а она ничего, только помогли встать, сарафанъ одернула, волосы оправила, гляжу - ужъ и поясъ на мнѣ, тотъ, что на березѣ петлей висѣлъ. Встала я на ноги, какъ пьяная, шатаюся; матушка меня поддерживаетъ и таково ласково со мной разговариваетъ. Пришли домой; я, какъ была, одѣтая на лавкѣ и легла, зубы у меня стучатъ, а молитву боюсь читать, потому знаю, что грѣшное задумала.

   - Что потомъ было, и не помню; только словно, какъ мать-то стала за мной слѣдомъ ходить, и не урвусь я никакъ въ лѣсъ, къ тому роднику сбѣгать, а вотъ такъ меня и тянетъ; въ избѣ ли на лавкѣ сижу, на улицу ли выду, словно ничего и не вижу, вотъ стоитъ передо мной березонька, раскачивается, цвѣтутъ цвѣтики лазоревые; а на сердцѣ-то словно змѣя лютая и грызетъ, и сосетъ, и нѣтъ мнѣ спокою ни днемъ, ни ночью. Мать извелась сердечная, на меня глядючи, вся-то высохла, какъ былиночка, а мнѣ и все равно, словно какъ и нѣтъ ея. А отецъ тѣмъ временемъ грозенъ сталъ, я его такого и не видывала: что ни пройдетъ таково строго на меня глянетъ, а мнѣ и горя мало. Хоть и вижу я все, да сердце мое изсохло, какъ камень стало, и нѣтъ мнѣ до того дѣла, хоть бей меня; да что, побои-то, кажись, легче бы; а какъ, бывало, погляжу мать убивается, такое меня на нее зло беретъ, и сказать не могу,- ну, не глядѣли бы мои глаза, постыла она мнѣ мнѣ совсѣмъ. Вотъ вѣдь Господь-то накажетъ, - разумъ отниметъ. И не приведи ты, Господи!

   - Разъ это было, какъ теперь гляжу, праздникъ у насъ, напекла мать блиновъ, сѣли за столъ всей семьей. Сижу и я, гляжу, какой отецъ грозный сидитъ, словно вотъ бить кого собирается, и такъ-то мнѣ это любо стало! Какъ закричалъ онъ на мать, что-то не такъ подала, у меня и сердце взыграло, и гляжу я, что еще будетъ, а она, мать-то, потихонечку, крадучись, горячихъ блиновъ изъ печки вынула, да мнѣ подъ руку и сунула, а сама боязно такъ на меня глядитъ,- и такое-то меня тутъ зло взяло, вскочила я, да какъ двину скамейку, чуть не опрокинула, и сама вонъ изъ избы, да и села на крылечкѣ простоволосая. Снѣгъ хлопьями валитъ, на голую шею мнѣ сыплется, а мнѣ и любо,- на, молъ, съѣшь! Это я объ матери-то думаю. Не любила она, какъ я, раздѣвшись, на морозѣ сижу. И слышно мнѣ въ избѣ голосъ отца и плачъ матери; такая тамъ пошла пыль столбомъ; знаю я, что отецъ осерчалъ; изъ-за меня на мать лютуетъ, мнѣ и отъ сердца отлегло. Выбѣжала ко мнѣ маленькая сестренка,- иди, говоритъ, въ избу, отецъ - что твой лютый звѣрь, покорись - онъ смилуется.

   Я только усмѣхнулась, до того сердце у меня одеревенѣло:- Очень мнѣ нужно! говорю. Постояла она и ушла.

   - Ну, ладно, стало проходить время, что ни день, то хуже. У насъ въ избѣ-то содомъ стоитъ. И порѣшилъ отецъ замужъ меня отдать, и чтобъ къ веснѣ и свадьбу сыграть непремѣнно. Нечего, молъ, на нее глядѣть, будь на то моя родительская воля, не охочъ я много-то разговаривать.

   - Домъ у насъ былъ хорош³й, не то чтобы богатый, а жили не нуждались. Вотъ и слышу я, стали отецъ съ матерью разговаривать про свадьбу; я слушаю, а сама молчу, словно и не обо мнѣ дѣло идетъ. Что они тамъ не толкуй, мнѣ и дѣла нѣтъ; представляется мнѣ тотъ ключикъ въ лѣсу и березонька кудрявая, и цвѣтики лазоревые.

   - И много ужъ зимы-то прошло; только разъ стала мать избу прибирать, пирогъ испекла, пошелъ отецъ за виномъ. Мать вынула мнѣ сарафанъ красный праздничный, взяла гребень и стала косу мою расчесывать. Я сижу какъ истуканъ. Одѣла она меня, причесала; я молчу, ни словечка не говорю. Встала она это насупротивъ меня, тяжелехонько вздохнула, пригорюнилась; глянула я на нее и вижу, заливается она, плачетъ. Не вспомнилась я, словно ужаленная, какъ вскочу, схватила гребень да какъ пущу его по полу! Ну ужъ тутъ и ее зло взяло. Закричала она на меня, дверью хлопнула, да и ушла изъ избы.

   - Бѣжитъ Машка, сестрица, говоритъ: сваты ѣдутъ, гляди и женихъ съ ними! Я какъ была, такъ тутъ же на лавку и присѣла, въ ушахъ у меня звонъ пошелъ, въ умѣ словно что помутилось. Гляжу я прямо передъ собой и ничего не вижу.

   - Долго ли, коротко ли, въ избѣ ужъ перетолковали, мать меня изъ-за перегородки вывела. И словно какъ я вдругъ проснулась, вижу: стою я передъ лавкой, подносъ со штофомъ въ рукахъ держу, гостей угощаю, а мать сзади, потихонечку меня, подъ локоть поддерживаетъ, - боится, вино уроню, и вдругъ это словно меня кто толкнулъ, - гляди, молъ, подняла я глаза и вижу: сидитъ мужикъ, и глаза у него до того жалостные, смотритъ на меня и словно вотъ заплакать хочетъ. Самъ молодой, изъ себя видный; я его и прежде видала, къ обѣдни въ наше село хаживалъ, и кафтанъ на немъ син³й, хорош³й мужикъ богатый былъ, самый завидный женихъ во всемъ околодкѣ. И какъ глянула я на него - батюшки! Свѣтъ бож³й помутился въ глазахъ, до того онъ мнѣ противенъ сталъ; дрогнули мои, рученьки, покачнулся подносъ, зазвенѣла посуда, а я, какъ шальная, такъ со всѣхъ ногъ изъ избы и кинулась!

   - Вышелъ отецъ за мной слѣдомъ въ сѣни, видитъ, прижалась я въ уголъ, волкомъ гляжу. Схватилъ онъ меня за косу, выволокъ; встала я; стою передъ нимъ, какъ пень какой, и ничего-то не боюсь, хоть и вижу,- грозенъ родитель.

   - Ты это что выдумала дурить, изъ воли родительской выходить! загремѣлъ батюшка, ахъ ты такая-этакая, да я тебѣ дурь-то выбью, даромъ что матъ потатчица! А ужъ замужъ ты у меня пойдешь, убью, а слово мое вѣрное, ты такъ и знай!

   Гляжу я на него, и видитъ онъ, что ничего какъ есть не боюсь; зло такое-то его взяло, даже затрясся весь,- схватилъ меня за плечи, да какъ швырнетъ съ крыльца, такъ я кубаремъ и покатилась; а онъ хлопнулъ дверью и въ избу пошелъ.

   - Что тутъ было, всего не пересказать; только послѣ этого раза, стала я сама какъ не въ себѣ и словно какъ забыла все, и стала пуще того несмысленная.

   - Много толковала женихова родня; говорили, что я порченная, и отецъ хоть бей, хоть нѣтъ, мнѣ все едино. И женихъ приходилъ, сядетъ бывало на лавку со мной, за руку возьметъ, жалѣлъ онъ меня очень, а мнѣ и то все равно: онъ ли, или Машка сестренка около меня убивается, сижу какъ каменная, слышу, какъ обо мнѣ разговариваютъ: стерпится - слюбится; - молчу, да и полно.

   - Тѣмъ временемъ стали все къ свадьбѣ готовить, чтобъ до поста великаго перевѣнчать насъ. Все это какъ во снѣ мнѣ представлялось, и забыла я обо всемъ. Только, бывало, какъ ночью полягутъ всѣ спать, въ избѣ темно станетъ, не спится мнѣ, встану съ постели и сейчасъ къ окну, сяду на лавку, уставлюсь въ окошко; снѣгъ чуть-чуть по дорогѣ бѣлѣется, на дворѣ стужа, вѣтеръ въ трубѣ гудитъ; и думается мнѣ, какъ тамъ родничекъ по камушкамъ гремитъ, и березонька по вѣтру качается, а онъ будто изъ-за дерева на меня глядитъ, и слышу я рѣчи ласковыя, и сердце мое сосетъ, сосетъ тоска-кручинушка, и, кажись, вотъ бы заплакала, а слезъ нѣту, только въ глазахъ словно огонь горитъ, голова горячая, и легче мнѣ станетъ какъ къ мерзлому окну любомъ прижмусь. Такъ до пѣтуховъ и сижу. Мать ужъ вставать станетъ, огня вздуетъ, поглядитъ на меня только, вздохнетъ, да и пойдетъ прочь.

   - Приходила къ намъ и знахарка, баба умная, изъ дальняго села, умывала меня на зарѣ, приговаривала и на воду шептала, и сказала она матери, что послѣ вѣнца все какъ рукой сниметъ; только наказывала матери со мной построже быть, чтобы, оборони Боже, до свадьбы чего надъ собой не сдѣлала; а послѣ, сказывала, какъ вѣнцы снимутъ, все и пройдетъ съ Божьей помощью. Ну хорошо. Началась въ избѣ стряпня; мать наряды мнѣ приготовила, стали ужъ и гости собираться. Одѣли меня все равно какъ покойницу, вывели, посадили въ передн³й уголъ и голову платкомъ покрыли. Сваха наказывала мнѣ выть погромче для народа, потому безъ этого ужъ дѣвицѣ никакъ нельзя! А я не то что погромче, а и вовсе не выла; подъ платкомъ-то мнѣ словно какъ и легче, сижу я и кажется мнѣ, что я одна во всѣмъ бѣломъ свѣтѣ, и только про свое все и думаю.

   - Повезли меня въ церковь Бож³ю, поставили передъ налой. Я смотрю какъ на ризахъ у попа золото переливается, а сама точно чужая; вотъ ужъ и женихъ меня за руку взялъ, вѣнцы на головы надѣли и повели кругомъ. Хожу это я, все подъ ноги смотрю, - думается мнѣ: - какой полъ въ церкви каменный, и плиты всѣ словно изгрызенныя, и ни о чемъ я не думаю. Кончилось вѣнчанье, священникъ и говоритъ: - "Поцѣлуйтесь!" и вдругъ сердце мое словно огнемъ запалило, подняла я голову и чую, наклонился ко мнѣ чужой мужикъ, да какъ чмокнетъ, въ самыя губы! Затряслась я вся, какъ осиновый листъ, глянула на него, какъ на ворога лютаго, - до того противенъ; я изо всей силы какъ ткну его локтемъ въ грудь, закричала благимъ матомъ на весь народъ, да такъ, какъ трава подкошенная, на полъ и грохнулась. Подхватили меня дружки на руки и поволокли изъ церкви все равно, какъ мертвое тѣло; ничего ужъ тутъ я и не чуяла. Только какъ опомнилась, лежу я въ чужой избѣ, и за перегородкой пированье идетъ, и Господи, ты Боже мой! Тутъ ужъ я все и вспомнила, и легче бы меня живую въ землю закопали; какъ вздумала я, что теперь мужняя жена, да, кажись, будь тутъ прорубь, такъ бы я въ нее и кинулась!

   - Отпировали гости и разъѣхались. Пришла матушка, благословила меня, и осталась я въ чужой избѣ съ постылымъ мужемъ вѣкъ вѣковать.

   Старуха замолкла. Она сидѣла неподвижно, вся склонившись впередъ и упершись локтями въ колѣни, поддерживала свою отяжелѣвшую голову. Глаза ея были устремлены въ землю, на тощей груди вздрагивалъ воротъ рубахи, въ которомъ все еще торчалъ до половины осыпавш³йся, посинѣвш³й п³онъ.

   - Господи, прости Ты мои согрѣшен³я! вдругъ проговорила она и, выпрямившись, продолжала:

   - Ну, касатка моя, тутъ-то и началось мое грѣшное житье. Блажь такая нашла что я и Бога забыла, и законъ свой, что въ святой церкви Господь благословилъ, я, окаянная, и во что ставила. И стала я какъ не въ себѣ, не то, что прежде, какъ дерево была. Тутъ на меня нашло такое, что и сказать нельзя. Вѣдь мужъ онъ мнѣ законный передъ Богомъ и передъ людьми, а постылъ до того, что, кажется, поглядѣла бы я, какъ и его казнью лютой мучать стали, и было бы это мнѣ въ сласть великую. А онъ-то, человѣкъ жалостливый, царство небесное, жалѣлъ меня, какъ дитя малое, и ужъ любилъ, Господи, какъ любилъ блажную, супротивную да непокорную. И мать у него, баба строгая, стыдила, корила; а онъ и мать на меня промѣнялъ. Вѣдь что я дѣлала-то! Бывало, день деньской по угламъ да по задворкамъ прячусь, чтобъ и не видать мнѣ его постылаго, а какъ смеркнется, я заднимъ дворомъ прокрадусь и убѣгу въ поле либо въ лѣсъ. На другой день послѣ свадьбы укралась я, и какъ стало смеркаться, накинула шубенку и прямо цѣликомъ по полю, снѣгъ глубок³й, сугробы дорогу перемели, а я бѣгу безъ оглядки и прямо, версты четыре будетъ, прибѣжала назадъ въ родительск³й домъ; стучусь въ окно, ужъ поздно, всѣ у насъ спятъ. Выглянулъ отецъ, калитку отворилъ, впотьмахъ не видитъ; я ему въ ноги:- батюшка родимый, это я, хоть убей, а спрячь, чтобы постылый не нашелъ меня, охъ, спрячь поскорѣе! Погонится онъ - утоплюсь, ей-богу, въ проруби утоплюсь!

   - Да съ чего ты взяла, ахъ, ты такая-этакая, осерчалъ отецъ,- виданное ли дѣло отъ мужа бѣгать; да я тебѣ всѣ кости переломаю!

   Валяюсь я въ ногахъ у отца, а онъ выхватилъ изъ плетня хворостину, да какъ началъ меня учить! А я ничего, любо мнѣ, что онъ меня бьетъ, во сто разъ лучше это чѣмъ въ домъ свой постылый воротиться. Выбѣжала мать, отнимаетъ меня, а я кричу,- не трогай, матушка, убейте меня, только къ нему не посылайте!

   - Вдругъ слышу заскрипѣли по дорогѣ сани и остановились у нашего двора. Въ саняхъ свекровь сидитъ. Гамъ поднялся, шумъ страшный, мать реветъ, отецъ лютуетъ, а свекровь такъ и заливается; подхватила меня, да какъ мѣшокъ какой и свалила въ дровни. Повернула она лошадь и погнала ко двору, по лошади кнутоцъ стегнетъ и меня прихватитъ, да такъ всю дорогу и постегивала. Привезла домой отъ побоевъ у меня все тѣло посинѣло, и какъ увидѣлъ меня въ сѣняхъ мужъ, растрепанную, избитую, взялъ онъ меня за руку, потащилъ въ свѣтелку, гдѣ мы жили съ нимъ; я прижалась въ уголъ и, какъ звѣрь, на него гляжу,- убить готова. Постоялъ онъ, посмотрѣлъ на меня таково жалостливо, махнулъ рукой, сѣлъ на лавку и заплакалъ словно дитя малое. Не понимала я тогда, не чуяла великаго смирен³я его и смотрѣла все равно, какъ на гадину какую. Что бы онъ ни сдѣлалъ, все мнѣ противно; глядѣла я на его лицо, глазъ не могу оторвать, и гадко мнѣ, и страшно, и такое ужъ зло беретъ! Пошло съ этого дня мое житье хуже прежняго. Свекровь проходу не даетъ, и ругаетъ, и колотитъ; а мужъ день ото дня ласковѣе, и что ласковѣе, то противнѣе. Вѣдь вотъ какъ человѣкъ ожесточиться можетъ. Не открывалъ мнѣ Господь разума, и блажила я страсти какъ, не понимала и того, что Господь мнѣ послалъ человѣка добраго, и душа у него была праведная, справедливая. Видала я, какъ друг³е-то живутъ: мужья пьянствуютъ, женъ колотятъ, все изъ дому тащатъ; а мой-то смиренный, никто отъ него слова дурнаго не слыхалъ. И стала я думать несмысленная, что легче бы мнѣ, кабы онъ, какъ друг³е мужики, былъ: колотилъ бы меня, бранилъ, а не бабой ревѣлъ, на меня, непокорную, глядючи. И все въ этихъ мысляхъ злыхъ да неприглядныхъ шло время. Какъ весна пришла, стала я уходить да прятаться по лѣсамъ и по оврагамъ. Бывало, залягу куда-нибудь въ лѣсную чащу, и любо мнѣ подумать, что волкъ придетъ, растерзаетъ меня звѣрь лѣсной, и не видать мнѣ ласки постылаго мужа.

   - Такъ-то время ужъ почти съ полгода прошло. Работу я всякую работаю и свекрови ни въ чемъ не перечу; въ работѣ тяжелой: мнѣ словно легче станеть и иной разъ и забуду, что замужняя. Вотъ ужъ лѣсъ сталъ одѣваться_ѵ черемуха въ цвѣтъ пошла. И давно-таки я дома не была, свекровь не пускала, думала, что меня мать научаетъ противъ мужа идти; и правда, разъ меня мать, потихоньку отъ отца, въ сарай заперла, спрятала. Свекровь и прознала; съ тѣхъ поръ меня въ родительск³й домъ ни ногой.

   - Только разъ, стали бабы въ деревнѣ собираться въ лѣсъ, вѣники вязать; деревья ужъ всѣ листомъ одѣлись, и меня свекровь посылаетъ. Пришли мы всѣ въ лѣсъ, анъ березоньки ужъ распустились, въ лѣсу сущ³й рай, отъ смолы духъ идетъ. Взяла я ножикъ и полѣзла на дерево, рѣжу вѣтки и внизъ бросаю, внизу всѣ порѣзала, наверхъ полѣзла. Взобралась я высоко, высоко, уцѣпилась за вѣтви, чуть держусь. Вдругъ взмахнулъ вѣтеръ, гляжу я, подо мной лѣсъ шумитъ, и тамъ, гдѣ-то невдалекѣ, словно вода по камушкамъ погромыхиваетъ, небо ясное надъ головой стелится, въ лѣсу кукушечка тоскуетъ, а ключикъ гдѣ-то такъ и гремитъ, такъ и гремитъ, словно манитъ къ себѣ. Сердце мое перевернулось, дыхан³е сперлось, глянула я внизъ, а цвѣтики лазоревые, я ихъ и не запримѣтила, тѣ самые цвѣтики у воды стелются; и вижу я, главами вижу, подъ березой изъ-за вѣтокъ, внизу подо мной, курчавая голова: самъ Ванюша стоитъ! Закричала я не своимъ голосомъ и, какъ была, разставила руки, и съ самой-то верхушки дерева кинулась къ милому. Долго лежала я безъ памяти, сбѣжались бабы. Какъ мужъ мой поймалъ меня, а это онъ стоялъ подъ деревомъ, и его курчавую голову приняла я за Ванюшину; но только не сдержалъ онъ меня, я сшибла его и ударилась объ дерево, переломила себѣ ногу; но ничего-то я не чуяла: и какъ принесли меня въ избу на рукахъ, какъ меня положили, позвали костоправку, я ничего того не помнила. И приключилась со мной послѣ того раза болѣзнь-горячка. Шесть недѣль провалялась я безъ памяти, бредила, кричала, головой объ стѣну билась, никого не узнавала. Мужъ извелся, ни днемъ, ни ночью не отходилъ отъ меня. Я въ бреду-то все кричала, звала Ванюшку, и бывало, мужъ, подойдетъ и наклонится надо мной, а я какъ увижу его курчавую-то голову и схвачу ее, да и припаду горячимъ лицомъ.

   - Долго такъ я лежала, все хворая, ничего не смыслила. Вдругъ это разъ на зарѣ, ночи были коротк³я, лѣтн³я, сталъ свѣтъ брезжиться, очнулась я, гляжу по сторонамъ, трахнула головой, - не болитъ и не жжетъ меня, не палитъ; а въ окно-то зорька красная заглядываетъ, и такъ-то мнѣ вдругъ легко стало да радостно, хочу приподняться, - не могу, нога у меня связана сломанная и руки, какъ плети, а всей мнѣ такъ-то хорошо и на душѣ весело, словно я опять на свѣтъ родилась. Оглядѣлась я кругомъ, вижу - все та же изба чужая, а у самой постели моей, на полу, лежитъ мужъ, и таково крѣпко спитъ. Свѣсила я съ подушки голову, гляжу на него. Сталъ онъ такой-то бѣлый да худой, краше въ гробъ кладутъ, и лицо у него измученное, да такое-то строгое, я его такимъ и не видывала. Волосы курчавые отросли, всѣ въ кольца завились; и до того мнѣ вдругъ стало жалко его, до того жалко, стѣснилось у меня что-то въ груди, даже духъ захватило, и слезы такъ и хлынули. А я и не помню, когда плакала, и отъ тѣхъ слезъ стало мнѣ такъ-то хорошо, такъ легко на сердцѣ. Опустила я руку и своего-то постылаго взяла за кудри, да такъ украдкой, чуть-чуть, сама робѣю, и погладила. Гляжу я, сердце у меня такъ и колотится, пошевелился онъ, а я сейчасъ и защурилась, словно сплю, и хорошо-то мнѣ, и боязно, и сама не знаю, что со мной. Всталъ онъ, умылся, Богу помолился, поглядѣлъ на меня, видитъ сплю; взялъ топоръ и вышелъ въ сѣни, и слышно мнѣ, какъ на дворѣ застучалъ, стройка у насъ въ то время была. Лежу я, глаза ужъ открыла, и думается мнѣ,- вотъ сейчасъ, какъ взойдетъ онъ, и скажу я ему, что мнѣ полегче стало. Только распахнулась дверь, и вижу я, входитъ въ избу купецъ съ товаромъ, коробку большую на полъ со спины спустилъ, на святыхъ перекрестился, и глядитъ на меня, руки въ боки подперъ, самъ усмѣхается. А этотъ самый купецъ часто въ деревню къ намъ хаживалъ, и такой балагуръ, я и сказать не могу, самъ рыж³й, изъ лица красный, настоящ³й, какъ слѣдуетъ быть, купецъ, и все бывало съ прибаутками, слова спроста не скажетъ, станетъ товаръ свой выхвалять, а самъ все на бабъ да на дѣвокъ поглядываетъ, лукавый такой человѣкъ.

   - Ну вошелъ онъ въ избу, видитъ я не сплю, онъ сейчасъ это ко мнѣ подошелъ, во всѣ углы боязно такъ оглянулся, да и говоритъ:- Слушай ты, молодица, давно ужъ я случая такого улучаю, чтобы съ тобой, значитъ, перетолковать, и насчетъ мужа твоего постылаго я давно примѣчаю. Меня ты знаешь, что я есть человѣкъ богатый, и всякаго то-есть товару у насъ вдоволь будетъ; а что ежели что, - я не то что чего прочаго, - а на что самый лучш³й платокъ французск³й или тамъ сережки как³я, онѣ можетъ рупь стоятъ, и того, кажись, для тебя не пожалѣю....

   Испугалась я этихъ словъ его лукавыхъ, вотъ какъ испугалась. Отстань, говорю, - и съ чего ты это взялъ, образина такая!

   А онъ тѣмъ временемъ, хвать меня за руку; я рвусь а онъ не пускаетъ. Закричала я тутъ благимъ матомъ, и на этотъ мой крикъ растворилась дверь, и вбѣжалъ въ избу мужъ; да какъ увидѣлъ онъ, какъ купецъ-то меня за руку хватаетъ распалился онъ, свѣту не взвидѣлъ, да какъ однимъ махомъ вскинулъ топоръ надъ головой:- А этого хочешь? загремѣлъ онъ не своимъ голосомъ. Затряслась я вся, гляжу, купецъ на сажень отскочилъ, изъ лица весь почернѣлъ; а хозяинъ-то мой какъ взмахнулъ топоромъ, такъ надъ головой его и держитъ, и такой-то страшный сталъ: самъ бѣлый, волоса дыбомъ стоятъ, зубы изъ-подъ усовъ сверкаютъ, а глаза, словно уголья, горятъ, страсти Господни! Батюшки свѣты, я его такимъ и не видывала, и тотъ ли это мужикъ, что надо мной непокорной бабой ревѣлъ! Ну, тутъ мое и сердце взыграло, такъ бы, кажись, тутъ ему на шею кинулась.

   Оторопѣлъ купецъ, самъ коробъ на спину вздѣваетъ, а руки трясутся.

   - Проваливай вонъ отсюда! кричитъ мужъ, да какъ съ размаха опустилъ топоръ то на лавку, анъ лавка-то дубовая надвое разсѣлась. Выскочилъ купецъ изъ избы вонъ, какъ ошпаренный. А я ужъ и не знаю, откуда сила взялась, сѣла на постели и до того рада, гляжу на мужа и смѣюсь, и плачу, слова вымолвить не могу.

   Взмахнула это я руками, наклонился онъ ко мнѣ, я ухватила его за голову, притянула къ себѣ, и только выговорила:- Желанный мой, прости ты меня грѣшную, непокорную! Онъ такъ и затрясся весь, подкосились у него колѣни, такъ онъ и припалъ ко мнѣ. А я держу его за голову, выпустить боюсь и вижу, зорька красная все больше разгорается, и на душѣ у меня словцо праздникъ Господенъ!... Тутъ мнѣ Господь и весь разумъ открылъ. По истинѣ, велика милость Его!... Сказано, въ сорочкѣ родилась я грѣшная. И послѣ того, стала я смыслить, и какой у меня мужъ, и какъ Господь все велъ къ лучшему, и что только было со мной, все на благо вышло, и не стоющая я тварь на свѣтѣ, потому что Бога гнѣвила своимъ непокорствомъ, изъ родительской воли выходила, и грѣхи мои тяжк³е не покаралъ Господь.

   - И какъ стали мы жить по-христ³ански, свекровь, царство ей небесное, перестала лютовать надо мной, и родитель мой смиловался; а ужъ про мужа не говорю, душа его кроткая вся мнѣ открылась, и я передъ нимъ, какъ свѣчка передъ иконой горѣла, и прегрѣшен³я мои тяжк³я и по сю пору все замаливаю. А я потомъ все передъ Господомъ непокорна была, все по глупости своей, потому покуда молода не обтерпѣлась на свѣтѣ, и думала, что такъ не надобно, какъ Богъ посылалъ. Было дѣтей у меня много, и всѣхъ ихъ почти я похоронила. Вотъ тужила, вотъ убивалась, и Господи! - Находила на меня такая-то тоска, печаль лютая, что снова готова была на себя руки наложить. И все-то онъ покойникъ меня унималъ, уговаривалъ. И удалось мнѣ, наконецъ, троихъ выростить. Что были за дѣтки, людямъ на удивленье и намъ на радость, два мальчика, ужъ большинькихъ, да и дѣвочка порядочная. Какъ теперь гляжу, пойдемъ въ лѣтн³й день къ матушкѣ, цвѣтики въ поляхъ всѣ пораспустятся, рожь въ полѣ уже въ колосъ пошла, солнышко на небѣ пригрѣваетъ, и дѣтки мои веселые, да сытые, бѣгутъ себѣ впереди, забавляются, - кто грибокъ нашелъ - смѣется, кто пучечекъ щавлю связалъ, бѣгутъ не нарадуются. А у меня на нихъ сердце такъ и рвется, и кажется мнѣ, что краше моей Анютки на свѣтѣ нѣтъ, вся въ отца, такая голова курчавая, и глазенки ясные свѣтятся. А ужъ ласковая какая, да покорная, вся въ него, моя голубушка.

   - Ну, хорошо, а бѣда не за горами, тутъ за плечами стоитъ нежданная, невѣдомая, и не чуяло материнское сердце, не вѣдало....

   - Коротко сказать, прилетѣла къ намъ на деревню, словно птица зловѣщая, немочь ребячья, и такая-то немочь, захватитъ глотку, помается, покричитъ ребенокъ, и задушитъ его окаянная. Воютъ матери, убиваются, да ничего не подѣлаешь. Ребятъ въ тотъ годъ много примерло, и все я Бога молила: пронеси, Господи, да, видно, не услышалъ онъ молитвы моей грѣшной; на одной недѣлькѣ всѣхъ трехъ и похоронила. Сначала мальчишки мои померли, а черезъ три денька, по веснѣ дѣло было, и дочушка моя, свѣтикъ Аннушка; какъ захворала, я надъ ней день и ночь убивалась, съ рукъ не спускала, извелась она въ одни сутки, да такъ и кончилась. Ну ужъ тутъ что говорить, я словно ума рѣшилась