Короленко Владимир Галактионович - Птицы небесные - Книги

В. Г. Короленко

Птицы небесные

(Рассказ)

В. Г. Короленко. Собрание сочинений. Т. 3.

Библиотека "Огонек"

М., "Правда", 1953

...В этот день монастырщина праздновала встречу иконы. Долго, месяца два уже странствовала "владычица" по разным местам, и теперь возвращалась домой.

Первыми приехали на троечных тарантасах, с колокольцами и бубенцами, сопровождавшие ее отцы, привезшие в монастырь собранную за время странствий казну. Вид у них был здоровый, сытый и довольный. Потом из лесу повалили пестрые кучи передовых богомольцев, все гуще и гуще, пока наконец не сверкнул над головами золоченый оклад иконы, переливаясь на солнце.

Звенели колокола, блестели и колыхались хоругви, пение хора и топот тысячной толпы, точно прибывающая река, заполнили тихую монастырскую слободку.

Монастырщина ожила. В церкви пели молебны, на площади выкрикивали под холщовыми навесами торговцы и торговки, из "заведения" слышались звуки гармоники и бубна, в избах слободки одна партия богомольцев сменяла другую за столами, на которых пыхтели огромные самовары.

Перед вечером вдруг пошел густой дождь, разогнавший с базара и толпу, и торговцев. На площади и на улицах стало тихо, только частые крупные капли плескались в лужах, да ветер метался и хлопал промокшими навесами, да из церкви слышалось стройное пение, а в глубине храма мелькали желтые огоньки свечей.

Когда туча вдруг снялась и поплыла на восток, волоча за собой над полями и над лесом изорванную пелену туманов,- на западе выглянуло солнце и ласково тронуло своими последними лучами окна слободки и кресты монастыря. Но оживление уже не вернулось на базарную площадь: богомольцы внесли за собой тихую жажду отдыха после трудного пути, и день угасал, вместе с последними нотами отходящей церковной службы. Даже бубен за стеной "заведения" громыхал изнеможенно и глухо.

Служба кончилась. В глубине храма свечи гасли одна за другой. Богомольцы расходились. У монастырского странноприимного дома стояли кучки странников и богомолок, ожидавших, пока отец-гостиник разрешит вход просящим ночлега. На крыльцо вышел толстый монах и два послушника и принялись отделять овец от козлищ. Овцы входили в дверь, козлища изгонялись и, ворча, выходили в ворота. Когда эта процедура закончилась, у входа осталась кучка мордовок и фигура странника. Повидимому, их участь еще решалась отцом-гостиником, который ушел внутрь здания.

Через минуту вышли послушники и, сосчитав мордовок, пустили их в женское отделение. К одинокому страннику подошел старший послушник и, поклонившись, сказал:

- Прости, христа-ради, брат Варсонофий... Отец-гостиник не благословляет тебе остаться... Иди с миром.

По лицу молодого странника прошла болезненная улыбка, поразившая меня каким-то особенным драматизмом и значительностью. Лицо у него было тоже замечательное: очень горбоносое, худое, с горящими большими глазами. Острый шлык и чуть заметная заостренная бородка придавали этому лицу что-то необыкновенно характерное. Вся сухая фигура в старом подряснике, с тонкой шеей и выдающимся профилем, обращала невольное внимание. Впечатление было резкое, тревожащее и беспокоящее.

Выслушав слова послушника, странник поклонился и сказал:

- Бог спасет и на том...

Он повернулся, чтобы уйти, и вдруг пошатнулся. Видно было, что он болен и смертельно устал. Добродушный послушник посмотрел ему вслед и заколебался.

- Постой мало, брат Варсонофий... Схожу еще.

Странник облокотился на палку и застыл в ожидании. Но через минуту послушник опять вышел из двери и, смущенно подойдя к нему,- сказал с видимым сожаленьем:

- Нет, не благословляет... Отец Нифонт донес ему, якобы тут странник один... вроде тебя... глаголет неподобная... смущает народ.

В лице странника мелькнуло что-то... Глаза его блеснули, как будто он хотел возразить, но потом поклонился и сказал;

- Благодарствуйте, отцы...

И он устало побрел со двора.

Послушник вопросительно посмотрел на меня. Я понял, что он собирается закрывать ворота, и тоже вышел на передний двор. Здесь было уже пусто. Молодой продавец монастырских калачей стоял за ларем, к которому никто не подходил.

Вратарь закрыл за мною одну воротину, потом, тяжело упираясь ногами, стал закрывать и другую. В это время за воротами послышалась возня, затоптались несколько пар ног, щель опять раздвинулась, и в ней показалась невзрачная фигура в странницком костюме, рыжем и полинявшем. Ее невольными движениями управляла дюжая рука, державшая ее за шиворот. Крепкий толчок... Странник отлетел на несколько шагов и упал, а за ним вдогонку полетела котомка, потом другая... Небольшая книжечка в истрепанном кожаном переплете шлепнулась в грязь, шелестя по ветру листами.

- Вот эдак...- сказал за воротами жирный бас.- Не озоруйте...

- А что? - спросил голос вратаря.

- Как же,- ответил бас...- Из-за него вот отец-гостиник согрешил... человека прогнал... И человек-то хороший. Ох-хо... истинно грехи...

И говоривший удалился. Отец вратарь сомкнул ворота, но не вполне: в щелку любопытно выглянули его маленькие глазки, толстый нос и светлые усы. Он с видимым интересом следил за дальнейшими намерениями извергнутого странника.

Последний успел подняться, взял котомки, вскинул их одну на спину, другую через плечо и потом, подняв книгу, старательно стал очищать ее от грязи. Кинув быстрый взгляд по двору, он заметил меня и калашника. Из-за наружных ворот, с площади, маленькое происшествие наблюдала кучка мужиков. Как будто сообразив что-то, странник приосанился, с демонстративным благоговением поцеловал переплет книги и отвесил саркастический поклон по направлению к внутренним воротам...

- Спасибо, отцы святые... Яко странного мя приясте, и алчущего накормисте...

И вдруг, заметив в щели ворот усы и нос вратаря, он сказал другим тоном:

- Что смотришь? Или признал?

- Что-то будто... того... признавательно,- сказал привратник.

- Как же, как же!.. Приятели! К свиридовским мордовкам вместе бегали... Узнал теперь?..

Привратник громко и с негодованием плюнул, сдвинул ворота и задвинул засов. Но ноги его в грубых сапогах еще некоторое время виднелись из-под ворот...

- Феньку вспоминаешь ли, отче?..

Ноги стыдливо скрылись...

Странник поправил грязную мурмолку и опять оглянулся. Привлеченные пикантным разговором человек шесть мужиков вошли в ворота. Это были ближайшие соседи монастыря, старообрядцы из ближних деревень, толкавшиеся по базару с видом равнодушного, пожалуй, несколько враждебного любопытства. Монастырь, далеко простирающий свое влияние, вблизи охвачен, точно кольцом, "самым злющим", по выражению монахов, расколом. Среди окрестных жителей сложилась определенная легенда, что в самом недалеком будущем монастырю грозит участь Содома и Гоморры... Но пока монастырь живет и привлекает в свои праздники тысячные толпы народа. В такие дни фигуры соседей-старообрядцев как-то угрюмо выделяются в ликующей толпе, и на их лицах виднеется отчужденность и досада. Подобно пророку Ионе, они ропщут, что господь медлит совершить предреченную судьбу обреченной Ниневии.

Теперь они с злорадным любопытством смотрели на сцену у ворот обители нечестивых.

- Что? Видно не пущают...- сказал один насмешливо.- Самим тесно... с мордовками-то...

Странник повернулся и кинул на говорящего острый взгляд. Но вдруг лицо его приняло смиренное выражение, и, опять повернувшись к воротам, он трижды истово и широко перекрестился.

Мужики переглянулись с недоумением: странник крестился не щепотью, а старым двуперстным крестом.

- Господь, видящий всяческая, да воздаст мнихам по милосердию их,- сказал он со вздохом.- Мы же, братие, отрясши прах от ног своих, послушаем здесь, во храме нерукозданном (он указал красивым и спокойным движением на вечернее небо), поучительного слова о покаянии...

Мужики сомкнулись; на их лицах виднелось радостное и отчасти недоверчивое недоумение. Обращение было слишком уже неожиданно... Мысль устроить на чуждом празднике свое собеседование и у самых ворот монастыря послушать странствующего проповедника, знаменующегося старым крестом, видимо, нравилась людям старой веры. Проповедник стоял у подножия колокольни. Ветер шевелил его запыленные светлые волосы.

Это был человек неопределенного возраста, но, очевидно, еще не старый. На лице у него лежал сильный загар, а волосы и глаза как будто выцвели от солнца и непогоды.

При каждом даже незначительном движении головы на шее у него резко выступали и шевелились сухожилия. Невольно чуялось в этом человеке что-то несчастное, чутко настороженное и, пожалуй, злое.

Он стал громко читать свою книгу. Читал хорошо, просто, убедительно и, по временам останавливаясь, вставлял собственные комментарии. Однажды он быстро взглянул на меня, но тотчас же отвел глаза. Казалось, мое присутствие было ему неприятно. После этого он обращался больше к одному из слушателей.

Это был широкоплечий приземистый мужик с фигурой, точно вырубленной двумя-тремя ударами топора. Несмотря на эту топорность фигуры, он оказался чрезвычайно экспансивным. За каждым словом проповедника он следил с увлечением и снабжал их собственными репликами, в которых неизменно звучала какая-то почти детская радость.

- Ах, братия... милые мои,- говорил он, оглядываясь.- Ах, премудро это насчет покаяния... Стало быть, выходит лествица?.. Вот-вот... А мы грешные по ей... с приступочки да на приступочку?.. Так, так...

- И все, значит, кверху да кверху...- пробасил другой.

- Верно... Глядишь, и того... А?..

И он сияющими глазами окидывал собрание...

Однако его шумное вмешательство и его радость, повидимому, не понравились проповеднику. Он вдруг остановился, слегка повернул голову, и сухожилия на его шее заходили, как веревки... Он как будто хотел сказать что-то, но сдержался и перевернул страницу.

Оказалось, что слушатели возрадовались преждевременно. В то самое время, когда они находятся на вершине ликования,- гордыня и излишнее упование отягчают лествицу. Она трещит, на лицах слушателей отражается испуг, лествица подламывается...

- Тепериче кончено! - говорит басистый мужик мрачно.

- Теперича ау, брат! - подхватывает первый. И странное дело: он опять оглядывает всех сияющими глазами, а в его голосе слышится та же радость...- Теперича нет нам ходу... И на первую приступочку не пустют.

Странник закрывает книгу и несколько секунд смотрит на говорящего упорным взглядом. Но мужик встречает этот взгляд с тем же радостным и доверчивым благодушием.

- Вы так... полагаете? - спрашивает проповедник.

- Полагаем,- отвечает спрошенный.- Сам посуди, милый человек... До коих же пор терпеть на нас?..

- Вы так полагаете? - опять говорит проповедник с натиском, и в голосе его звучит что-то, вызывающее на лице спрошенного признаки беспокойства...

- То есть полагаете предел долготерпению всевышнего. А известно ли вам, братие, что есть православная кафолическая церковь...

Он перевертывает несколько страниц и начинает читать о духовном могуществе православной церкви. Лица слушателей темнеют. Проповедник останавливается и говорит:

- Православная кафолическая церковь... Не она ли сия спасительная лествица?.. Кто прибегает к ней - не может отчаяться. А вот... ежели...

На несколько секунд водворяется напряженное молчание. Странник стоит против кучки мужиков, и чувствуется, что он держит в своих руках их настроение. Еще недавно они радостно следовали за ним, и не трудно было предвидеть последствия проповеди: люди старой веры готовы были пригласить к себе монастырского изгнанника. Теперь они смущены и не знают, что думать...

- А вот ежели,- продолжал странник, отчеканивая слова,- кто отвержеся единой матери церкви... кто полагает спастись в подпольях, с крысами... кто уповает на стриженые гуменца...

Басистый мужик резко повернулся и пошел прочь... Его благодушный сотоварищ оглянулся с видом разочарованности и недоумения и кинул тоном полувопроса:

- Оканфузил?.. Ишь ты... Ай-ай-ай...

И последовал за другими. Раскольники угрюмо направились к воротам. Странник, остался один. Его фигура резко выделялась на фоне колокольни, и в выцветших, когда-то синих глазах стояло странное выражение. Повидимому, он думал своей проповедью обеспечить себе ночлег, в котором ему отказали монахи. Почему же он вдруг изменил тон?..

Теперь во дворе нас было только трое: странник, я и молодой парень под калашным навесом. Странник кинул быстрый взгляд в мою сторону, но тотчас отвернулся и подошел к калашнику. Лицо молодого парня сияло от удовольствия.

- А ловко ты их,- сказал он...- Уж именно что оканфузил. Вишь,- у всех на макушках-те гуменца выстрижены... Черти горох молотили. Хо-хо-хо!

Парень залился веселым молодым смехом и принялся убирать с прилавка товар внутрь ларя.

Окончив это, он закрыл раздвижные дверцы и запер их на замок. Ларь был устроен удобно, в расчете на передвижение,- на колесиках и с нижним помещением. Парень, очевидно, намеревался ночевать тут же, у хозяйского добра...

- Одначе пора и на спокой,- сказал он, поглядев на небо.

На дворе и за воротами, было тихо и пусто. На базаре тоже убирались с товаром. Парень покрестился на церковь и, открыв немного дверку, полез под ларь.

Вскоре оттуда показались его руки. Он старался изнутри приладить небольшую заслонку к отверстию.

Странник тоже оглянулся на небо, подумал несколько секунд и решительно подошел к ларю.

- Постой, Михайло! Я тебе, добрый человек, помогу.

Белец убрал руки и выглянул снизу вверх из своего убежища.

- Антон я,- сказал он простодушно.

- Ну, Антоша, давай помогу тебе.

- Ин помоги, спасибо скажу. Вишь, отседа трудно.

Простодушное лицо Антона скрылось.

- Убери-ко-сь ноги-то маленько.

Антон исполнил и это распоряжение. Тогда странник спокойно отставил дверку, проворно наклонился, и я с удивлением увидел, как он быстро юркнул в отверстие. Началась возня: Антон двинул ногами, и часть страннической фигуры показалась было на мгновение наружи, но тотчас же втянулась опять.

Заинтересованный этим неожиданным оборотом, я почти инстинктивно подошел к ларю.

- А я закричу, пра, закричу,- услышал я оттуда гнусаво-жалобный голос Антона.- Вот ужо отцы опять накладут тебе в загорбок!

- А ты не кричи, Миша, зачем кричать? - убеждал странник.

- Какой я тебе Миша... говорю, меня Антоном кстили...

- В монашестве наречен будешь Михаилом. Помяни тогда мое слово... Тс-с-с! Тише, Антоша, помолчи-ко-сь.

В ларе водворилось молчание.

- Чего? - спросил Антон.- Чего слухаешь?

- Слышь, стучит... Дождик ведь.

- Ну так что?.. Стучит... Закричать вот,- отцы тебе лучше того настукают.

- Ну, что ты все заладил одно: закричу да закричу. А ты лучше не кричи. Что я тебя съем, что ли? Я вот тебе еще про монашку сказку хорошую расскажу...

- Скрадешь, смотри, чего-нибудь.

- Грех тебе, Антоша, на странного человека клепать. Один-то калач и сам дашь. Не ел нынче,- веришь ты богу...

- На вот, кусай черствый... Сам не съел...- И Антон зевнул с таким аппетитом, что всякая мысль о дальнейшем противодействии устранилась.

- А и ловко ты их, кулугуров-то, оканфузил,- добавил он, доканчивая аппетитный зевок.- Уж это именно, что обличил.

- А отцов?

- Отцы на тебя плевать хотели... Обещал сказку сказать... Что ж не сказываешь?

- В некоторыем царстве, в некоторыем государстве,- начал странник,- в монастыре за каменной стеной жила-проживала, братец ты мой Антошенька, монашка... Уж такая проживала монашка-а, охо-хо-о-о...

- Ну...

- Ну, жила-проживала, сохла-горевала...

Молчание...

- Ну?.. Сказывай, что ли.

Опять молчание.

- Ну! Да ты что же? О ком горевала-то?..- приставал заинтересованный Антон.

- Ступай ты ко псу, что пристал! Что я тебе за сказочник дался! Чай, за день-то я тридцать верст отмахал. Об тебе, дураке, и горевала, вот о ком. Не мешай спать!

Антон испустил какой-то звук, выразивший крайнее изумление.

- Н-ну, и жох ты, посмотрю я на тебя,- сказал он с упреком.

- Право, лукавый,- послышалось еще через минуту тише и как-то печально... - Н-ну-у, лукавец... Эдакого лукавца я и не видывал...

В ларе все смолкло. Дождь все чаще стучал по наклонной крышке, земля почернела, лужи исчезали в темноте; монастырский сад шептал что-то, а здания за стеной беззащитно стояли под дождем, который журчал, стекая по водосточным трубам. Сторож за оградой стучал в промокшую трещотку.

На следующий день я с Андреем Ивановичем, товарищем многих моих путешествий, вышли в обратный путь. Шли мы не без приключений, ночевали в селе и оттуда опять тронулись не рано. Дорога совсем уже опустела от богомольцев, и трудно было представить себе, что по ней так еще недавно двигались толпы народа. Деревни имели будничный вид, в полях изредка белели фигуры работающих. В воздухе было душно и знойно.

Мой спутник, человек длинный, сухопарый и нервный, был сегодня нарочито мрачен и раздражителен. Это случалось с ним нередко под конец наших общих экскурсий. Но сегодня он был особенно не в духе и высказывал недовольство мною лично.

После полудня, в жару, мы уже совершенно надоели друг другу. Андрей Иванович почему-то считал нужным отдыхать без всякой причины в самых, неудобных местах или, наоборот, желал непременно идти дальше, когда я предлагал отдохнуть.

Так мы достигли мостика. Небольшая речка тихо струилась среди сырой зелени, шевеля по поверхности головками кувшинок. Речка вытекала изгибом и терялась за выступом берега, среди волнующихся нив.

- Отдохнем,- сказал я.

- Идти надо,- ответил Андрей Иванович.

Я сел на перила и закурил, а долговязая фигура Андрея Ивановича пронеслась дальше. Он поднялся на холмик и исчез.

Я наклонился к речке и задумался, считая себя совершенно одиноким, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд и увидел на холме, под группою березок двух человек. Лицо одного показалось мне совсем маленьким, почти детским. Оно тотчас же стыдливо скрылось за гребнем холмика, в траве. Другой был вчерашний проповедник. Лежа на земле, он спокойно смотрел на меня своими беззастенчивыми серыми глазами.

- Пожалуйста к нам, веселей вместе,- сказал он просто;

Я поднялся и с удивлением усмотрел ноги Андрея Ивановича из-за хлебов у дороги; он сидел невдалеке на меже, и дым его цыгарки поднимался над колосьями. Сделав вид, что не заметил его, я подошел к странникам.

Тот, которого я принял за ребенка,- представлял из себя маленькое, тщедушное существо в полосатой ряске, с жидкими косицами около узкого желтого лица, с вытянувшимся по-птичьи носом. Он все запахивал свою хламиду, беспокоился, ерзал на месте и, видимо, стыдился собственного существования.

- Садитесь, гости будете,- предложил мне проповедник, слегка подвигаясь; но в это время долговязая фигура Андрея Ивановича, как тень Банко, поднялась над хлебами.

- Идем, что ли! - произнес он не особенно ласково, далеко швыряя окурок.

- Я посижу,- ответил я.

- С дармоедами, видно, веселее...- И Андрей Иванович кинул на меня взгляд, полный горечи, как будто желая вложить в мою душу сознание неуместности моего предпочтения.

- Веселее,- ответил я.

- Ну, и наплевать. Счастливо оставаться в хорошей канпании.

Он нахлобучил шапку и широко шагнул вперед, но, пройдя немного, остановился и, обернувшись, сказал с негодованием:

- Не зовите никогда! Подлый человек - не пойду с вами больше. И не смейте звать! Отказываю.

- Звать или не звать - это дело мое... а идти или не идти - ваше.

- Сурьезный господин!- мотнул странник головой в сторону удаляющегося.

- Не одобряют нас,- как-то горестно не то вздохнул, не то пискнул маленький человечек.

- Не за что и одобрять, пожалуй,- равнодушно заметил проповедник и обратился ко мне:

- Нет ли папиросочки, господин?

- Пожалуйста.

Я протянул ему портсигар. Он взял оттуда две папироски, одну закурил, а другую положил рядом. Маленький странник, истолковал, это обстоятельство в смысле благоприятном для себя и не совсем решительно потянулся за свободной папироской. Но проповедник совершенно спокойно убрал папиросу у него из-под руки и переложил ее на другую сторону. Маленький человечек сконфузился, опять что-то стыдливо, пискнул и запахнулся халатом.

Я подал ему другую папироску. Это сконфузило его еще более,- его худые прозрачные пальцы дрожали; он грустно и застенчиво улыбнулся.

- Не умею просить-с...- сказал он стыдливо.- Автономов и то меня началит, началит... Не могу-с...

- Кто это Автономов?- спросил я.

- Я это - Геннадий Автономов,- сказал проповедник, строго глядя на маленького сотоварища. Тот потупился под его взглядом и низко опустил желтое лицо. Жидкие косицы свесились и вздрагивали.

- По обещанию здоровья ходили, или так? - спросил у меня Автономов.

- Так, из любопытства... А вы куда путешествуете?

Он посмотрел в пространство и ответил:

- В Париж и поближе, в Италию и далее...- И, заметив мое недоумение, прибавил:

- Избаловался... шатаюсь беспутно, куда глаза глядят. Одиннадцать лет...

Он сказал с оттенком грусти, тихо выпуская табачный дым и следя глазами, как синие струйки таяли в воздухе. В лице его мелькнуло что-то новое, незамеченное мною прежде.

- Испорченная жизнь, синьор! Загубленное существование, достойное лучшей участи.

Грустная черта исчезла, и он докончил высокопарно, поводя в воздухе папиросой:

- И однако, милостивый государь, странник не согласится променять свою свободу на роскошные палаты.

В это время какая-то смелая маленькая пташка, пролетев над нашими головами, точно брошенный комок земли, уселась на нижней ветке березы и принялась чиликать, не обращая ни малейшего внимания на наше присутствие. Лицо маленького странника приподнялось и замерло в смешном умилении. Он шевелил в такт своими тонкими губами и при удачном окончании какого-нибудь колена поглядывал на нас торжествующими, смеющимися и слезящимися глазами.

- Ах, боже ты мой!- сказал он наконец, когда пташка, окончив песню, вспорхнула и улетела дальше.- Творение божие. Воспела, сколько ей было надо, воздала хвалу и улетела восвояси. Ах ты, миляга!.. Ей-богу, право.

Он радостно посмотрел на нас, потом сконфузился, смолк и запахнул ряску, а Автономов сделал опять жест рукой и прибавил в поучительном тоне:

- Воззрите на птицы небесные. И мы, синьор, те же птицы. Не сеем, не жнем и в житницы не собираем...

- Вы учились в семинарии?- спросил я.

- Учился. А, впрочем, об этом, синьор, много говорить, а мало, как говорится, слушать. Между тем, что-то, как видится, затягивает горизонт облаками. Ну, Иван Иванович, вставай, товарищ, подымайся! Жребий странника - путь-дорога, а не отдохновение. Позвольте пожелать всякого благополучия.

Он кивнул головой и быстро пошел по дороге. Шагал он размашисто и ровно, упираясь длинным посохом и откидывая его с каждым шагом назад. Ветер развевал полы его рясы, спина с котомкой выгнулась, бородка клином торчала вперед. Казалось, вся эта обожженная солнцем, высушенная и обветренная фигура создана для бедного русского простора с темными деревушками вдали и задумчиво набирающимися на небе тучами.

- Ученый! - грустно махнул головой Иван Иванович, подвязывая дрожащими руками котомку.- Умнейшая голова! Но между тем пропадает ничтожным образом, как и я же. На одной степени... Мы и странники-то с ним, господи прости, самые последние...

- Почему это?

- Помилуйте! Как же можно. Настоящий странник - у него котомка хорошая, подрясничек или кафтан, сапоги, например... одним словом - окопировка наблюдается во всяком, позвольте сказать, сословии. А мы! Чай, уж видите сами. Иду иду, Геннадий Сергеич, иду-с. Сию минуту!

Маленький человечек вскоре догнал на дороге своего товарища. Думая, что у них были свои причины не приглашать меня с собой, я посидел еще на холме, глядя, как из-за леса тихо, задумчиво и незаметно, точно крадучись, раскидывалась по небу темная и тяжелая туча, и затем поплелся один, с сожалением вспоминая об Андрее Ивановиче.

Было тихо, грустно. Колосья колыхались и сухо шуршали... Где-то очень далеко за лесами ворчал гром и по временам пролетала в воздухе крупная капля дождя.

Но угрозы были напрасны. Под вечер я подходил уже к деревне К., а дождя все еще не было, только туча все так же тихо надвигалась, нависала и ползла дальше, уменьшая дневной свет, и гром погромыхивал ближе.

III

К моему изумлению, на завалинке одной из крайних изб деревни я увидел Андрея Ивановича. Он сидел, протянув длинные ноги чуть не до середины улицы, и при моем приближении придал своему лицу выражение величавого пренебрежения.

- Что вы тут делаете, Андрей Иваныч?

- Чай пил. Думаете, вас дожидался? Не воображайте. Пройдет туча - отправлюсь дальше.

- И отлично.

- А хваленые-то ваши...

- Кто это мои хваленые?..

- Странники-то, божьи люди... Полюбуйтесь, чего делают вон в соседней избе! Нет, вы посмотрите, ничего, не стыдитесь, пожалуйста...

Я подошел к окну. Изба была полна. Мужики из этого села в это время все на промыслах, поэтому тут было одно женское население. Несколько молодок и девушек прошмыгнули еще мимо меня. Окна были открыты и освещены, и из них слышался ровный голос Автономова. Он поучал раскольниц.

- Пожалуйте к нам,- услышал я вдруг тихий голос Ивана Ивановича. Он стоял в темном углу у ворот.

- Что вы тут делаете?

- Народ обманывают. Чего делают,- резко отозвался Андрей Иванович.

Маленький странник закашлялся и, покосившись на Андрея Ивановича, сказал:

- Что делать-с, господин...

Он наклонился ко мне и зашептал:

- Раскольницы-бабы Геннадия Сергеича за попа считают, за беглого. Темнота-с. Что делать-с... Может, не взыщется. А между прочим, нечего делать-с. Не войдете ли?

- Войдемте, Андрей Иванович.

- Чего я там не видал? - ответил он, отворачиваясь.- Идите - целуйтесь с ними. А я об себе так понимаю, что мне и быть-то там не для чего, потому что на мне крест.

- Чай и мы не без крестов,- с тихим укором сказал Иван Иванович.

Андрей Иванович презрительно свистнул и вдруг, сделав очень серьезное лицо, подозвал меня.

- Сонму нечестивую знаете?

И, загадочно посмотрев на меня, он добавил тише:

- Поняли?

- Нет, не понял. До свидания. Хотите,- дожидайтесь.

- Нечего нам дожидаться. Которые люди не понимают...

Я уже не слышал конца фразы, потому что входил вместе с Иваном Ивановичем в избу.

При нашем входе произошло легкое движение. Проповедник заметил меня и остановился.

- А! Милости просим,- сказал он, раздвигая баб.- Пожалуйте. Не чайку ли захотели испить? Здесь самоварчик найдется, даром что раскольничья деревня.

- Я вам помешал?

- Какая помеха. Хозяйка, ну-ко самоварчик! Живее!

- А ты нешто потребляешь чайную травку? - спросила стоявшая впереди полногрудая молодка с бойкими, черными, как уголь, глазами.

- Если господин пожелает угостить,- с удовольствием... и другого чего выпью.

- Пожалуйста,- сказал я.

- Позвольте напиросочку.

Я подал. Он закурил, насмешливо оглядывая удивленных женщин. В избе прошло негодующее шушуканье.

- А ты, видно, сосешь-таки? - язвительно спросила та же молодка.

- Сосу... по писанию. Разрешается.

- А в коем это писании,- научи-ко-сь.

Он докурил и через головы молодиц бросил папироску в лохань с водой.

- Еще кидатца,- с неудовольствием сказала хозяйка, возившаяся около самовара.

- Не кидай, озорной, пожару наделашь,- поддержала другая.

- Пожару? У вас поэтому из колодцев не выкидывало ли, огнем из печи не тушите ли?

- А ты што думаешь? Ноне все бывает. Ноне вон и попы табак жрут.

- Быват, быват. Ишь голос, что колокол. Тебе бы в певчие, в монастырь. Пойдем со мной.

Он потянулся к ней. Она ловко увернулась, изогнувшись красивым станом, между тем как другие бабы, смеясь и отплевываясь, выбегали из избы.

- Н-ну и поп! - с наивным ужасом сказала худая бабенка, с детски-открытыми глазами.- Учи-и-тель!

- Он те научит.

- Научи-ко нас,- опять насмешливо сказала солдатка, выступая вперед и подпирая щеку полной рукой.- Научи такой заповеди, котора легка и милослива.

- Ну-ну! Мы за тебя до плеч воздохнем.

- И научу. А как тебя зовут, красавица?

- Зовут зовутицей, величают серой утицей. Тебе на што?

- А ты вот что, серая утица. Достань нам водочки,- небось, вот они заплатят.

- Достать, что ли? Мы достанем.

Она вопросительно и лукаво посмотрела на меня.

- Пожалуй, немного,- сказал я.

Солдатка шмыгнула из избы. За ней, смеясь, хихикая и толкаясь, выбежало еще две-три женщины. Хозяйка с мрачным видом уставила на стол самовар и, не говоря ни слова, села на лавку и принялась за работу. С полатей, свесивши русые головы, глядели на нас любопытные детские лица.

Солдатка, смеясь и запыхавшись, поставила на стол бутылку с какой-то зеленоватой жидкостью, и, отойдя от стола, насмешливо и вызывающе посмотрела на нас. Иван Иванович конфузливо кашлял, оставшиеся в избе безмужницы смотрели на нас с затаенным ожиданием. После первых рюмок недавний проповедник, подняв полы своей ряски, ходил, притопывая, вокруг серой утицы, которая змеей извивалась, уклоняясь от его любезностей.

- Поди ты! - отмахнулась она и, кинув на меня задорно-вызывающий взгляд, подошла к столу.

- А ты что же сам-то не пьешь? Гляди на них, - они, пожалуй, и все вылакают. Испей-ко-сь.

Улыбаясь и играя плечами, она налила рюмку и поднесла мне.

- Не пейте...- вдруг раздался совсем неожиданно зловещий голос из-за окна, и из темноты появилось скуластое лицо Андрея Ивановича.

- Водки не пейте, я вам говорю! - проговорил он еще мрачнее и опять исчез в темноте.

Рюмка у солдатки дрогнула и расплескалась. Она глядела в окно испуганными глазами.

- С нами крестная сила, - что это такое?

Всем стало неловко. Водка приходила к концу, и вопрос состоял в том, потребуем ли мы еще и развернемся окончательно, или на этом кончим. Иван Иванович посмотрел на меня с робкой тоской, но у меня не было ни малейшего желания продолжать этот пир. Автономов сразу понял это.

- Действительно, не пора ли в путь, - сказал он, подходя к окну.

- Чать, на дворе-те дождик,- произнесла солдатка, глядя как-то в сторону.

- Нет. Облака порядочные... да, видно, сухие... Собирайся, Иван Иванович.

Мы стали собираться. Первым вышел Иван Иванович. Когда, за ним, я тоже спустился в темный крытый двор, - он тихо сказал, взяв меня за руку:

- А тот-то, долговязый. Вон у ворот дожидается.

Я действительно разглядел Андрея Ивановича у калитки. Автономов с котомкой и своим посохом вышел на крыльцо, держа за руку солдатку. Обе фигуры виднелись в освещенных дверях. Солдатка не отнимала руки.

- Только от вас и было? - говорила она разочарованно.- Мы думали - разгуляетесь.

- Погоди, в другой раз пойду, - разбогатею.

Она посмотрела на него и покачала головой.

- Где-поди! Не разбогатеть тебе. Так пропадешь, пусто...

- Ну, не каркай, ворона... Скажи лучше: дьячок Ириней все на погосте живет?

- Шуровской-то? Живет. Ноне на базар уехал. Тебе на што?

- Так. А... дочь у него была, Грунюшка.

- Взамуж она выдана.

- Далеко?

- В село в Воскресенское, за диаконом... Одна ноне старушка-те осталась.

- Ириней, говоришь, не возвращался?

- Не видали что-то.

- А живет богато?

- Ничего, ровненько живет.

- Ну, прошай!.. Эх ты, Глаша-а!

- Ну-ну! Не звони... Видно, хороша Глаша, да не ваша. Ступай ужо - нечего тут понапрасну.

В голосе деревенской красавицы слышалось ласковое сожаление.

За воротами темная фигура Андрея Ивановича, отделившись от калитки, примкнула к нам, между тем как Автономов обогнал нас и пошел молча вперед.

- Вы бы до утра сидели, - угрюмо сказал Андрей Иванович. - А я тут дожидайся!

- Напрасно, - ответил я холодно.

- Это как понимать? В каком смысле?

- Да просто: шли бы, если вам неприятно...

- Нет уж. Спасибо на добром слове, - я товарища покидать не согласен. Лучше сам пострадаю, а товарища не оставлю... Этак же в третьем годе Иван Анисимович. Ничего да ничего, выпивал да выпивал в хорошей канпании...

- Ну и что же?

- Жилетку сняли, вот что!.. Денег три рубля двадцать... портмонет новый...

- Ежели вы это насчет нас с Геннадием намек имеете, - заговорил Иван Иванович, торопясь и взволнованным голосом, - то это довольно подло. Это что же-с?.. Ежели у вас сомнение, - мы можем вперед или отстанем...

- Пожалуйста, не обращайте внимания, - сказал я, желая успокоить беднягу.

- Что такое? - спросил вдруг Автономов, остановившийся на дороге. - Из-за чего разговор?

- Да вот они все... сомневаются. Господи помилуй! Неужто мы какие-нибудь, прости господи, разбойники.

Геннадий вгляделся в темноте в лицо Андрея Ивановича.

- А! долговязый господин!.. Ну что ж! - сказал он сухо.- "Блажен, кто никому не верит и всех своим аршином мерит"... Дорога широкая...

И он опять быстро пошел вперед, а за ним побежал трусцой маленький товарищ. Андрей Иванович несколько секунд стоял на месте, ошеломленный тем, что странник ответил ему в рифму. Он было двинулся вдогонку, но я остановил его за руку.

- Что это вам неймется, право! - сказал я с досадой.

- А вам хороших товарищей жалко? - сказал он язвительно...- Не беспокойтесь, пожалуйста. Сами далеко не уйдут...

И действительно, за последними избами на дороге зачернела фигура. Это был Иван Иванович, но один...

Он стоял посередине дороги, тяжело дышал и кашлял, держась за грудь.

- Что с вами? - спросил я с участием.

- Ох-хо! Смерть моя... Ушел... Геннадий-то... Не велит вместе идти... Велит с вами. Не поспеваю за ним.

- Сделайте одолжение. А дорогу вы знаете?

- Дорога пока большая. Да он где-нибудь догонит...

Мы пошли в темноту... Назади тявкнула собака; оглянувшись, я увидел в темноте два-три огня деревни, которая скоро скрылась из виду.

Ночь была беззвездная, тихая. Горизонт еще выделялся где-то неясной чертой, блуждающей под облаками, но ниже клубилась лишь густая мгла, бесконечная, неопределенная, без форм и очертаний...

Мы довольно долго шли молча. Странник то и дело робко вздыхал и старался подавить кашель.

- Автономова-то не видно...- говорил он по временам и беспомощно вглядывался в темную ночь.

- Мы-то его не видим... Он нас видит, небось, - сказал Андрей Иванович зловеще и значительно.

Дорога казалась какой-то смутной полоской, точно мост, кинутый через пропасть... Все кругом было черно и смутно. Была или нет светлая полоска на горизонте? Теперь от нее нет