"justify">
к другой на постой...
Этак и ты, полагаю, наверно?
Миша смеялся:
- А я холостой...
Ночью в Обухове, на сеновале,
Миша рассказывал всё о себе -
как горевали
и как воевали,
как о своей не радели судьбе.
Киев наряжен в пунцовые маки,
в розовых вишнях столица была, -
Киевом с визгом летят гайдамаки,
кони гремят
и свистят шомпола.
В этом разгуле, разбое, размахе
пуля тяжелая из-за угла, -
душною шкурой бараньей папахи
полночь растерзанная легла.
Миша не ищет оружья простого,
жители страхом зажаты в домах,
клейстера банка
и связка листовок...
Утром по улицам рвет гайдамак
слово - оружие наше...
Но рук вам
ваших не хватит,
отъявленный враг...
Бьет гайдамак
шомполами по буквам,
слово опять загоняя в мрак.
Эта война - велика, многоглава:
партия,
Киев
и конная лава,
ночь,
типография,
созыв на бой,
Миши Ратманского школа и слава -
голос тяжелый
и ноги трубой.
Ваня молчал.
А внизу на постое
кони ведро громыхали пустое,
кони жевали ромашку во сне,
теплый навоз поднимался на воздух,
и облачка на украинских звездах
напоминали о легкой весне.
ПОДСТУПЫ К ТРИПОЛЬЮ
Бой катился к Триполью
со всей перестрелкой
от Обухова - всё
перебежкою мелкой.
Плутая, -
тупая -
от горки к лощине
банда шла, отступая,
крестясь, матерщиня.
Сам Зеленый с телеги
командовал ими:
- Наступайте, родимые,
водкою вымою...
А один засмеялся
и плюнул со злобой:
- Наступайте...
Поди, попытайся,
попробуй...
А один повалился,
руки раскинув,
у пылающих,
дымом дышащих овинов.
Он хрипел:
- Одолела
сила красная, бесья,
отступай в чернолесье,
отступай в чернолесье...
И уже начинались пожары в Триполье.
Огневые вставали, пыхтя, петухи, -
старики уползали червями в подполье,
в сено,
часто чихая от едкой трухи.
А погода-красавица,
вся золотая,
лисьей легкою шубой
покрыла поля...
Птаха, камнем из потной травы
вылетая,
встала около солнца,
крылом шевеля.
Ей казались клинки
серебристой травою,
колыхаемой ветром,
а пуля - жуком,
трупы в черных жупанах -
землей неживою,
и не стоило ей тосковать ни о ком.
А внизу клокотали безумные кони,
задыхались,
взрывались
и гасли костры...
И Ратманский с Припадочным
из-под ладони
на пустое Триполье
глядели с горы.
ВОРОНЬЕ ГНЕЗДО - ТРИПОЛЬЕ
Сверху видно - собрание
крыш невеселых, -
это черные гнезда,
вороний поселок.
Улетели хозяева
небом белесым,
хрипло каркая в зарево,
пали за лесом.
Там при лагере встали
у них часовые
на чешуйками крытые
лапы кривые.
И стоит с разговором,
с печалью,
со злобой
при оружии ворон -
часовой гололобый.
Он стоит - изваянье -
и думает с болью,
что родное Триполье
расположено в яме.
В яму с гор каменистых
бьет волна коммунистов.
И в Триполье с музыкой,
седые от пыли,
с песней многоязыкой
комиссары вступили.
При ремнях, при наганах...
Бесовские клички...
Мухи черные в рамах
отложили яички.
И со злости, от боли,
от мух ядовитых
запалили Триполье -
и надо давить их.
И у ворона сердце -
горя полная гиря...
Он закаркал, огромные
перья топыря.
Он к вороньим своим
обращается стаям:
- Что на месте стоим, выжидаем?
Вертаем!..
И они повернули к Триполью.
СМЕРТЬ МИШИ РАТМАНСКОГО
Льется банда в прорыв непрерывно.
На правом
фланге красноармейцев
смятение, вой...
Пуля острая в морду
летящим оравам
не удержит.
Приходится лечь головой.
Это черная гибель
приходит расплатой,
и на зло отвечает
огромное зло...
И уже с панихидою
дьякон кудлатый
на телеге Зеленого
скачет в село.
А в селе из щелей,
из гнилого подполья
лезут вилы,
скрипит острие топора.
Вот оно -
озверелое вышло Триполье -
старики, и старухи, и дети:
- Ура!
Наступает и давит семьею единой,
борода из коневьего волоса зла,
так и кажется -
липкою паутиной
всё лицо затуманила и оплела.
А бандиты стоят палачами на плахе,
с топорами -
система убоя проста:
рвут рубахи с плеча,
и спадают рубахи.
- Гибни, кто без нательного
ходит креста!
И Припадочный рвет:
- Кровь по капельке выдой,
мне не страшны погибель
и вострый топор...
И кричит Михаилу:
- Михайло, не выдай...
Миша пулю за пулей
с колена в упор.
Он высок и красив,
отнесен подбородок
со злобою влево,
а волос у лба
весь намок;
и огромный, клокочущий продых,
и опять по бандиту
с колена стрельба.
Но уже надвигается
тысяча хриплых:
- Ничего, попадешься...
- Сурьезный сынок...
Изумрудное солнце, из облака выплыв,
круглой бомбой над Мишею занесено.
Не хватает патронов.
Последние восемь,
восемь душ волосатых и черных губя.
И встает полусонный,
винтовкою оземь:
- Я не сдамся бандиту...-
стреляет в себя.
И Припадочный саблей врубается с маху
в тучу синих жупанов,
густых шаровар -
на усатого зверя похож росомаху,
черной булькая кровью:
- За Мишу, товар...-
и упал.
Затрубила погибель трубою,
сабля тонкой звездою
мелькнула вдали,
голова его с поднятою губою
всё катилась пинками
в грязи и в пыли.
Ночью пленных вели по Триполью,
играя
на гармониках "Яблочко".
А впереди
шел плясун,
от веселья и тьмы помирая,
и висели часы у него на груди
как медали.
Гуляло Триполье до света,
всё рвало и метало,
гудело струной...
И разгулье тяжелое, мутное это,
водка с бабой,
тогда называлось войной.
Часть третья
ПЯТЬ ШАГОВ ВПЕРЕД
КОММУНИСТЫ ИДУТ ВПЕРЕД
Утро.
Смазано небо
зарею, как жиром...
И на улице пленных
равняют ранжиром.
Вдоль по фронту, не сыто
оружьем играя,
ходит батько и свита
от края до края.
Ходит молча, ни слова,
не ругаясь, не спорясь, -
глаза черного, злого
прищурена прорезь.
Атаман опоясан
изумрудною лентой.
Перед ним секретарь
изогнулся паяцем.
Изогнулся и скалит
кариозные зубы, -
из кармана его