Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович - 3. Фантастические замыслы Миная

ром, передо мной шапку долой! Марш! Сволочь!"

   Минай вдруг начинал размахивать руками; глаза его горели с не свойственной ему яростью, а с языка срывался целый поток ругательств. Но тем дело и оканчивалось. Злоба, накипевшая против кого-то, выливалась, он отводил душу и успокаивался. А на следующем же сходе честил Епишку.

   Замечательно, впрочем, не это. Важно то, что, когда он рисовал себе Епишку, "опчисво" на минуту являлось перед ним как враг, от которого надо удрать. Все его старые понятия или ощущения куда-то провалились, а на их место явился один голый факт - Епишка - и ослеплял Миная.

   Тем не менее Минай еще не собирался вплотную последовать по пути Ёпишки. Этому было много причин.

   Прежде всего копейка. Минай хоть и плевал на нее, но яснее, чем кто другой, сознавал, что именно копейки-то и не видать ему, как ушей своих, и что без нее он станет всегда есть странный хлеб.

   Удерживало еще одно представление. На каком бы месте ни садился Минай в своем воображении, перед ним всегда мелькала такая картина: "Минай Осипов здесь?" - "Я Минай Осипов".- "Ложись..." Это представление преследовало его, как тень. Куда бы он ни залетал в своих фантастических поездках, но в конце концов он соглашался, что его найдут, привезут и положат. Он, таким образом, невольно объяснял причину удач Епишки, которого никто не трогает, и неудачи Миная, которого всюду найдут.

   Самую же важную роль в охлаждении к одиночеству играло все-таки "опчисво". Минай только на минуту забывал его. Когда же он долго останавливался на какой-нибудь картине одиночной "жисти", его вдруг охватывала тоска. "Как же это так можно? - с изумлением спрашивал он себя.- Стало быть, я волк? И окромя, стало быть, берлоги, мне уж некуда будет сунуть носа?" У него тогда не будет ни завалинки, на которой он по праздникам шутки шутит и разговоры разговаривает со всеми парашкинцами, ни схода, на котором он пламенно орет и бушует, ничего не будет! "Волк и есть",- оканчивает свои размышления Минай. Тоска, понятная только ему одному, охватывала его так сильно, что он яростно плевал на Епишку и уж больше не думал подражать ему.

   Конечно, это только временная узда. Придет время, когда парашкинское общество растает, потому что Епишка недаром пришел. Как лазутчик сысойской цивилизации, он знаменует собой пришествие другого Епишки, множества Епишек, которые загадят парашкинское общество.

   Минай жил под массой влияний, которые действовали на него одуряющим образом. Однако Епишка, фигурирующий в числе этих влияний, не занял еще первенствующего места в мыслях Миная. Епишка только еще землю захватил, но не успел еще прокрасться в область мысли. Минай имел силу отбиться от него. Нужно видеть, как он на сходе орет против Епишки. Он там честил его на все корки; нет брани, которая не обрушивалась бы на голову Епишки со стороны Миная. На словах Минай терзал на части Епишку

   Если Минай и мечтал насчет Епишкиных воровских дел, то лишь в те времена, когда ему приходилось туго, когда обыденные самообольщения не спасали его, когда он готов был лезть в первую попавшуюся петлю, лишь бы она душила его не в такой степени, как та, в которой он бился. Тугие времена действовали на него одуряющим образом. Ежедневные фантастические настроения тогда уже не удовлетворяли его; он жаждал в это время чего-нибудь диковинного и захватывающего дух. Он старался забыть свою "жисть" и выдумать другую, неслыханную. Все мечты его принимали болезненный и придурковатый характер. Сам по себе он мало надеялся, но зато он ждал; и эти ожидания также принимали больной вид и со стороны казались просто глупыми и невежественными.

   То он выдумает, что ему позволят переселиться в Азию, то он верит, что недоимки будут с него сняты, то он убеждает себя, что земли прирежут. Он ловил малейший слух, который не был очевидною нелепостью, и фантазировал на его счет. Показывая вид, что он нисколько не верил болтовне баб, он втайне предавался мечтаниям насчет какой-нибудь утки, пущенной каким-нибудь солдатиком, и в то же время с жаром ловил новую утку, волнуясь при ее появлении до глубины души. В этом случае он даже и не лгал перед собой: он верил. Это спасало его на время, позволяя ему ожидать чего-то.

   Чуткость Миная к нелепостям была необычайна. Какой бы ни проносился слух, Минай на лету хватал его и задумывался. Слухи удил он по большей части на базаре, от прохожих солдатиков или из уст господ, с которыми приходилось ему сталкиваться. Каждую нелепость, подхваченную на лету, он делал еще более нелепою, бессознательно перевирая ее. Удержать же слух в себе он не имел силы, разве слух уж слишком нелеп; он рассказывал его другим и незаметно для себя приплетал что-нибудь от себя.

   Раз он вылил душу перед Фролом. Фрол был человек основательный, который во всяком деле скажет верное слово. Правда, говорить он не любил; но это Минаю и не больно нужно: Минай охотнее говорит, чем слушает. Минай немного побаивался Фрола, в особенности за способность последнего обливать холодной водой; но, желая во что бы то ни стало найти хотя какое-нибудь подтверждение копошившихся в его голове нелепостей, он разболтался.

   Фрол, по обыкновению, работал над сапогами. Он с течением времени стал шить сапоги и на других и в этом деле творил такие чудеса, что приобрел громкую известность. Он мог сделать и такие сапоги, в которые легко посадить человека, и такие, которые не годны были никакому ребенку.

   Минай часто забегал к Фролу; придет, посидит, расскажет какую-нибудь фантастическую невозможность и уходит облегченным. На этот раз ему и кстати было зайти: сапоги его обшлепались до такой степени, что странно было смотреть на его ноги.

   - Ну, Фрол, к тебе! - начал Минай, снимая сапог и подавая его Фролу.- Чистая беда! Почини, брат... тутотка только заплаточки!

   Фрол взял сапог, внимательно осмотрел и молча подал его обратно хозяину. Последний изумился.

   - Можно? - спросил он, растерянно держа сапог.

   - Нельзя.

   - Как нельзя? Эк хватил, как обухом! Нельзя! Тут заплаточку, в другом месте заплаточку - ан сапог и в целости... Этакий-то сапог нельзя? Эка?

   Минай все еще растерянно смотрел на невозможный сапог и удивлялся, почему же нельзя починить. Он до сих пор воображал иначе.

   - Да ты воткни буркалы-то! - сказал наконец Фрол, снова беря сапог и просовывая руку в одну из его дыр.- Воткни буркалы-то! Тут ста заплат мало, а он с заплаточками со своими... На!

   Фрол подал сапог Минаю и принялся за работу. А Минай долго еще перевертывал во все стороны сапог, пока своими глазами не убедился, что починить его действительно нет никакой возможности. Он надел его. Воцарилось надолго молчание, в продолжение которого Фрол действовал шилом и с шумом размахивал обеими руками, а Минай бесцельно водил глазами по избе; у него под ложечкой начало ныть. Фрол огорошил его сапогами.

   - Ай земля-то рожон вострый показала ноне, ежели этакое сокровище вздумал чинить? - не поднимая головы, насмешливо спросил Фрол.

   - Что ж, сокровище так сокровище... А что касательно земли, точно, что хлеба, дай господи, до Миколы хватит...- возразил Минай и совершенно смутился. Он сейчас только узнал, что хлеба у него чуть-чуть до "Миколы хватит".

   - Да, брат, не родит наша матушка, опаскудили мы ее! - продолжал Фрол, не работая.

   - Опаскудили - это верно.

   - Так опаскудили, что и приступиться к ней совестно.

   Разговор долго стоит на том, как и в какой мере парашкинцы опаскудили свою землю. Наконец Фрол переменил разговор:

   - Земля-то не рожает задаром.

   - Как же можно! Ежели к ней с пустыми руками сунуться, так окромя пырею - что ж получишь?

   - Земля поит, кормит, ну, тоже и ее надо поить-кормить.

   - Да как же без этого? Без этого бросай все - и больше ничего,- подтвердил и Минай.

   Снова настало молчание. На этот раз оно не прошло даром для Миная. Эти сапоги, этот хлеб, которого до Миколы не хватит, обескуражили Миная. Он порылся в голове и припомнил.

   - Слыхал я... сказывал мне на базаре... как его? шут его возьми! совсем из памяти вон имя-то... Как его, лешего?.. Еще лысый мужичонко-то, семой двор у его от конца в Кочках.- Говоря это, Минай вопросительно и с отчаянием водил глазами по избе и старался припомнить имя лысого.

   - Захар, что ли?

   - Во, во, во! Захар... он самый Захар и есть! Ну, сказывал: придел, говорит, скоро будет; уж это, говорит, верно.

   - Так,- сказал Фрол, не отрываясь от работы.

   - Беспременно, говорит.

   - Так, так,- Фрол, видимо, начинает злиться. Когда он говорит "так", то всякий знает, что он думает иначе. Минай также это знал и потому вдруг пришел в смятение, чувствуя, что хлеба не только до Миколы, а и до Покрова не хватит.

   - Ты как на этот счет, Фрол?- спросил Минай.

   - Что ж на этот... По моему рассуждению, лучше лежа на печи сказки сказывать, а не то чтобы...- возразил Фрол и умолк, так что Минаю, хотя и взволнованному его словами, говорить больше нечего. Он начинает о другом:

   - А то еще сказывал мне он, этот самый Захар, быдто черную банку заведут,- выпалил Минай.

   На этот раз поражен был Фрол. Он перестал работать и с выпученными глазами смотрел на Миная. Как он ни привык хранить все внутри себя, но сообщение Миная ошеломило его.

   - Это что ж такое!

   - Черная банка, для черняди, стало быть, банка, для хрестьян,- пояснил Минай, довольный тем, что Фрол смотрит на него во все глаза.

   - А для какой надобности?

   - Банка-то? А гляди: желаем мы всем опчисвом прикуп земли сделать, и сейчас, друг милый, первым делом в банку... "Что, голубчики, надо?" - "Так и так, земли прикупить желаем".- "А станете ли платить?" - "Платить станем, уж без этого нельзя".- "Ну хорошо, ребята, дело доброе; сколько вам?" - "Столько-то..." Вот она какого рода банка! - кончил Минай.

   Минай во время этого пояснения поднимался, снова садился, ерзал по лавке и волновался. Очевидно, он верил в свою "банку" и старался убедить Фрола в действительном существовании ее. Он желал бы еще нахвастать с три короба о своей чудесной "черной банке", но Фрол остановил его вопросом:

   - А скоро?

   - Заведут, говорит, скоро.

   - Так.

   Надо питать глубокое отвращение к "жисти", чтобы схватить на лету слух, перелгать его и превратить в "черную банку". Откуда Минай почерпнул этот слух и как обращался с ним - неизвестно. Известно только, что он крепко оседлал его и ездил на нем очень долго, добившись одного: он забыл на время "Миколу", потому что ждал "черной банки".

   Уходя на этот раз от Фрола, он был в полной уверенности, что теперь уже недолго мотаться ему и что голодухе скоро придет конец. Однако, находясь уже около двери, он спросил у Фрола:

   - Заплаточки, стало, нельзя?

   - Никак нельзя,- отвечал Фрол.

   Это очень огорчило Миная; но, разумеется, ненадолго. Прошел день, и Минай снова глядел на божий мир легкомысленными глазами.

   А легкомыслие его день ото дня становилось поразительнее. Фантазии о "черных банках" - это еще что! Это только потребность замазать трещины "жисти". Дело становилось хуже. Минай все реже и реже ездил в чудесные сферы - некогда было. Он только топтался на одном месте. Ему приходилось считаться только с настоящею минутой, отбросив все помыслы о будущем.

   Он теперь уже жил из недели в неделю, изо дня в день, не больше. Проживет день - и рад, а что дальше - плевать. По большей части выходило так, что в начале дня он мрачно выглядел, а под конец весело и легкомысленно хлопал глазами. Это происходило оттого, что в начале дня или недели он метался, отыскивая полмешка муки, а под исход этого времени мука находилась. Он быстро переходил из одной крайности в другую: то беззаботно свистел (мука есть), то ходил с осовевшими взорами (муки нет). От отчаяния он быстро переходил к радости, которая была необходима, как отдых.

   Чем дальше, тем хуже. У Миная постоянно наготове был мешок, с которым он ходил одолжаться мукой. Приходилось толкаться в двери барина, или Епишки, или некоторых других богачей. Выбора не было. Но барин всегда нажимал: неумелый, он то зря бросал деньги, то нажимал. А Епишка был еще хуже; он просто опутывал человека так, что после этой операции тот и шевельнуться не мог.

   Думал Минай ездить по-прежнему в извоз, но и этого нельзя. Его "естественный одёр" больше не годился для извоза. Минай раз думал отправиться на заработки, но и это оказалось немыслимо. На одну зиму уйти не стоит, а на год не пустят. Минай кругом был в долгах, и кредиторы растерзали бы его. Он сам знал, что, уйди он,- его найдут, привезут и положат.

   Пробившись так несколько лет, Минай совсем измотался. Вышли очень скверные вещи. Он отказался платить не только недоимки - он ничего больше не платил!

   - А! ты не хочешь платить? - спрашивали у него.

   - Н-ни магу!

   Минаю уже некогда было мечтать о будущем. Он ничего больше не желал, кроме одного - сохранить свои животы хоть еще один годик. А там, что бог даст! Это не голод и не "жисть"; это судороги.

   Наконец настало время, когда Минаю нельзя было двинуться ни взад ни вперед; оставалось только топтаться на одном месте и прислушиваться к урчанию желудка; настало время, когда только и оставалось, что начать помирать.

   Что же это такое? Почему? Что случилось? Очень немногое. Но Минай не в силах был понять этого немногого, некогда было. Да и случилось это немногое где-то далеко, далеко за пределами парашкинского зрения, куда даже Минаева фантазия никогда не заезжала. "Что же это такое? - спрашивал иногда себя Минай.- Беда, да и только; прямо, можно сказать, "ложись и помирай". Но и такие рассуждения не часто приходили Минаю. Его единственным вопросом было: "Будет ли завтра хлёбово?" С утра до ночи он только и помышлял о том, скоро ли выйдет полмешка? В голове его только и торчал он один, этот самый мешок, который выходит, выходит... вышел!

   А случилось действительно немногое. Пришла новая масса людей и тоже предъявила права на еду. Впрочем, для какого-нибудь Миная это даже и не событие, потому что около него не произошло никакой перемены...

   До Миная и парашкинцев это событие дошло понемногу, по мелочам, в розницу и донимало их полегоньку. Минай начал помышлять о таких вещах, о которых раньше он никогда не думал, хотя время и не давало ему одуматься.

   Ему впору было лишь одно: сохранение живота и топтание на одном месте. Когда он находил свободную минуту от мучительных дум о полмешке, он отдыхал, то есть фантазировал; а когда минуты этой не было, он судорожно бился, приискивая способ оболгать себя.

   Один раз, когда Минай уже совсем было отправился в неведомую область фантасмагории, Федосья коротко заявила ему:

   - Займешь, что ли, хлеба-то на завтра?

   Это было вечером, в начале зимы. Минай разделся, разулся и полез уже на полати; но сообщение Федосьи так неожиданно тяпнуло его по голове, что он как закинул босую ногу на приступку печи, так и окаменел.

   - Хлеба-то? Разве уже весь? - спросил он и ошалелыми глазами глядел на Федосью.

   - Ели и съели; что тут говорить.

   - Ах, грех какой... весь... эк сказала! Полмешка - и весь!.. Что ж это такое!.. Эк резнула... весь!.. А молчала до сей поры!

   Говоря эти бессмысленные фразы, Минай бессмысленно глядел на Федосью, без счету повторяя: "Весь... эк сказала!" Но это были только слова, праздные слова, явившиеся потому, что мысли Миная спутались и говорить ему больше было нечего. Он наконец спустил ногу с приступка, надел сапоги, полушубок, сел, положил руки на колени и бессмысленно вперил глаза в пространство, переводя их по временам на Федосью. Семья была вся в сборе, но никто ничего не говорил.

   Идти за хлебом ему было некуда, он везде задолжал. Много побрал он и из "магазеи". Просить у кого-нибудь из своих стыдно и невозможно. Он много похватал мешков у барина, все под летнюю работу. Толкнуться ему еще раз к барину невозможно - не поверит. Минай продал все будущее лето, почти ни одного дня не осталось свободного. А что касается Епишки, то как теперь к нему пристроиться? Прогонит, непременно прогонит. Должен он ему много, ругает его здорово, ну, и не даст он, ни за что не даст.

   И уйти невозможно было Минаю. Если бы он ушел на заработки теперь, то позади его осталась бы семья, которая помирает. Покинуть ее нельзя. Притом раз он уйдет, это значит уже навсегда провалится; семья его тогда разбредется, хозяйство пропадет, и он будет один болтаться по свету, как старый волк. На Миная вдруг напала такая тоска, что он не знал, что и делать с собой.

   В этот вечер Минай никуда не пошел. Он разделся, залез на полати и всю ночь пролежал, чувствуя, что тоска поедом его ест.

   Прошел следующий день. Минаю совестно было взглянуть на кого-нибудь из домашних. "Какой ты такой отец есть?" - спрашивал он себя и находил, что он плохой отец. Он толкался в этот день в разные места, но отовсюду был выпровожен. Когда он воротился домой, то немедленно же, не глядя ни на кого, залез на печь и о чем-то рассуждал с собой, часто вслух.

   Прошел еще один день. С утра Федосья жарко затопила печь и на всю деревню стучала горшками, показывая вид, что она стряпает; но из этого шума ровно ничего не вышло. Минай не выдержал и отправился к Епишке.

   Епишка в это время жил на хуторе, отстоявшем от деревни версты на три. Вечер был холодный, морозный, и Минаю приходилось дорогою корчиться и по временам прятать свои руки за пазуху. Надежды получить хлеб было мало - Епишка был сердит на Миная. Минай даже старался совсем не верить в хороший исход просьбы; он ежеминутно твердил про себя: "Не даст, ни за что не даст!" Отчаяние его было полное.

   Но это отчаяние, граничащее с смертельным ужасом, неожиданно было выбито из головы его. Когда он подошел к воротам хутора, на него кинулась вся стая Епишкиных собак. Это все были жирные, откормленные псы, которые начали просто бесноваться вокруг Миная, оглушив его своим ревом. Минай с минуту стоял как вкопанный. Но, увидев, что псы вот-вот схватят его за глотку, он принялся обороняться, яростно размахивая руками. Он хватал снежные комья, ледяные сосульки, щепки, прутья и все это пускал в остервенившуюся свору. Во время борьбы у Миная слетела с головы шапка, псы немедленно подхватили и растерзали ее в клочья. Наконец ему удалось схватить длинный прут; им он и стал обороняться, с визгом размахивая его по воздуху.

   - Что ты тут делаешь? - закричал Епишка, отгоняя псов.

   - Ну собаки! - возразил Минай и растерянно смотрел на Епишку.

   - Да что ты тут делаешь, пес?!

   Минай оправился от ужаса, хотел, по привычке, снять шапку перед Епишкой, но только провел рукой по заиндевевшим волосам.

   - За хлебом, Епифан Иваныч, пришел, за хлебцем... Сделай милость!

   - За хлебцем! Вон какая ноне гордыня-то у нас! Бесстыжие твои глаза! А кто м-миня?..- начал обычную свою речь Епишка.

   - Веришь ли... хошь подыхать... сделай милость! - Минай говорил медленно и как будто задыхался.

   - И шут с тобой! - с юмором заметил Епишка.- Нет, потоль только вы и смирны, поколь лопать нечего.

   Епишка наконец сжалился над прозябшим Минаем и повел его в дом; к тому же ему приятно было видеть Миная таким смирным.

   Епишка принадлежал к числу тех людей, для которых ровно ничего не стоит получить по морде, лишь бы заплатили за это. Сделка поэтому скоро была заключена; Минай соглашался на все и изъявил готовность работать на Епишку хоть все лето. Епишка, в восторге от сделки, напоил Миная чаем и взамен разорванной собаками шапки подарил ему другую, отчего и Минай, в свою очередь, немедленно повеселел и, уходя с хутора, "покорно благодарил".

   Была уже ночь, когда Минай возвращался домой. Мороз был лютый. Но Минай ничего не чувствовал. Он пощупывал с довольством мешок, лежавший у него на спине, и рисовал себе картину того, как обрадуются Дунька, Яшка и Федосья хлебу. По обычаю, он пытался было засвистеть и если не привел в исполнение этого намерения, то потому лишь, что мороз слишком был лют. По временам, уставая, он снимал со спины мешок, садился возле него на снег и весело глядел. Небо было чистое, глубокое; выплыла луна; заблистали звезды, и Минай совсем повеселел. Он глядел на деревню, едва заметную по немногим огонькам, хлопал рукой по мешку, взглядывал на него и воображал, что и звезды, мигая, радуются вместе с ним его вымученной радостью.

  

   Через две недели после этой сделки домашний скот, изба и все строения Минаева хозяйства были описаны и проданы за долги. Федосья вместе с Яшкой и Дунькой осталась на улице и стала думать о том, куда ей теперь деться, потому что Минай, уходя на заработки в одну из столиц, никаких инструкций на этот счет не оставил.

   Минай утек из деревни за день до того момента, когда занятый им у Епишки мешок муки весь вышел, и так как исчезновению Миная предшествовали некоторые спешные и таинственные переговоры с Семенычем, выдавшим ему годовой паспорт, то понятно, что давать подробные инструкции семье ему и некогда было.

   Через несколько месяцев он, однако, прислал письмо, где по-прежнему строил фантастические замки и выглядел беззаботным. Вот это письмо, писанное, очевидно, каким-нибудь "земляком" в шинели и с красным носом:

   "Любезной супруге моей, Федосье Назаровне, посылаю нижайший поклон до сырой земли и целую ее крепко; и еще любезному сыночку моему шлю нижайший поклон и мое родительское благословение, вовеки нерушимое; и еще любезной дочке моей, Авдотье Минаевне, низко, до сырой земли кланяюсь и посылаю мое родительское благословение нерушимо. Заказываю я ей, Федосье Назаровне, не тужить горько, а во всем полагаться на волю господню и милостивых чудотворцев; и пусть она дожидает меня. А ноне посылаю ей деньги и приказываю сказать ей, якобы больше у меня нету. Которые тут суммы на подати посылаю, и к тем касательства не иметь ей, а прямо отдать в волость; а Федосье Назаровне взять три целковых; а когда будут, то пошлю еще беспременно. И сказать ей еще: буду к той святой дома, и купим мы избу и станем жить семейственно, с нашими детками".

   Но эти фантастические надежды принесли мало пользы Федосье. С этих пор она не имела ни определенного местожительства, ни определенной еды. Яшка ходил то в батраках, то пастухом и сам едва пропитывался. Дунька жила в господском дворе в прислугах и очень мало помогала Федосье.

   Федосья ходила из двора во двор и кое-как колотилась. Работала она много, еще больше прежнего, но толку из этого никакого не выходило.

   Она еще более сделалась молчаливою. Когда какая-нибудь баба украдкой совала ей кусок хлеба, она не благодарила, а молча прятала милостыню, растерянно смотря в сторону. Лицо ее совсем сморщилось, и из-под платка выбивались пряди седых волос. Она все что-то шептала про себя; но ждала ли она Миная - неизвестно.

  

  

   Рассказы С. Каренина "Светлый праздник", "Фантастические замыслы Миная", "Союз" входят в его цикл "Рассказы о парашкинцах", написанный в 1879-1880 годах. В большинстве своем цикл был напечатан в журнале "Отечественные записки" в те же годы. Рассказ "Светлый праздник" опубликован только в 1887 году в газете "Русские ведомости" No 221.

   Отдельной книгой "Рассказы о парашкинцах" выйти не смогли ввиду запрещения цензурного комитета. Даже и в свое Собрание сочинений 1890-1891 годов С. Каронин не решился поместить полностью цикл "Рассказы о парашкинцах" (туда не вошли рассказы "Светлый праздник" и "Союз").