Каразин Николай Николаевич - Ак-Томак

зная по опыту всю трудность, почти невозможность преследования в горах, они решились махнуть рукою, возвратиться домой и принять на свои головы гнев грозного властителя.

   У Ак-Томак и Омар-шаха отлегло от сердца, они вздохнули свободно, а Абда-Рахман поспешил совершить благодарственный намаз и уселся с этою целью на пятки, лицом к восходящему солнцу, подложив под колени свою красную куртку

   Дав коканским наездникам скрыться из вида, беглецы сами начали спускаться в лощину. Это было гораздо труднее и опаснее, чем всходить наверх. Особенно, в этом случае, затрудняли лошади, которые ползли почти на задах и ежеминутно грозили оборваться и сбить с ног кого-нибудь из спутников.

   На одном из поворотов конь курбаши испугался чего-то, шарахнулся, оборвался и полетел вниз, кувыркаясь и окрашивая своею кровью острые камни. Другую лошадь удалось спустить на дно лощины менее вредным для нее способом.

   Здесь они напились, перевели дух и тронулись в путь далее. Омар-шах вдвоем с Ак-Томак на лошади, Абда-Рахман пешком.

   Целый день они не встречали никого по дороге, только раз они заметили, высоко над головою, двух мальчиков-пастухов и их маленькое стадо коз, лепившихся по обрывам и скусывавших там тощую горную травку.

   Несмотря на то, что Омар-шах часто слезал с лошади и шел пешком, несчастное животное, еще задолго до вечера, отказалось продолжать свою трудную службу; силы лошади были подорваны еще накануне сильною гонкою. Аргамак пристал и не хотел идти даже в поводу. Его надо было бросить, что и было сделано, и все трое теперь уже продолжали путь пешком, сняв свою неудобную, неприспособленную к пешей ходьбе обувь.

   К ночи они опять свернули в сторону и, выбрав в скалах удобное местечко, приютились на отдых.

   На новом ночлеге путешественников посетило ужасное несчастье. В горах, на известной высоте, в расселинах скал, под слоем сухого мха, гнездится маленький, но страшный по своей ядовитости паук кара-курт (чернозадик). В горных областях, лежащих севернее, этот вид паука приводит в содрогание самых смелых; там укушение его влечет за собою почти немедленную, мгновенную смерть; укушенные туземцы даже не пытаются бороться со смертью, а прямо ложатся и приготовляются к переходу в вечность. В этих же местностях, особенно ближе к осени, укушение кара-курта хотя в большинстве случаев также смертельно, но бывают и счастливые исключения и укушенный отделывается только продолжительными, невыносимыми страданиями, редко навсегда излечиваемыми.

   Маленький, темно-серый, бархатный шарик в орех величиною быстро бегает между камнями на своих мохнатых ножках или же, притаившись, сидит у верхнего отверстия своей трубчатой норки, поджидая, когда добыча в виде гусениц, жучков и разных букашек сама не подползет к его хитро-замаскированной засаде.

   К счастью для людей, паук этот водится в таких местностях, в которые человек заглядывает случайно и очень редко, да и самое насекомое это составляет положительную редкость для энтомолога, и только счастливый случай помогает ученому добыть его для своих коллекций. Понятно, как должны быть редки случаи укушения, и, действительно, эти случаи составляют как бы эпоху для горных дикарей, о которой долго и долго, часто по нескольку лет, помнят и говорят они в своих саклях и кибитках.

   На долю Омар-шаха выпал один из этих редких случаев. Кара-курт укусил его в левое колено; страшная, рвущая боль заставила его простонать целую ночь. К утру нога представляла безобразную, распухшую массу; больной находился в жару и бредил с открытыми глазами.

   А между тем путь надо было продолжать во что бы то ни стало: покуда не появятся на горизонте сады Ходжента, его высокая цитадель с русским флагом на гребне стены и светлая, широкая лента Сыр-Дарьи, беглецы не могли еще поручиться за свою безопасность.

   Омар-шаха пришлось нести на руках. Абда-Рахман взвалил укушенного к себе на спину, прихватил его распущенною чалмою и с такою, не совсем легкою, ношею побрел по дороге; Ак-Томак помогала ему, сколько могла. Таким образом, путешествие могло продолжаться, но уже черезчур медленно. За целый день едва ли был сделан один "таш" (около восьми верст). Эдак они не скоро могли добраться до русской границы, а между тем небольшой запас съестных припасов истощался, да и болезнь Омар-шаха развивалась все сильнее и сильнее.

   Ак-Томак как будто приуныла, задумалась, но на ее лице не было заметно особого сострадания. Ее даже как будто сердила эта задержка и она недовольно поглядывала на своего возлюбленного, будто он сам был причиною случившегося с ним несчастья.

   Абда-Рахман тяжело шагал, опустив глаза в землю, и в полголоса рассуждал сам с собою:

   - Странно! Аллах видимо покровительствовал нам в начале нашего пути, а теперь повернулся к нам задом. Кто же это из нас троих оскорбил его, всемогущего, всеведущего?!

   Прошли еще версты две, выбились из сил; сели. Путешественников одолело тяжелое, тоскливое раздумье. Они приуныли...

   Вдруг из-за поворота дороги, из-за темного гранитного выступа, поросшего горным можжевельником и полынью, до их слуха донеслось заунывное пенье; эти звуки все приближались и приближались; слышен был уже топот тяжело навьюченной лошади.

   В голове бывшего палача в одно мгновение созрел вероломный план. Основанием этого плана послужила мысль, что иногда преступление может быть оправдано обстоятельствами.

   Абда-Рахман усадил Омар-шаха и его любовницу в стороне так, что эта группа не сразу бросалась в глаза, а сам смело зашагал навстречу певцу.

   Большая, горбоносая пегая лошадь узбекской породы тащила на своей сильной спине целую гору вьюка: через седло, на широких ремнях, висели два объемистых сундука, обитых кожею; поверх них - несколько ковровых перемежных сумок (коржумов), плотно набитых всякою рухлядью; все это было покрыто сложенными вчетверо ватными стегаными одеялами, а поверх всего, не доставая ногами до спины лошади, покачивался маленький черномазый человечек в синем халате, в черной шапочке, с курчавыми, блестящими, словно вымазанными салом волосами. Па лбу этого человечка красною краскою был намазан значок - изображение священного пламени, выдававший национальность и вероисповедание путешественника.

   Завидев высокую фигуру Абда-Рахмана в его воинственном костюме, идущую прямо на него, бедный индиец струсил и хотел было заранее убраться подобру-поздорову. Должно быть, он не предвидел ничего хорошего от этой встречи. Он повернул своего "пегого" и усиленно заработал нагайкою. Абда-Рахман заорал во все горло и кинулся за ним следом.

   Испуганная этим неистовым воплем, не менее своего владельца, лошадь метнула задом; всадник кубарем полетел на землю, а лошадь, фыркая и задрав хвост, сделала несколько "козлов" и остановилась, запутавшись в веревках рассыпавшегося вьюка.

   Не обращая никакого внимания на законного владельца, лежащего ничком и со страха притворившегося мертвым, Абда-Рахман сбросил с лошади все кроме седла, усадил на нее Омар-шаха и тронулся дальше, не заботясь об участи несчастного, ограбленного индийца.

   - Ну, вот, теперь очень хорошо, говорил он, обняв рукою за шею Ак-Томак. - Завтра, моя радость, мы будем в Ходженте, где уже тебя, черноглазая, никакой Худояр-хан не достанет.

   Не расслышал хорошенько Абда-Рахман, что ему на это отвечала Ак-Томак; только показалось ему, будто бы она буркнула себе под нос:

   - Будто один Худояр-хан на свете... Все вы такие.

   И что-то очень нехорошее заметил старик в нажмуренных глазах своей спутницы.

   Пошли еще таша два; дорога изменила свой горный характер. Вдали стали там и сям показываться серые глиняные кишлаки (селения) и небольшие группы чахлых деревьев... Вот уже, по сторонам дороги, начали попадаться значительные места с явными признаками прошлогодней запашки.

   - Ну, теперь скоро, ободрительно произнес Абда-Рахман, - скоро конец. Не падай духом, приятель! обратился он к Омар-шаху: - будешь здоров и весело заживешь с новою женою. Ух, как весело! Меня, старика, не забудь. В джигиты к себе возьми. Возьмешь, что ли? Ты не смотри, что я седой: я еще гожусь... Другому молодому не уступлю. Ха-ха! шутил старый сарбаз и весело поглядывал вперед из-под своих нависших, косматых бровей.

   Омар-шах ничего не отвечал на это заигрывание; с ним начиналось опять сильное лихорадочное состояние, всегда сопровождающее ядовитые укушения. Он съежился в воротник своего халата и тусклыми глазами глядел вперед, по направлению голубого облака скалистого "Могол-Тау".

   Ак-Томак начала отставать; она шла, ухватившись за полу абда-рахманова халата, и видимо изнемогала от усталости. Старик нашел необходимым посадить ее тоже на лошадь, чтобы не замедлялось путешествие.

   Конь был здоровый, сытый, к тяжелому вьюку привыкший. Ак-Томак подвернула полы своего халата и ловко устроилась за седлом.

   Абда-Рахман один, не зная устали, бодро шагал за лошадью, подгоняя ее поднятым на дороге сухим прутом.

   Солнце спускалось за горы; по дороге легли и далеко протянулись гигантские тени. Быстро темнело внизу, а наверху красными зубцами вырезывались снеговые вершины Кашгар-Давана.

   Ак-Томак вполголоса запела грустную, бесконечную песню - песню-импровизацию... С вечернею прохладой больной почувствовал себя немного лучше - эта прохлада как будто оживила его. Абда-Рахман слушал пение Ак-Томак и молча шел, понурив голову.

   - Абда-Рахман, а Абда-Рахман! вдруг сказала Ак-Томак, и в голосе ее послышалось что-то зловещее, хриплое, словно горло сжалось и не пропускало сколько нужно воздуха.

   Старика поразил этот голос, - голос знакомый и вместе чужой, странный, такой, каким Ак-Томак еще до сих пор не говорила.

   - Что, что такое? рванулся он к ней.

   - Я уронила... там... вон тут... пояс уронила! почти вскрикнула Ак-Томак.

   Абда-Рахман нагнулся и машинально стал шарить руками по пыльной дороге; испуганная этим движением лошадь скакнула вперед и сажень на пять отделилась от старика... Послышался стон и грузное падение на землю.

   Омар-шах, как сноп, свернулся с седла и хрипел, корчась на дороге, - это были уже последние конвульсии. Когда Абда-Рахман подбежал к нему, он уже неподвижно лежал ничком, только пальцы рук судорожно сжинались, врываясь в густой слой дорожной пыли.

   Первый предмет, поразивший старика, была белая рукоятка ножа, торчащая как раз между плеч Омар-шаха.

   - Кто же это? вскрикнул Абда-Рахман, и вдруг кинулся к Ак-Томак, вытянув руки.

   Он понял все; он хотел сорвать с седла преступницу, он хотел... он даже сам не знал, что он хотел сделать с нею в эту минуту.

   Наездница ударила лошадь наотмашь плетью и увернулась.

   - За что же... за что ты его зарезала!?... почти простонал старый сарбаз и опустился около трупа, словно у него подкосились стариковские ноги...

   Ак-Томак подъехала немного, но так, чтобы можно было успеть ускакать при малейшем враждебном движении старика.

   - За то, проговорила она почти спокойно, - что не хотела я попасть из-под одной плети под другую...

   Какая-то ночная птица, не шумя своими мягкими крыльями, черкнула в воздухе почти над самою головою Ак-Томак и скрылась.

   - Видел? указала на нее Ак-Томак. - Теперь я такая же вольная птица, как и она... Понял теперь, за что? Прощай!

   - Змея, змея, шептал старик, прислушиваясь к замирающему вдали топоту скачущей лошади. - Будь же ты проклята, подлая! Да покроет тебя с ног до головы огненная болезнь... Да сгинешь ты заживо... да раз... - Глухие рыдания прервали град проклятий.

   Абда-Рахман вытащил нож из раны, завязший между раздвоенных хребтовых позвонков, и осмотрел его. Это был тот самый нож, который Омар-шах потерял еще на первом ночлеге. Тогда еще решили, что нож этот выпал из своего чехла во время подъема.

   Дело было теперь понятно. Еще с первого ночлега задумано было это преступление.

   На другой день Абда-Рахман пришел в Ходжент и стал расспрашивать, не видал ли кто женщины верхом на пегом жеребце? Никто такой женщины не видал. Ак-Томак словно сквозь землю провалилась.

   И пошел старик по базарам, городам и селениям отыскивать себе приют и работу. Он все искал встречи с коварною, неблагодарною красавицей... Ищет и до сих пор, и понятно, как был изумлен, увидав на стенах моей сакли ее изображение.

  

   Тяжелое вообще положение женщины в мусульманском мире, строго придерживающемся многоженства, достигает крайних размеров в среднеазиатских ханствах, преимущественно в Бухаре, этом рассаднике самого ярого исламизма.

   Обширная духовная власть, сосредоточенная в руках сильнейшего из светских владык, бухарского эмира, распространяется от него на все духовенство ханства. Ревниво оберегается чистота и целость религии этими фанатическими его агентами; на всякого отступника, хотя бы это отступничество было самых незначительных размеров, немедленно обрушится тяжелая и уже положительно неотразимая кара. И несчастный не ждет уже помилования от ревнителей веры: распаленные колоссальным фанатизмом, они способны на всевозможные неистовства, и целый ряд мучительных истязаний указывает на изобретательность этих поклонников "пророка".

   О каждом из бухарских мулл можно сказать, что он более магометанин, чем сам Магомет.

   При таком положении дел что же остается на долю бедной женщины, обсчитанной и обиженной кораном чуть ли не на каждой из его узорных страниц (Все рукописные экземпляры этой книги изукрашены, чуть не на каждой странице, самыми хитросплетенными арабесками, выведенными от руки пером и тушью. Даже самый текст часто располагается узором: середина страницы прямыми, короткими строками, кайма лучеобразными, изображенными более мелким шрифтом. Над затейливостью подобных узоров изощряется, обыкновенно, все воображение досужего переписчика).

   На женщину наложен целый ряд тяжелых обязанностей и одно только право - право требовать от мужа пищи, и то, в таком только случае, если ею безукоризненно исполняются все ее обязанности относительно мужа; а судьею в данном случае является, прежде всего, этот же самый муж.

   Начнем с того, что самое рождение девочки вместо почему-то всегда ожидаемого мальчика производит уныние и панику в целой семье. Мать не смеет рассчитывать на привет и ласку со стороны мужа и отца: она редко получает даже обычные, в таких случаях, подарки. Одно только обстоятельство примиряет разгневанного властителя с совершившимся фактом, это - надежда выдать ее замуж и получить выгодный "калым".

   Девочка растет в семье в полнейшем забросе. Едва только оторвут ее от груди матери, ей часто становится знаком голод и другие лишения, особенно, если мать имеет уже нового ребенка.

   В грязи, вместе с другими, подобными себе существами, растет бедное дитя, делит свои радости и печали, а частенько и пищу с собаками, кошками и другими домашними животными; только лет через шесть-семь, когда в ребенке замечаются уже признаки, предсказывающие будущую красоту, начинают наряжать ее в яркие цветные лоскутья и увешивать бронзовыми и стеклянными погремушками. С этих же пор прокалывают уши и ноздри и вдевают в проколы маленькие сережки.

   Страсть к нарядам и кокетству развивается чрезвычайно рано и быстро: восьмилетние девочки частенько пачкаются белилами и натирают сандалом свои, и без того румяные, щечки.

   С этого же раннего возраста они не смеют появляться на улицах иначе, как с закрытыми волосяною сеткою лицами.

   Странно и смешно смотреть на эти крошечные существа, тщательно скрывающиеся от любопытного взора мужчины. Даже дома, играя во дворах и на своих плоских крышах, они только украдкою решаются подобраться к краю карниза, чтобы взглянуть, что делается там, на улице, вне их заколдованного круга.

   Едва только девочка подрастет, она уже со всех сторон окружена самым бдительным надзором. Да и как же? На слово ей не верят, ее даже не считают законным свидетелем в чем бы то ни было, хотя бы в самых пустых случаях, чести и сознания долга за ней не признают вовсе, хотя строго карают за малейшие нарушения того или другого, а для предупреждения этого нарушения ревнивые взоры главы семейства и его клевретов ревниво оберегают ее в стенах дома; на улицах же она не показывается иначе, как с закрытым лицом и в безобразно накинутом на голову халате, и все-таки под зорким конвоем испытанной в подобных делах старухи.

   Ей запрещают показывать свое лицо, окутывают в безобразнейший одноцветный костюм (я говорю про верхнее, с ног до головы покрывающее ее платье), лишают ее возможности хотя немного, самым невинным образом, пококетничать своею наружностью. А страсть к кокетству, как я уже сказал, развивается весьма рано; препятствия, встречаемые на каждом шагу, раздражают эту страсть до невероятных размеров и жгучий протест, не смея еще пока вырваться наружу, закипает в маленьком сердце. Начинается упорная война, исход которой предугадать не трудно. Силы слишком неравны! И женщина, вместо того, чтобы видеть в муже своего лучшего товарища и друга, видит в нем самого непримиримого врага и всю свою жизнь не выходит из оборонительного положения в виду своего деспота.

   Красота и внушаемая ею страсть - вот единственные союзники женщины, а если природа отказала ей в первой, тогда ей остается только одно - покориться и молить Аллаха, чтобы он ниспослал ей беременность, которая разрешилась бы непременно мальчиком. Ну, тогда дело женщины еще не совсем проиграно.

   О каких-либо других духовных побуждениях, о чувстве любви и т. д. здесь не может быть и речи. Лишенная с детства всего, что только может облагораживать душу, запертая в тесных стенах сераля, ровно ничем незанятая, потому что от нее отняты даже и такие чисто женские занятия, как рукоделия, женщина исключительно на одном только теле сосредоточивает все свое внимание. Она его моет, холит, белит, румянит, подкрашивает волосы, зубы и ногти, обвешивает безделушками и все свои помыслы и мечты сосредотачивает опять на одном только животном чувстве самки.

   А перейти за пределы помыслов в этом направлении ни девушка, ни жена не смеют, да и не могут.

   Остаются вдовы, но они тоже, как собственность, могут перейти по духовному завещанию к другому мужу. Подобные переходы хотя не указаны кораном, но, тем не менее, вошли в общепринятый обычай.

   Таким образом, только особенно счастливое стечение обстоятельств может поставить женщину в более или менее независимое положение, в котором ей открывается, наконец, возможность располагать собою.

   Среда этих счастливиц пополняется девушками, круглыми сиротами, на которых положительно некому предъявить своих прав, вдовами, почему-либо не попавшими в завещание, и, наконец, рабынями, потерявшими своих владельцев.

   За всеми этими лицами остается только духовно-полицейский надзор за нравственностью, а так как из некоторых послаблений в этом надзоре можно извлечь значительную выгоду, то корыстные муллы, варьируя пункты корана как им удобнее, нашли возможность именно в этой развратной среде допустить более независимую жизнь с тем только, чтобы переход этот оплачивался определенными, довольно крупными, ежегодными взносами.

   Женщина, желающая вступить на самостоятельный путь, должна явиться перед собрание мулл, открыть свое лицо и выдержать весьма тщательный осмотр. Этим осмотром определяется ее капитал, с которого ей придется платить проценты. Затем казы, духовный судья, лицо весьма сильное, выдает ей за своею подписью ярлык и разрешает открыть двери своего дома.

   Размеры ежегодной платы весьма значительны, особенно если субъект одарен сильным, красивым сложением и эффектным лицом; самый меньший взнос не бывает менее двухсот коканов, т. е. сорока рублей на наши деньги, принимая кокан за двадцать копеек, но взнос этот достигает часто до трех и четырех тысяч коканов, а поразительная красавица, Хаты- ча, в Самарканде, платила ежегодно по десяти тысяч коканов и никогда не затруднялась уплатою.

   Барыш слишком значительный, чтобы заставить мулл порыться в дебрях корана и подыскать там все, что им нужно.

   Красавица, пустившая себя в оборот, лишается покровительства религии, но это не грозит ей нисколько опасностью: она может быть совершенно спокойна за свою участь, пока аккуратно выплачивает свою подать - ярлычный взнос.

   Женщина не может показываться на улице с открытым лицом, между тем для ярлычной это необходимо; значит является надобность обойти как-нибудь строгое запрещение корана, и вот этот обходный путь найден - свободные обязаны появляться в обществе в мужском платье.

   Одевшись в мужской халат и надвинув поверх своих кос мужской головной убор, красавица может, сколько ей угодно, щеголять своим личиком и приобретать себе этим все больше и больше поклонников.

   Эти женщины ведут, большею частью, привольную, веселую жизнь и вызывают мучительную зависть в гаремных затворницах. Они соединяются часто в небольшие общества, по две и по три, нанимают прислугу, держат лошадей, на которых верхом, по-мужски, ездят из города в город, не довольствуясь одним постоянным пунктом.

   Прибыв на место, они подыскивают удобный двор, преимущественно в предместьях города, приглашают музыкантов и открывают двери своего временного жилища. Им стоит только раза два проехаться по городскому базару, чтобы к вечеру того же дня все знали о их прибытии.

   Постоянными посетителями этих азиатских салонов бывает обыкновенно богатая холостая молодежь, заезжие из чужих мест, а иногда и туземные "тузы", которым надоела, наконец, забитость своих законных жен.

   Для последних посетителей отворяются особые, более потаенные ходы и опытные джигиты прелестницы проводят их незаметно для посторонних глаз прямо в помещение свободной красавицы; это самые доходные посетители. Под влиянием жгучего чувства, расходившийся селадон высыпает за пазуху кокетки все золотые "тилля" из своего, расшитого шелком, кожаного кошелька.

   К чести хозяек надо отнести, что редкая из них решится проболтаться о подобном посетителе, и эта скромность поощряет старых волокит на новые похождения.

   Спокойно и прибыльно идут дела красавицы, но горе несчастной, которая вздумает уклониться от взноса; ни одна контрабанда не преследуется так строго, как эта, и проступок получает ужасное значение прелюбодеяния, а это влечет за собою плети и смерть. Такой же участи подвергается и та, которая, под покровительством проститутки, решится на подобную проделку.

   Почти не было примера, чтобы преступление этого рода не было открыто. За этим следит самая зоркая и бдительная полиция, от глаз которой не укроется ничего, как бы утонченно не хитрили контрабандистки.

   Под влиянием свободы, под влиянием разнообразного общества, ее окружающего, азиатская женщина, вступившая на эту дорогу, положительно перерождается: запуганность и забитость затворницы мало помалу стушевывается она приучается к более свободному, безбоязненному обращению с мужчинами, замечает, наконец, что и они имеют много слабостей и недостатков, - одним словом, перестает слепо веровать в их непогрешимость. Мужчина теряет свой авторитет и спускается до равного с ней уровня; заметив раз слабые стороны мужчины, она ловко пользуется ими, часто зло смеется над ними, и хитро, последовательно начинает отплачивать им, как бы мстя этим за своих гаремных подруг.

   Все пробудившееся остроумие вырвавшейся на свободу азиатской женщины складывается именно в саркастическом направлении.

   Песни, которые поются гетерами в своих домах для развлечения посетителей, анекдоты и сказки, рассказываемые ими, исполнены именно подобным содержанием. И только страх - остаток прежней запуганности - удерживает эту самородную сатиру в должных размерах, не допускает ее проникать за порог отверженного жилища и коснуться как-нибудь уха обитательниц гарема.

   С приходом русских кровавый призрак истязаний и смертной казни исчез безвозвратно и в этом исчезновении убедились теперь даже самые неубедимые. С ним исчез и страх, им внушаемый. И с глубокою тоскою смотрят теперь мужья-владыки на двери своих гаремов и чуют своим встревоженным сердцем, что не уберечь им этих дверей от свежей, всюду проникающей струи нового ветра, который должен освежить душную, тяжелую атмосферу тайников этой безобразно-сложившейся жизни.

   - Аллах, Аллах! Нет Бога, кроме тебя, твоя над всем власть, тебе мы покоряемся, бормочут себе в утешение недовольные, понурив свои чалмоносные головы.

   "Хвастался петух своим курам, что нет в свете птицы его сильнее. А кто это тебе хвост выщипал? смеялись над петухом его куры (Две строки из одной сатирической песни, где осмеивается заносчивость самохвальства мужчины)", громко распевает веселая одалиска, перебирая пальцами струны тыквенного струнного инструмента, в роде нашей балалайки.

   Было уже довольно поздно. На гауптвахте в цитадели давно уже пробили вечернюю зорю; ночные часовые были разведены и я собирался ложиться спать, как вдруг в полосе света, вырывающейся из-под откинутой полы моей палатки, я заметил белую конскую морду и красные шаровары всадника. Я узнал знакомого мне джигита Юсупа, из прислуги старшего серкера Годдай-Агаллыка. Всадник бросил поводья на шею коня и, согнувшись, вошел в палатку.

   - Аман, тюра! произнес он, протягивая мне руку. - Спать лег?

   - Аман, отвечал я; - что скажешь?

   - Одевайся, Годдай за тобою прислал; очень просил приехать, уж так просил, так просил...

   - Куда же это он просил меня приехать: на дом к нему?

   - Ой, ой! Зачем на дом! - Джигит улыбнулся и подмигнул своим кривым глазом. - Зачем на дом... совсем не надо на дом...

   - Так куда же?

   - А вот поедешь, узнаешь... Одевайся... а я пойду лошадь тебе седлать. Ты уж не буди своего сарбаза: пускай спит... я сам оседлаю...

   - Ну, поедем, сказал я Юсупу и начал одеваться.

   - Там и комендант-тюра, и хошай-тюра хотел приехать... Уж ты мне поверь... хорошо будет, говорил Юсуп, выходя из палатки.

   Я оделся довольно скоро и засунул в карман револьвер на всякий случай. Без оружия мы никогда и никуда не выезжали в то время. Через десять минут мы трусили рысцою по переулкам катта-курганских предместий, поминутно пригибаясь к шеям лошадей и отстраняя ветви фруктовых деревьев, отягченные персиками и сливами.

   Ночь была темная, тихая; воздух был тепел и даже душен; в нем носились ароматы то спелых дынь и абрикосов, то конского навоза, то мускуса. Из-за какого-то угла тянуло шибающим в нос запахом горелого кунжутного масла.

   В азиатских городах вообще ложатся спать очень рано и в настоящую минуту все ворота были заперты и лавки задвинуты досками. Кое-где попадались нам запоздалые евреи-красильщики с рваными бумажными фонарями в руках; они робко жались к стенкам, уступая нам дорогу. Где-то далеко гудел бубен ночного сторожа.

   Стая собак с остервенением рвала и теребила какое-то тряпье и мигом разлетелась по сторонам при нашем приближении. Летучие мыши поминутно без шума проносились в воздухе, особенно над белою лошадью моего проводника.

   Мы оставили вправо городскую стену и свернули в глубь окрестных садов. Через несколько времени Юсуп, который все время ехал впереди, нырнул вместе с лошадью в какое-то отверстие, не то калитку, не то случайный пролом в стене, приглашая и меня следовать туда же. Я пригнулся сколько мог к лошади, чтобы не разбить себе головы о притолоку, и мы очутились внутри небольшого, полуосвещенного дворика, на котором, фыркая и огрызаясь, стояло несколько оседланных лошадей, привязанных к точеным деревянным столбикам.

   Из-за невысокой стены, отделяющей этот двор от другого, более просторного, слышались многочисленные голоса, а под стеною густые ветви урюковых деревьев резко очерчивались на красноватом, колеблющемся фоне кострового освещения.

   Нам отворили одну половинку резных ворот, и мы вошли в сад, посредине которого, на квадратном возвышении, под группою старых, развесистых карагачей, на разостланных коврах и кошмах восседало многочисленное, оживленное общество.

   На самом видном месте, вся залитая светом, сидела, поджав под себя ноги, красивая женщина лет двадцати. Она была густо набелена и нарумянена, но, несмотря на этот слой краски, заметно носила на своем лице печать болезненного истощения.

   Роскошные, черные, как уголь, волосы, заплетенные во множество тонких кос, перемешиваясь с нитками бус, падали по обеим сторонам ее обнаженной шеи. Резко очерченные брови углом сдвинулись над тонким, орлиным носом; большие выразительные глаза смотрели каким-то лукавым, хищным и вместе с тем заискивающим взором. Старый рубец, идя наискось от левого виска до половины щеки, придавал всей физиономии дикое, чарующее выражение.

   Это была Ак-Томак. Я узнал ее сразу. Да и нетрудно было узнать. Подобные лица, виденные раз, не забываются.

   Рядом с одалиской красовалась чудовищная, полуседая борода Годдая-Агаллыка, который нежно перебирал в своих мускулистых руках тонкие, длинные, унизанные перстнями пальцы красавицы.

   Две женщины, с жирными и полинявшими физиономиями в длиннополых рубахах из красного канауса и лиловых шелковых халатах, с усилием воздерживались от душившего их смеха и подталкивали друг друга локтями. Вероятно, кто-нибудь перед нашим приходом рассказывал нечто очень смешное.

   Женщины огрызали ломти сочной оранжевой дыни, подхватывая на лету руками падающие изо рта кусочки.

   Вокруг подносов, заваленных всевозможными местными сластями, заседали влиятельные сарты из местной аристократии, лица все больше административные и между яркими халатами туземцев красивый контраст составляли белые кители наших офицеров.

   Когда я подошел ближе, Ак-Томак вскинула на меня свои глаза и как будто озадачилась немного; она отшатнулась назад всем корпусом и не донесла до рта руки своей с кусочком чего-то белого.

   - Здравствуй! сказал я ей. - Вот мы и еще раз увиделись.

   Ак-Томак сверкнула своими ослепительными зубами, что, вероятно, выражало приветственную улыбку, и движением руки пригласила меня сесть около нее.

   Я принял это приглашение.

   - Ха, ха, ха! разразилась одна из толстых барынь. - Теперь около тебя такие две бороды, что ты совсем спряталась за ними... Смотрите... смотрите...

   И она совершенно бесцеремонно указала пальцем на нашу группу.

   - Меня везде будет видно, резким, металлическим голосом произнесла Ак-Томак, к которой относилось замечание ее подруги.

   Кто-то дернул меня сзади за рукав; я обернулся. Годдай-Агаллык за спиною хозяйки нагибался ко мне, желая сообщить что-то по секрету.

   - Ты, слушай, ты меня, старика, не осуди... что я здесь-то, к ней пришел. Я вот и за тобою послал... Что же, тут дурного ничего нет... А мне сегодня весело... очень весело! Я лавку свою продал хорошо... и знаешь ли еще что?

   Тут он нагнулся к самому моему уху и шепотом добавил:

   - И еще вашего вина большую чашку выпил... такого сладкого, что бурлит, когда нальешь в чашку... живого вина! Что же, кто в этой жизни безгрешен? И даже сам Магомет (я знаю, мне старый казы говорил) не раз уклонялся с того пути, который сам начертил для всех правоверных. А ты все-таки этому самому казы не проболтайся о сегодняшнем вечере. Бог с ним, что хорошего!

   Надо заметить, что власть и значение мусульманских духовных лиц значительно уменьшилась в областях, занятых нами, но такова сила привычки, что заставляет все еще трепетать и бояться духовных судей даже таких крупных тузов, как серкер Годдай-Агаллык.

   Я поспешил успокоить старика, заверяя его в своей скромности. Он потрепал меня по плечу и снова занялся перебиранием пальцев Ак-Томак и нежным нашептыванием ей на ухо.

   - Зачем ты ушла от меня, не попрощавшись, точно втихомолку... помнишь, тогда, в Кара-Су? напомнил я хозяйке нашу случайную встречу.

   - Помню, отвечала Ак-Томак и задумалась. - Помню, продолжала она, немного помолчав. - Наши дороги были разные... Ты спал... Что же, думаю, будить тебя... Случай придет - увидимся. Ведь вот увиделись же!

   Это было сказано так просто и естественно, что мне самому показалось даже странным, что это я так удивился тогда, узнав об исчезновении красавицы.

   Разговор сделался общим. Ак-Томак и ее подруги сыпали направо и налево остротами и замечаниями самого циничного свойства. Ни один вопрос не оставался без более или менее острого и замысловатого ответа.

   Все гости, особенно Годдай-Агаллык, по инициативе которого устроен был этот вечер, весьма сожалели, что нельзя было пригласить музыку, отозванную на какой-то семейный праздник в Пеншамби, верстах в двенадцати от Катта-Кургана.

   - Будете слушать, громко заявила одна из толстых женщин, - я сейчас вам песню спою... хотите?

   Понятно, что все поспешили выразить ей полнейшую готовность быть самыми внимательными слушателями.

   - Про кур и петуха спой, подсказала ей Ак-Томак, лукаво подмигнув на кое-кого из своих гостей.

   - Ну, хорошо! Слушайте же, откашлялась певица. - Эй, там, не звони посудою.

   - Тс!.. тише...

   - Подвинься немного.

   - А тебе тесно? Убери ноги! Э... хм! Завозилась заинтересованная публика.

   Толстуха еще раз откашлялась, посмотрела кругом, вытерла рукавом свои жирные, красные губы и начала петь. Голос ее был довольно сильный и чистый; на высоких нотах она немного взвизгивала. Мотив песни был скучный и однообразный; вся песня состояла из коротких, отрывочных куплетов, между которыми певица вставляла иногда свои личные замечания и пояснения. Она пела:

   "В большом курятнике жил петух с своими курами

   (Подстрочный, буквальный перевод, записанный доктором Авдеевым)

   Петух был один, а кур у него было двадцать...

   Ты как думаешь, Годдай, мало двадцати кур для одного петуха или довольно? обратилась певица к почтенному серкеру.

   - Ге! крякнул только в ответ Годдай и махнул рукою.

   "Петуху было хорошо; он большего и не желал.

   Куры же его думали иначе.

   Петуху было весело. Он сидел посреди двора и только крыльями хлопал.

   Куры скучали, ходили, повеся головы,

   И все норовили подойти поближе к краю стены...

   Им хотелось видеть, что делается на улице.

   Смотрят, бежит мимо красная курица;

   Она бежит, так по середине улицы и несется...

   - Это была я, пояснила певица. - А то, может быть, ты, Ак-Томак, или ты, Нар-Беби. Которая из вас? Ну, да это все равно!..

   - "Стой, красная курица, ты куда и откуда?" спрашивают ее петуховы куры.

   - "Бегу я туда, куда хочу, и оттуда, откуда хочу.

   - Я птица вольная, не то, что вы несчастные",- отвечает им красная курица, а сама становилась на минуту...

   - Все-таки - баба. Поболтать любит. Ну, слушайте дальше...

   - "Нам бы тоже хотелось побегать по улице... вот так, как ты,

   Да своего петуха боимся".

   - "Дуры, говорит им вольная курица, - от того и боитесь!.. Сидите вы, глупые, взаперти и не знаете ничего, что на свете есть нового...

   -"Расскажи нам, коли ты знаешь, а мы будем слушать".

   -"Жил на свете большой коршун, всем петухам сродни. Сильнее его не было птицы и делал он, что хотел. Все его боялись и слушались и по его приказу все делалось. Петухам от того было хорошо, курам плохо... Подуло ветром с зимней стороны и принес этот ветер другого коршуна.

   Гораздо посильнее и больше, чем первый. Обломал он тому оба крыла, оборвал когти на лапах, Согнал его с нашеста, а сам сел на его место... И велел он оповестить всем курам, что никто теперь над ним не властен.

   Хочешь сидеть в курятнике - сиди, не хочешь - бегай по улице. Кто слышал это, тот обрадовался, побежал, Кто не слыхал, тот и до сей поры, вот как вы, только из-за стенок глазеете".

   - "Ладно", смекнули петуховы куры и стали переговариваться, да на своего петуха поглядывать; А тот спит себе в тени и ничего не слышит".

   - А уж если бы услыхал, намял бы он хохол этой красной курице. Только бы перья полетели. Как ты думаешь? подтолкнула певица локтем своего соседа.

   - Отстань... пой знай... не приставай!.. уклонился тот от прямого ответа.

   - Силу вашу посшибли... ха-ха! и рад бы намять, да руки коротки, заметила Ак-Томак, скаля свои зубы. - Ну, кончай!..

   "Проснулся петух, гаркнул на весь двор, кур своих скликает, А уже их и след замело ветром. Всех за собою сманила красная курица.

   - Вот и все, закончила певица. - Хорошо, что ли? Вот погодите, мы ваши курятники пообчистим! самодовольно обвела она публику своими веселыми, смеющимися глазами.

   - Никто как Бог!.. смиренно вздохнул Годдай-Агаллык и начал задумчиво перебирать свою бороду.

   Подали ужин; он состоял из шурпы (род рыбной похлебки) и неизбежного плова.

   В промежутках разносились кумганы с зеленым чаем и - о, прогресс! - даже красное вино, добытое, должно быть, у нашего маркитанта Ишана. Веселый пир длился почти до рассвета.

   Сквозь темную массу кустов, в самом конце сада, ярко светились маленькие четырехугольники. Это были входы во внутренние сакли двора, предназначенные для отдохновения.

  

   Чуть брезжило на востоке, когда я вышел на первый дворик, где оставил свою лошадь. Заря быстро разгоралась на горизонте; рабочий народ зашевелился по садам; кое-где глухо звякал кицмень, врезываясь в сырую, разрыхленную почву огородов. Вода, пущенная в оросительные канавки (арыки) пенилась и быстро бежала, пробираясь по руслам, успевшим уже просохнуть... Стаи розовых скворцов переносились с дерева на дерево. Аисты плавно неслись в воздухе. На соседнем дворе пронзительно орал ишак. По дороге, за стеною, топотали бесчисленные ноги катта-курганского стада, выгоняемого в степь на покормку...

   Посмотрел я в ту сторону, где должна была находиться моя лошадь; смотрю, какая-то рослая фигура в ситцевом полосатом халате возится около нее, поправляя седлавку. Я видел толстую спину этой фигуры и широкий красный затылок; и то и другое показалось мне как будто знакомым...

   Я подошел ближе, джигит обернулся.

   - Ба! Абда-Рахман, ты как здесь? удивился я, встретив на дворе Ак-Томак бывшего коканского палача, нашего проводника, заклятого врага коварной красавицы.

   - Тюра, аман!.. произнес он, улыбаясь, и, оставив лошадь, подошел ко мне, протягивая руки.

   Мы поздоровались.

   - Ты как здесь? повторил я свой вопрос.

   Я недоумевал. Старик отыскал, значит, Ак-Томак. Это, положим, теперь было нетрудно сделать. Красавица приобрела себе слишком громкую известность и молва об ней могла, конечно, достигнуть ушей экс-палача. Но ведь...

   - А я здесь джигитом у ней служу, прервал Абда-Рахман мое недоумение. - Я уже два месяца служу. Пристроил на место свои старые кости... Вот, твой конь готов. Валялся он сейчас и подпругу порвал, да я ее зачинил крепко. Садись.

   Он ловко подвел моего коня, подобрал поводья и подставил мне стремя.

   - Постой, друг, успею еще уехать, сказал я ему. - Вот увидал тебя, поговорить хочу.

   - Ты где живешь? на том же месте? прервал меня старик. - Я к тебе сегодня прибегу в гости... там и говорить будем . Я к полудню приду к тебе, а ты мне своего вина приготовь... я ведь теперь пью. Что же, это можно.

   - Вот как!

   - Да, знаешь, казы старый третьего дня тихо приезжал сюда. Ну, я стерег, чтобы кто не увидал. Ведь сам казы!.. Так вот он сам пил; я тихонько, тихонько подошел и видел: выпил чашку, другую попросил, а перед тем все отнекивался, ха, ха!.. Ну, думаю, коли казы сам пьет ваше вино, так нам и подавно Аллах простит. Мне теперь не страшно его пить, а прежде все боялся, - ух, как боялся! Не то, что кого другого, а греха боялся. Садись!

   - Так приходи же, смотри, ждать буду, напомнил я старику его обещание забежать около полудня.

   - Приду.

   Я сел на лошадь.

   - Видел я вчера, заговорил снова Абда-Рахман, - ты сарбазов своих стрелять учил, там, в степи, по самаркандской дороге. Я близко подошел, ты не видел меня. Много ведь народу приходило смотреть, где тут заметишь! Хорошо твои сарбазы стреляют... ух хорошо!.. Так все разом трррах... Хорошо. Эй, бала, отвори ворота!..

   Мальчик-сартенок выскочил откуда-то из-за навозной кучи и начал возиться, щелкая дверною щеколдою. Распахнулись настежь ворота, в них пахнуло пылью, поднятою проходившим стадом. Я кивнул головою стар