Москва величественно возвышалась на равнине с блестящими куполами своих
несметных храмов, с красивыми башнями, с белыми стенами Кремлевскими, с редкими
каменными домами, окруженными темною грудою деревянных зданий, среди зеленых
садов и рощей. Окрестные монастыри казались маленькими, прелестными городками. В
слободах жили кузнецы и другие ремесленники, которые непрестанным употреблением
огня могли быть опасны в соседстве: расселенные на большом пространстве, они
сеяли хлеб и косили траву пред их домами, на обеих сторонах улицы. Один Кремль
считался городом: все иные части Москвы, уже весьма обширной, назывались
предместиями, ибо не имели никаких укреплений, кроме рогаток. На крутоберегой
Яузе стояло множество мельниц. Неглинная, будучи запружена, уподоблялась озеру и
наполняла водою ров Кремлевский. Некоторые улицы были тесны и грязны; но сады
везде чистили воздух, так что в Москве не знали никаких заразительных болезней,
кроме наносных. В 1520 году, как пишут, находилось в ней 41 500 домов,
исчисленных по указу Великого Князя; а сколько жителей, неизвестно: но можно
полагать их гораздо за 100000. В Кремле, в разных улицах, в огромных деревянных
домах (между многими, отчасти также деревянными церквами) жили знатнейшие люди,
Митрополит, Князья, Бояре. Гостиный двор (там же, где и ныне, на площади
Китая-города), обнесенный каменною стеною, прельщал глаза не красотою лавок, но
богатством товаров, Азиатских и Европейских. Зимою хлеб, мясо, дрова, лес, сено
обыкновенно продавались на Москве-реке в лавках или в шалашах.
Наши свойства казались наблюдателям и худыми и
добрыми, обычаи любопытными и странными. Контарини пишет, что Москвитяне
толпятся с утра до обеда на площадях, на рынках, а заключают день в питейных
домах: глазеют, шумят, а дела не делают. Герберштеин напротив того с удивлением
видел их работающих в праздники. В будни запрещалось им пить; одни иноземные
воины, служа Государю за деньги, имели право быть невоздержными в употреблении
хмельного: для чего слобода за Москвою-рекою, где они жили, именовалась
Налетами, от слова наливай. Великий Князь Василий, опасаясь
действий худого примера, не дозволял своим подданным жить вместе с ними. У
всякой рогатки на улицах стоял караул: никто не смел ходить ночью без особенной
важной причины и без фонаря. Тишина царствовала в городе. Замечали, что Россияне
не злы, не сварливы, терпеливы, но склонны (особенно Москвитяне) к обманам в
торговле. Славили древнюю честность Новогородцев и Псковитян, которые тогда уже
начинали изменяться в характере. Пословица: товар лицом продать служила
уставом в купечестве. Лихоимство не считалось стыдом: ростовщики брали
обыкновенно 20 на 100 и еще хвалились умеренностию: ибо в древние времена
должники платили у нас 40 на 100. - "Рабство, несовместимое с душевным
благородством, было (по словам Герберштеина) общим в России: ибо и самые
Вельможи назывались холопями Государя"; но имя не вещь: оно изображало
только неограниченную преданность Россиян к Монарху; а в самом деле народ
пользовался гражданскою свободою. Рабами были единственно крепостные холопи, или
дворовые или сельские, потомки людей купленных, военнопленных, законом лишенных
вольности. В XI веке они не имели у нас ни гражданских, ни человеческих прав
(так и в древнем Риме): господин мог располагать ими как собственностию, как
вещию, мог своевольно отнимать у них жизнь, никому не ответствуя. Но в
сие время - или в XVI веке - уже одна государственная власть смертию казнила
холопа, следственно уже человека, уже гражданина, покровительствуемого
законом. Здесь видим успех нравственности и действие лучших гражданских
понятий. Вообще судьба сих природных рабов не казалась им тяжкою: ибо многие из
них, освобождаемые по духовным завещаниям, немедленно искали себе новых господ и
шли к ним в кабалу или в новую крепость, не для того, чтобы не находили способа
жить своими трудами (ибо хороший поденщик в Москве выработывал с утра до вечера
две деньги, или около двадцати копеек нынешних), но для того, что любили
домашнюю легкую службу и беспечность: раб-отец не заботился о многочисленном
семействе, не боялся ни старости, ни болезни. Закон молчал о должности господ:
общее мнение предписывало им человеколюбие и справедливость; тираном гнушались
как бесчестным гражданином; никто из вольных людей не хотел идти к нему в
услужение; именем его бранились на площадях. Гораздо несчастнее холопства было
состояние земледельцев свободных, которые, нанимая землю в поместьях или в
отчинах у Дворян, обязывались трудиться для них свыше сил человеческих, не могли
ни двух дней в неделе работать на себя, переходили к иным владельцам и
обманывались в надежде на лучшую долю: ибо временные, корыстолюбивые Господа или
Помещики нигде не жалели, не берегли их для будущего. Государь мог бы отвести им
степи, но не хотел того, чтобы поместья не опустели, и сей многочисленный род
людей, обогащая других, сам только что не умирал с голоду: старец, бездомок от
юности, изнурив жизненные силы в работе наемника, при дверях гроба не знал, где
будет его могила. Бедность рождает презрение: в старину называли у нас
земледельцев смердами, в XVI веке крестьянами, то есть
христианами, но в худом, варварском смысле: ибо долговременные наши
тираны, Батыевы Моголы, поносили Россиян сим именем. - Вероятно, что многие
земледельцы шли тогда в кабалу к Дворянам; по крайней мере знаем, что многие
отцы продавали своих детей, не имея способа кормиться. Сын мог быть несколько
раз продан отцем; но в четвертый раз отпущенный Господином на волю, уже зависел
единственно от себя.
Здесь представляется любопытный вопрос: неужели
никогда не бывало в России крестьян-владельцев? По крайней мере не знаем,
когда они были. Видим, что Князья, Бояре, воины и купцы - то есть городские
жители, - искони владея землями, отдавали их в наем крестьянам свободным.
Всякая область принадлежала городу; все ее земли считались как бы законною
собственностию его жителей, древних Господ России, купивших, вероятно, сие право
мечом в такое время, до коего не восходят летописи, ни предания. Но крестьяне,
платя дань или оброк владельцам, имели свободу личную и движимую собственность.
Не только Бояре знатные, но и самые простые,
бедные Дворяне казались спесивыми, недоступными. К первым никто не смел въехать
на двор: оставляли лошадей у ворот. Благородные стыдились ходить пешком и не
имели знакомства с мещанами, опасаясь тем унизиться. Они вообще любили сидячую
жизнь и не понимали, как можно заниматься делами стоя или ходя. Молодые женщины
были совершенными затворницами: боялись показываться чужим людям и в церковь
ходили редко; дома шили, пряли. Одна забава считалась для них позволенною:
качели. Богатые не пеклися о домашнем хозяйстве, которое лежало единственно на
слугах и служанках. Бедные поневоле трудились; но самая беднейшая, готовя для
себя кушанье, не могла умертвить никакого животного: стояла у ворот с курицею
или с уткою и просила мимоходящих, чтобы они закололи сию птицу ей на обед. -
Несмотря на строгое заключение жен, бывали, как и везде, примеры неверности, тем
естественнее, что взаимная любовь не участвовала в браках и что мужья-Дворяне,
находясь в Государевой службе, редко живали дома. Не жених обыкновенно сватался
за невесту, но отец ее выбирал себе зятя и говорил о том с отцем его. Назначали
день свадьбы, а будущие супруги еще не знали друг друга в глаза. Когда
нетерпеливый жених домогался видеть невесту, то родители ее всегда отвечали ему:
"Спроси у добрых людей, какова она?" Приданое состояло в одежде, в драгоценных
украшениях, в слугах, в конях и проч.; а что родственники и приятели дарили
невесте, то муж должен был после свадьбы возвращать им или платить деньгами.
Герберштеин первый сказал, что жена Россиянка не уверена в любви супруга без
частых от него побоев: сие вошло в пословицу, хотя могло быть только отчасти
истиною, объясняемою для нас древними обычаями Славянскими и грубою
нравственностию времен Батыева ига.
Спесивые против бедных мещан, Дворяне и богатые
купцы были гостеприимны и вежливы между собою. Гость, входя в комнату, глазами
искал Святых Образов, шел к ним, крестился и, несколько раз сказав вслух:
Господи помилуй, - обращался к хозяину с приветствием "дай Боже тебе
здравия!" Они целовались, кланялись друг другу и чем ниже, тем лучше;
переставали и снова начинали кланяться; садились, беседовали, и гость, взяв
шапку, шел опять к образам; хозяин провожал его до крыльца, а любимого до самых
ворот. Потчевали приятелей медом, пивом, винами иноземными: романеею,
мушкателем, Канарским, белым Рейнским; лучшим считалась мальвазия, употребляемая
однако ж более в лекарство и во дворце за Великокняжескою трапезою. Ужинов не
знали: обеды были изобильные и вкусные для самых иноземцев, которые дивились у
нас множеству и дешевизне всякого скота, рыбы, птиц, дичины, добываемой охотою
псовою, соколиною, тенетами. Вообще роскошь тогдашняя состояла в избытке
обыкновенных, дешевых вещей; умели хвалиться ею не разоряясь; бережливость не
славилась добродетелию, ибо казалось естественною людям, которые еще не ведали
прелестей изнеженного вкуса. Дорогие одежды означали первостепенных
государственных сановников: если не закон, то обыкновение воспрещало другим
равняться с ними в сих принадлежностях знатности, соединенной всегда с
богатством. Сии наряды употреблялись бережно; ветреная мода не изменяла оных, и
Вельможа оставлял свою праздничную одежду в наследство сыну. Платье Боярское,
дворянское, купеческое не различалось покроем: верхнее с опушкою, широкое,
длинное называлось однорядками, другое охабнями, с воротником;
третье ферезями, с пуговицами до подола, с нашивками или без нашивок,
такое же длинное, с нашивками или только с пуговицами до пояса, кунтышами,
доломанами, кафтанами, у всякого были клинья, а на боках прорехи.
Полукафтанье носили с козырем; рубахи с вышитым разноцветным воротником и с
серебряною пуговицею; сапоги сафьянные, красные, с железными подковами; шапки
высокие, шляпы поярковые, черные и белые. Мужчины стригли себе волосы. - Домы не
блистали внутренним украшением: самые богатые люди жили в голых стенах. Сени
огромные, а двери низкие, и входящий всегда наклонялся, чтобы не удариться
головою об верхний косяк.
Опишем некоторые достопамятные обыкновения.
Посланник Великокняжеский, Димитрий, будучи в Риме и беседуя с Павлом Иовием о
нравах своего отечества, сказывал ему, что Россияне, искони набожные, любя
чтение душеспасительных книг, не терпят проповеди в церквах, дабы слышать в них
единственно слово Господне, без примеса мудрований человеческих, несогласных с
простотою Евангельскою; что нигде не имеют такого священного уважения к храмам,
как у нас; что муж и жена, вкусив удовольствие законной любви, не дерзают войти
в церковь и слушают Обедню, стоя на паперти; что молодые нескромные люди, видя
их там, угадывают причину и своими насмешками заставляют женщин краснеться; что
мы весьма не любим Католиков, а Евреями гнушаемся и не дозволяем им въезжать в
Россию. - Сие время особенно славилось открытием многих Святых целебных Мощей;
но Иоанн и Василий не всегда верили молве и рассказам народным; а без согласия
Государева Духовенство не умножало числа Святых: когда же строгое исследование и
достоверные свидетельства убеждали Великого Князя в истине чудес, то объявляли
их всенародно, звонили в колокола, пели молебны, и недужные со всех сторон
спешили ко праху новых Угодников, как ныне спешат к новым славным врачам, чтобы
найти исцеление. - Тогдашняя Христианская набожность произвела один умилительный
обычай. Близ Москвы было кладбище, называемое селом скудельничим, где
люди добролюбивые в Четверток перед Троицыным днем сходились рыть могилы для
странников и петь панихиды, в успокоение души тех, коих имена, отечество и Вера
были им неизвестны; они не умели назвать их, но думали, что Бог слышит и знает,
за кого воссылаются к нему сии чистые, бескорыстные, истинно Христианские
молитвы. Там погребались тела, находимые в окрестностях города, а может быть, и
всех иноземцев.
Иовий пишет, что Великие Князья, подобно
Султанам, избирают себе жен за красоту и добродетель, нимало не уважая
знатности; что невест привозят из всей России; что искусные, опытные бабки
осматривают их тайные прелести; что совершеннейшая или счастливейшая выходит за
Государя, а другие в тот же день за молодых придворных чиновников. Сие известие
может относиться единственно к двум бракам Василия: ибо отец, дед и предки его
женились обыкновенно на Княжнах Владетельных. - Сообщим здесь любопытные
подробности из описания Василиевой свадьбы 1526 года.
"Державный жених, нарядясь, сидел в брусяной
столовой избе с своим поездом; а невеста, Елена Глинская, с женою Тысяцкого,
двумя свахами, Боярынями и многими знатными людьми шла из дому в середнюю
палату. Перед нею несли две брачные свечи в фонарях, два коровая и
серебряные деньги. В сей палате были Сделаны два места, одетые бархатом и
камками; на них лежали два зголовья и два сорока черных соболей; а третьим
сороком надлежало опахивать жениха и невесту. На столе, покрытом скатертью,
стояло блюдо с калачами и солью. Елена села на своем месте; сестра ее, Княжна
Анастасия, на жениховом; Боярыни вокруг стола. Василий прислал туда брата, Князя
Юрия, который, заняв большое место, велел звать жениха. Государь!
сказали ему: иди с Богом на дело. Великий Князь вошел с Тысяцким и со
всеми чиновниками, поклонился иконам, свел Княжну Анастасию с своего места и сел
на оное. Читали молитву. Жена Тысяцкого гребнем чесала голову Василию и Елене.
Свечами богоявленскими зажгли брачные, обогнутые соболями и вдетые
в кольцы. Невесте подали кику и фату. На золотой мисе, в трех углах, лежали
хмель, соболи, одноцветные платки бархатные, атласные, камчатные, и пенязи,
числом по девяти в каждом угле. Жена Тысяцкого осыпала хмелем Великого Князя и
Елену, опахиваемых соболями. Дружка Государев, благословясь, изрезал перепечу и
сыры для всего поезда; а Еленин дружка раздавал ширинки. Поехали в церковь
Успения: Государь с братьями и Вельможами, Елена в одних санях с женою Тысяцкого
и с двумя Большими свахами; за нею шли некоторые Бояре и чиновники; перед
нею несли свечи и короваи. Жених стоял в церкви на правой стороне у столпа,
невеста на левой. Они шли к венчанию по камкам и соболям. Знатнейшая Боярыня
держала скляницу с вином Фряжским: Митрополит подал ее Государю и Государыне:
первый выпив вино, растоптал скляницу ногою. Когда священный обряд совершился,
новобрачные сели на двух красных зголовьях. Митрополит, Князья и Бояре
поздравляли их; певчие пели многолетие. Возвратились во дворец. Свечи с
короваями отнесли в спальню, или в сенник, и поставили в кадь пшеницы. В четырех
углах сенника были воткнуты стрелы, лежали калачи с соболями, у кровати два
зголовья, две шапки, одеяло кунье, шуба; на лавках стояли оловянники с медом; в
головах кровати икона Рождества Христова, Богоматери и Крест Воздвизальный; на
стенах также иконы Богоматери со младенцем; над дверью и над всеми окнами,
внутри и снаружи, кресты. Постелю стлали на двадцати семи ржаных снопах. Великий
Князь завтракал с людьми ближними; ездил верхом по монастырям и обедал со всем
Двором. Князь Юрий Иоаннович сидел опять на большом месте, а Василий
рядом с Еленою; перед ними поставили жареного петуха: дружка взял его, обвернул
верхнею скатертью и отнес в спальню, куда повели и молодых из-за стола. В дверях
знатнейший Боярин выдавал Великую Княгиню и говорил речь. Жена Тысяцкого, надев
две шубы, одну наизвороть, вторично осыпала новобрачных хмелем; а дружки и свахи
кормили их петухом. Во всю ночь Конюший Государев ездил на жеребце под окнами
спальни с обнаженным мечом. На другой день супруги ходили в мыльню и ели кашу на
постеле". Легко угадать разум сих обрядов, без сомнения весьма древних, отчасти,
может быть. Славянских, отчасти Скандинавских: некоторые образовали любовь,
согласие, чадородие, богатство; другие должны были удалять действие злого
волшебства.
Василий, находясь в частых сношениях с
Государями Европейскими, любил хвалиться ласкою, оказываемою их Послам в России;
но иноземцы жаловались на сей милостивый прием, соединенный с обрядами скучными
и тягостными. Приближаясь к границе, Посол давал о том знать Наместникам
ближайших городов. Ему предлагали множество вопросов: "из какой земли, от кого
едет? знатный ли человек? какого именно звания? бывал ли прежде в России?
говорит ли нашим языком? сколько с ним людей и каких?" О сем немедленно доносили
Великому Князю; а к послу высылали чиновника, который, встретив его, не уступал
ему дороги и всегда требовал, чтобы он стоя выслушивал Государево приветствие со
всем Великокняжеским титулом, несколько раз повторяемым. Назначали дорогу и
места, где надлежало обедать, ночевать. Ехали тихо, иногда не более пятнадцати
или двадцати верст в день: ибо ждали ответа из Москвы. Иногда останавливались в
поле, несмотря на зимний мороз; иногда худо ели. За то пристав терпеливо сносил
брань иноземцев. Наконец Государь высылал Дворян своих к Послу: тут везли его
уже скорее и лучше содержали. Встреча перед Москвою была всегда пышная: являлось
вдруг несколько чиновников в богатых одеждах и с отрядом конницы; говорили речи,
спрашивали о здоровье, и проч. Двор Посольский находился близ Москвы-реки:
большое здание со многими комнатами, но совершенно пустыми; никто не жил в сем
доме. Приставы служили гостям, непрестанно заглядывая в роспись, где было все
исчислено, все измерено, что надлежало давать Послам Немецким, Литовским,
Азиатским: сколько мясных блюд, меду, луку, перцу, масла, даже дров. Между тем
придворные чиновники ежедневно спрашивали у них, довольны ли они угощением? Не
скоро назначался день представления: ибо любили долго изготовляться к оному.
Послы сидели одни, не могли заводить знакомств и скучали. Великий Князь к сему
дню, для их торжественного въезда в Кремль, обыкновенно дарил им коней с
богатыми седлами.
Кроме зодчих, денежников, литейщиков,
находились у нас тогда и другие иноземные художники и ремесленники. Толмач
Димитрий Герасимов, будучи в Риме, показывал Историку Иовию портрет Великого
Князя Василия, писанный без сомнения не Русским живописцем. Герберштеин
упоминает о Немецком слесаре в Москве, женатом на Россиянке. Искусства
Европейские с удивительною легкостию переселялись к нам: ибо Иоанн и Василий, по
внушению истинно великого ума, деятельно старались присвоить оные России, не
имея ни предрассудков суеверия, ни боязливости, ни упрямства, и мы, послушные
воле Государей, рано выучились уважать сии плоды гражданского образования,
собственность не Вер и не языков, а человечества; мы хвалились исключительным
Православием и любили святыню древних нравов, но в то же время отдавали
справедливость разуму, художеству западных Европейцев, которые находили в Москве
гостеприимство, мирную жизнь, избыток. Одним словом, Россия и в XVI веке
следовала правилу: "хорошее от всякого хороню" и никогда не была вторым Китаем в
отношении к иноземцам.
Язык наш, то есть Славянский, был в сие время
известен от Каменного Пояса до Адриатического моря, Воспора Фракийского и Нила:
им говорили при дворе Турецкого и Египетского Султанов, жены их, Ренегаты,
Мамелюки. Мы имели в переводах сочинения св. Амвросия, Августина, Иеронима,
Григория, Историю Римских Императоров (вероятно, Светонову), Марка Антония и
Клеопатры; но Иовий укоряет нас совершенным невежеством в науках: в Философии,
Астрономии, Физике, Медицине, сказывая, что мы именуем лекарем всякого, кто
знает некоторые целебные свойства растений. Успехи словесности примечались в
чистейшем слоге летописей, Пастырских Духовных посланий, Святых Житий и проч.
Старец, Архиепископ Ростовский Вассиан, мог назваться Демосфеном сего времени,
если истинное красноречие состоит в сильном выражении мыслей и чувств: славное
Послание его к Иоанну уже известно читателю. Житие Св. Даниила Переяславского
писано не без искусства, умно и приятно. Особенного замечания достойны два
Слова: первое о рождении Царя Иоанна, второе похвальное Василию; в том и в
другом есть прекрасные места; выпишем некоторые:
"Кто поведает силу Господню и все чудеса Его?
Во дни наши совершилось дело Небесной любви, коего примеры видели мы в Ветхом и
Новом завете: молитва отверзает ложесна неплодные! Господь милостию утешает
людей Своих в отчаянии: ибо славный и великий во Царях не скудеет в Вере,
припадая ко Всевышнему; уже вступает в шестое десятилетие жизни и еще надеется
благословить чадо милое, вожделенное не только родителю, но и всей Державе
Христианской: она требует Пастыря для дней будущих. Слышит Господь молитву и
долго не исполняет, да более и более разгорается усердием сердце Державного. О
диво! Монарх оставляет престол и величие, идет с жезлом как бедный странник в
обители дальние, смиренный видом и душою: се Царские стопы его изображаются на
песках дикой пустыни! За ним добродетельная, премудрая Царица, ему подобная. Оба
исполнены смирения и надежды; оба ведают, что Вера возмогает и надежда не
посрамит. И бысть! лобызаем наследника Державы!.. Когда бы Всевышний даровал
Василию дщерь, и тогда бы сердце родителя возвеселилось, но едино: Господь
дарует ему сына, да веселится и блаженствует с ним вся Россия!" - В похвальном
слове Василию так описаны дела и свойства его: "Сей Государь добре правил
хоругвями отечества, твердо укоренного Богом, подобно вековому древу; всегда
благословляемый успехом, всегда спасаемый от врагов видимых и невидимых, покорял
страны мечом и миром, а в своей наблюдал правду, не усыпая ни умом, ни сердцем;
бодрствовал над душами, питал в них добродетель, гнал злобу, да не погрязнет
корабль великой Державы его в волнах беззакония! Душа Царева светилась яко
зерцало, блистая в лучах Божественной премудрости. Мы знаем, что Государь
естеством телесным равен всем людям; но властию не подобен ли Богу Единому?
Неприступен во славе земного Царствия: но есть вышнее, Небесное, для коего он
должен быть приступен и снисходителен к людям. Телу дано око, а миру Царь, да
промышляет о благе его. Царь истинный Царствует над страстями, в венце святого
целомудрия, в порфире закона и правды. Таков был Великий Князь Василий,
Правитель велеумный, наказатель добродетельный, истинный кормчий, образ
благости, столп твердости и терпения; защитник Государства, отец Вельмож и
народа, мудрый соглагольник Духовенства; высокий житием на престоле,
смиренный сердцем яко в пещере, кроток взором, почтен Божиею благостию; всех
любил и любим всеми: ближние и дальние припадали к нему, от Синая и Палестины,
от Италии и Антиохии, да узрят лицо его, да услышат слово. Кто опишет его
достоинства? Как саламандр, по сказанию богослова, среди огня не сгорает; как
светлая река, именуемая Кафос, течет сквозь море и не теряет сладости вод своих:
так огнь страстей человеческих, так бурное житейское море не повредило душе
Василия: она чистою, благою воспарила от земли на небо. Одним словом, сей
Великий Князь в житии богомудром уподоблялся Димитрию Иоанновичу Донскому". Мы
предложили здесь читателю не точные слова, но точные мысли
авторов, слова принадлежат веку, а мысли векам.
Судя по слогу, можем отнести к сему времени
сочинение двух Русских сказок: о купце Киевском и Дракуле, мутьянском
Воеводе. В первой описывается мучитель, именем Смиян гордый,
Владетель неизвестной приморской страны, гибельный для всех плавателей, которые
искали там убежища от бурь и не умели отгадать царских загадок: им надлежало
отвергнуться Христа или умереть. Сын путешествующего Киевлянина Борзосмысл, юный
отрок, вдохновенный небесною мудростию, как новый Эдип решит все хитрые задачи
Смияна, отсекает ему голову в присутствии народа, садится на трон, проповедует
Веру Христову, пленяет граждан, остается у них Царем и женится на Смияновой
дочери. Вот содержание. Красот пиитических мало, остроумия также; рассказ
довольно складен. - Вторая повесть любопытнее. Дракула, хищник Мутьянской, или
Волошской Державы (о коем упоминается в Византийской Истории Дуки около 1430
года) представлен гонителем всякой неправды, обманов, воровства и свирепым
кровопийцею. Никто в земле Волошской не дерзает взять чужого, ни обидеть
слабого. Испытывая народ, он поставил золотую чару у колодезя, отдаленного от
домов: мимоходящие пили воду и не трогали богатого сосуда. Искоренив злодеев,
сей Воевода казнил и за самые легкие вины. Не только жена вероломная,
любострастная, но и ленивая, у которой в доме было не чисто или муж не имел
хорошего белья, лишалась жизни. На площади, вместо украшений, висели трупы.
Однажды пришли к нему два Монаха из Венгрии: Дракула желал знать их мысли о
себе. "Ты хочешь быть правосудным, - отвечал старейший из них, - но делаешься
тираном, наказывая тех, коих должны наказывать единственно Бог и совесть, а не
закон гражданский". Другой хвалил тирана, как исполнителя судов Божественных.
Велев умертвить первого Монаха, Дракула отпустил его товарища с дарами и наконец
увенчал свои подвиги сожжением всех бедных, дряхлых, увечных в земле Волошской,
рассуждая: "На что жить людям, живущим в тягость себе и другим?" Автор мог бы
заключить сию сказку прекрасным нравоучением, но не сделал того, оставляя
читателям судить о философии Дракулы, который лечил подданных от
злодейства, пороков, слабостей, нищеты и болезней одним лекарством: смертию! -
Заметим, что древние Русские писцы имели более гордости, нежели
Писатели: первые почти всегда означали имя свое в конце переписанной ими
книги, а вторые почти никогда, укрываясь таким образом от хвалы и критики: знаем
творения, не зная творцов. По крайней мере видим, что предки наши занимались не
только историческими или богословскими сочинениями, но и романами; любили
произведение остроумия и воображения.
В окончании сей статьи предложим некоторые
известия из Герберштеиновой книги о соседственных с Россиею землях, восточных и
северных. Ногайские Татары, кочуя близ моря Каспийского, разделялись в Василиево
время на три Улуса, принадлежащие трем Князьям-братьям: Шидаку, Кошуму и
Шиг-Мамаю; первый жил в городе Сарайчике на Яике; второй повелевал всею землею
между Кумою, Яиком и Волгою; третий господствовал над частию Сибири. В двадцати
днях пути от Шидаковых владений, к востоку, обитали Юргенские, или Хивинские,
Татары, повинуясь Барак-Солтану, брату соседственного Хана Катайского, или
Киргиз-Кайсакского, Бебейда. За Вяткою и Пермию жили в лесах Тюменские и
Шибанские Моголы; первых считалось не более десяти тысяч. За Волгою находились
еще Улусы Калмыков: сие имя дано им для того, что они не стригли волос на
голове, как другие Моголы. Астрахань, знатнейший базар Татарский,
славилась богатством, а Шамаха, уже подвластная тогда Персии, своими прекрасными
шелковыми тканями. На Дону, в двенадцати милях от Азова, был город Ахас
(где ныне Старый Черкаск), изобильный плодами, рыбою, дичью, веселый
местоположением, окруженный садами природными, богатый всем, что нужно человеку
для самой роскошной жизни. Говорили: "имей только огонь и соль: все прочее
найдешь в Ахасе!" - На восточном берегу Черного моря жили Авхасы; далее в горах
вольные Черкесы, не подвластные ни Туркам, ни Татарам, ужасные разбойники;
текущими из гор реками выплывая на лодках в море, они грабили суда купеческие;
исповедовали Христианскую Греческую Веру, употребляли в богослужении язык
Славянский, впрочем мало думали о Законе. Близ устья реки Фазиса, или Риона,
показывали остров, где будто бы стоял корабль Язонов.
Описывая наружность Татар, Герберштеин
сказывает, что они были среднего роста, черноволосые, широколицые, с маленькими,
впалыми глазами и что знатнейшие носили длинные плетенки, или косы: в сем
изображении еще узнаем истинных Моголов, нынешних Калмыков и Киргизов. Сему же
писателю обязаны мы изъяснением достоинств и чинов Татарских. Солтанами
назывались сыновья Ханские, Уланами главнейшие по Хане сановники, Беями Князья,
их дети Мурзами, Первосвященники (Магометова рода) Сеитами.
Север России был еще предметом баснословия для
самых Москвитян. Уверяли, что там, на берегах океана, в горах, пылает неугасимый
огнь чистилища; что в Лукоморье есть люди, которые ежегодно 27 Ноября, в день
Св. Георгия, умирают, а 24 Апреля оживают снова; что они перед смертию сносят
товары свои в одно место, где соседи в течение зимы могут брать оные, за всякую
вещь оставляя должную плату и не смея обманывать: ибо мертвецы, воскресая
весною, рассчитываются с ними и всегда наказывают бессовестных; что там есть и
другие чудесные люди, покрытые звериною шерстью, с собачьими головами, с лицом
на груди, с длинными руками, но безногие; есть рыбы человекообразные, но только
немые, и проч. Сии басни питали любопытство грубых умов. Однако ж Москвитяне уже
знали имена всех главных рек Западной Сибири. Они сказывали, что Обь вытекает из
озера (Телейского); что за сею рекою и за Иртышом находятся два города,
Серпонов и Грустина, коих жители получают жемчуг и драгоценные
каменья от черных людей, обитающих близ озера Китая. Мы обязаны были сими
сведениями господству Великих Князей над землею Пермскою и Югорскою. Лапландия
также платила нам дань. Дикие жители ее приходили иногда в соседственные
Российские области, начинали заимствовать некоторые гражданские обыкновения и
ласково угощали купцов иноземных, которые привозили к ним вещи, нужные для
хозяйства.
Вообще Герберштеиново описание России есть
важное творение для нашей Истории XVI века, хотя и содержит в себе некоторые
ошибки.