Ясинский Иероним Иеронимович - Купец Козырев

старый разговор, да приезжий студент-юноша, гулявший с барышнями-подростками, с горячностью уверял их, что - будь у него состояние Козырева - сколько бы он наделал добра на белом свете!..

   В это время, когда бульвар совсем уже опустел, когда на улицах глухого города становилось всё тише и тише, в доме и во дворе Козырева не только не заметно было наступающего для всех покоя, а напротив, суета и тревога заметно усиливались. Во всех окнах дома таинственно сверкал слабенький свет от горевших пред образами лампад; по комнатам как тени проносились женские фигуры; тут и там зажигались и гасли огни; к воротам подъехал чей-то экипаж; со двора уехал другой; выбегали мужчины и женщины, мчавшиеся куда-то и через минуту возвращавшиеся назад, как это могут делать только верные слуги... И всего этого было мало: у ворот раздался зов какой-то толстой женщины: "Ванька! Ва-анька! Ванька, чёрт тебя забери, где ты пропал, проклятый?!." Но Ваньки всё ещё не было, когда к парадному крыльцу дома быстро подкатила "хозяйская" коляска, нагруженная представителями местного церковного причта с известным уже нам о. протоиереем во главе. Тревога в доме усилилась: комнаты озарились светом, но вскоре всё живое и суетившееся в них как бы замерло: служился молебен...

   И только один человек в богатом и многолюдном доме Козырева не принимал участия в этой суете. Это был он, её виновник, сам Филимон Макарьевич...

   В просторной комнате, на широкой покойной кровати лежал он, бессильный, измученный. Большая, совершенно лысая голова его с выпуклым лбом небрежно покоилась на высоко поднятых подушках; одна рука лежала на груди, другая была откинута в сторону. Он дышал часто, тяжело, глаза его блестели каким-то странным огоньком, как будто в это дыхание и в эти глаза перешла теперь вся его жизнь, перешла для того, чтобы сделать последнее усилие и исчезнуть бесследно...

   А между тем, он не падал духом. Всегда бодрый и крепкий, Филимон Макарьевич никогда и не думал о смерти, не мог думать о ней даже теперь, а если и сделал завещание, то просто так, для порядка...

   - У меня так много дела, - шептал он, - дела серьёзного, основательного, что нет и минутки на отдых: постройка завода, паровой мельницы, не говоря уже о лавках, хуторах... А тут вдруг смерть!..

   В данную минуту ему казалось, что он совсем не жил на свете, что он всего несколько дней как начал свои дела, что на окончание их нужно так много времени - целая вечность! И как бы это было хорошо, приятно!.. И вдруг - смерть!.. "Что же это? Как понять? С чем сообразно?"

   Но сообразности тут действительно не оказывалось...

   "Хорошо! - как бы не обращая внимания на свою немощь, упорно думал он. - Хорошо! Пусть будет так! Смерть, скажем, неизбежна!.. Но ведь мне всего пятьдесят лет?.. А живут же люди до восьмидесяти, до ста лет, находясь в бедности, в лишениях?.. Почему же я, при всём довольстве, не могу воспользоваться этим, не могу прожить ещё тридцать, ну хоть двадцать, наконец, десять, пять лет?.. Да! - Отчего это? Как понять? С чем сообразно?.."

   И опять ищет он сообразности, и опять не находит её...

   "Наконец, пусть будет так! Пусть я умру, - соглашаюсь! Пусть смерть пожирает меня, проглотит! - всё с тою же настойчивостью продолжал думать он. - Но зачем же я не знал об этом? Не мог предположить, не имел даже предчувствия, что я умру именно теперь, когда это совсем некстати, когда нужно окончить завод, мельницу, когда...

   Но... умираю ли я?.. Да, действительно ли умираю, или это мне только так кажется, - одна трусость? Быть может это вовсе не смерть, а просто свойство болезни, её перелом, тяжёлое состояние, которое может пройти, после которого окрепнут, восстановятся силы?.. О, как бы хорошо было, если бы случилось так, если бы вернулось здоровье - хотя на один день, на одно мгновение, чтобы сбегать в лавки, взглянуть на завод. на мельницу!.."

   Но когда час за часом как вечность потянулся следующий денёк, тяжёлый, удушливый, и настала за ним ещё более бесконечная ночь, Козырев твёрдо почувствовал присутствие смерти и опять открыл большую несообразность, приведшую его в ужас.

   Но эта несообразность была уже иной... Прежде её вызывал не самый факт смерти, не её, так сказать, наступление, а одна мысль о ней, та именно мысль, что он, Филимон Макарьевич, купец и богач, любимый всеми человек, может умереть в то время, когда на днях он был так бодр и весел, когда у него по горло дела, дела серьёзного... Да. Но это было в то время, когда хватало сил спросить себя - "Действительно ли он умирает?" и когда всё-таки думалось хотя одним глазком посмотреть на завод, на мельницу... Теперь же счёты с этой жизнью навсегда покончились: жизнь эта с появлением смерти, с первым её прикосновением, отошла, исчезла, потеряла свою прелесть, обаяние, ибо та же смерть, как заключительная ступень жизни, потребовала от неё отчёта...

   И ему на мгновение сделалось легко, приятно... но потом им овладел ужас...

   Последняя искра жизни всё ещё продолжала таиться в душе, в сознании... Эта душа, это сознание говорили ему, что он - жалкое, бессильное, беззащитное существо и в то же время - купец-богач, владелец лавок, домов, хуторов, завода, мельницы!.. А затем - опять же следовал вывод, жестокий и неумолимый, как и самая смерть: "Что же это? Как понять? С чем сообразно?.." И он старается уверить себя, что он не Филимон Макарьевич, не купец, не богач, что дом, где он лежит, лавки, завод, хутора - вовсе не его, а принадлежат другому, - а он был и есть то, что он есть теперь: слабое, жалкое, беззащитное существо и больше ничего!..

   Как? Разве это он служил у Зажирихина, - унижался, лицемерил, подличал, обокрал его и ушёл? Разве он открыл потом свою торговлю в глухом городке, привлекая к себе тысячи бедненьких, тёмненьких, сереньких людей, обманывая их, вымогая последние гроши, превращая эти гроши в тысячи?.. Неужели опять-таки он же набрал к себе в лавки целую стаю обездоленных мальчуганов, чтобы сделать из них обманщиков, грабителей, чтобы убить в них стыд, совесть, как это сделали с ним?!. Или вот... Приходит в лавку бедная, обессиленная трудом старушка за полуфунтом сахара... Она достала из-за пазухи грязный платочек, в котором в три узла завязан был кредитный рублик. С какою дрожью в руках, с каким сожалением она расставалась с ним!.. - "На, родимый, получи! Даю рублик, - да не торопись сдачей, не обочти старушку!.." - И купец не торопился... Он не обчёл старушку, но дал ей сдачу фальшивым серебром, которое попало к нему в суматохе, под базарный день. Старушка покорно берёт деньги, всё тою же дрожащею рукой завязывает их в платок и с поклоном уходит... А купец... доволен, рад... как будто он сразу получил тысячи, - до того он жалел свою копейку, до того сильна была в нём страсть к наживе!.. И как не дрогнуло его сердце ни теперь, ни после, когда несчастная старушка через день явилась к нему - взволнованная, бледная. Она держала в руке деньги, уверяя, что получила их тут, просила их переменить. Купец вспылил, выругал старуху... Старуха тоже вспылила, назвала купца обманщиком, кровопийцем, за что её вытолкали из лавки "удалые" приказчики...

   И эту, и многие другие картины вспомнил теперь Козырев, вспомнил невольно: всё это как бы само по себе всплывало наружу и казалось чем-то страшным неузнаваемым... Купцу становилось всё тяжелее: что-то душило его... Он старался убить в себе память и задыхаясь шептал: "Как, разве это я?.. К чему всё это? С чем сообразно?.."

   Но картины прошлого ничуть не теряли от этого своих красок, - напротив, становились ярче, пока, наконец, воплотились в живые человеческие образы... Среди этих образов рельефнее всего выступала фигура старушки, которая, стоя впереди, как бы предводительствовала толпою обиженных. Она то подавала купцу обращённую в комок "бумажку", говоря: "На, родимый, - получи! Даю рублик... да не торопись сдачей, - не обочти старушку!.." то с просьбою и мольбою подносила несколько "серебряных" монет, таких же чёрных и непривлекательных, как и её старческое лицо... Козырев хочет сомкнуть глаза, но не может... Он напрягает все силы, чтобы отвести в сторону взгляд, но и это ему не удаётся... Он хочет крикнуть, позвать жену, чтобы она увела старуху, отдала ей всё: деньги, лавки, дома, завод, мельницу... - но усилия его напрасны!..

   Ему кажется, что это происходит в действительности, что он просит жену исполнить его волю, но жена даже не желает явиться к нему, а отвечает из другой комнаты, что приехал отец протоиерей, что нужно пожертвовать на церковь, на причт... А в ответ на его мольбы - ни слова!..

   "Как же это? Какая тут церковь, какой причт!?" - хочет крикнуть Козырев, но на самом деле этот вопрос еле проносится в его сознании...

   Мирно, без малейших движений, лежит в непробудном сне Филимон Макарьевич Козырев... Так засыпают и властители мира, и бездомные нищие...

  

   Источник текста: Ясинский И. И. Дети провинции. - Екатеринодар: Типография И. Ф. Бойко, 1903. - Т. I. - С. 261.

   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, октябрь 2011 г.

   Оригинал здесь: Викитека.