Гнедич Петр Петрович - Счастливый день

   Петр Гнедич

   Источник текста: Гнедич П. П. Кавказские рассказы. - СПб.: Товарищество "Общественная польза", 1894. - С. 157 - 168.

   Оригинал здесь: Викитека.

  

   Жара!.. В тени 39! Проклятый юг! И чего фарисействуют эти поэты! "Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка!" [*] Во-первых, поцелуй ребёнка чист только тогда, когда за ним смотрит нянька, а во-вторых - почему здешний воздух свеж, когда нечем дышать? Это раскалённая печь, - пещь вавилонская, куда увы! - не приходит ангел, утоляющий жар. Некуда деваться, - всё вокруг - на пятьсот вёрст - всё полно этим мучительным, удушливым жаром. Что же делать? Куда бежать? Это сон, кошмар! Ведь есть же где-нибудь прохлада, возможно же где-нибудь жить?..

  

   [*] - М. Ю. Лермонтов "Герой нашего времени"

  

   Там, на севере, теперь тоже вечер. Красные смолистые сосны стоят в сыром, прозрачном воздухе приозёрья Грудь дышит полно, радостно, ёмко. Подымается снизу синий туман и змейками ползёт по корням, распластавшимся поверх песчаного обрыва. На озере тихо, свежо - всё дрожит и клубится. Далёкие ветрила реют, как сказочные птицы. Благоухают цветы, поёт соловей, - а здесь?..

   На далёком фоне порыжевшей и побуревшей, выжженной степи стоят декорацией горы. Горы тяжёлые, приземистые, синие. Из степи тянет "кизяком" - вонючим топливом юга. Меланхолически-глупые волы лениво переступают шаг за шагом и оставляют по себе густое облако пыли. Посмотришь в степь - точно ряд батарей дают дружные залпы: такие белые облака кружатся и стоят то там, то тут над дорогой.

  

   Приходит доктор. На юге нельзя без доктора - особенно на водах.

   - У нас - эпидемия, - решается он меня обрадовать после некоторого молчания и удивляется, что я остаюсь равнодушным.

   - В самом деле, - продолжает он, - настоящий холерный случай. А вы вот сегодня за обедом ели ботвинью.

   - По вашему совету - не меняю привычек.

   - Да... но осторожность - это всё-таки.

   Молчание. Олеандры благоухают в саду своим острым миндальным запахом; мне начинает казаться, что это пахнет синильной кислотой.

   - Надо быть осторожным, - повторяет доктор, выкурив папиросу. - Вот ведь Бармалеев умер от неосторожности.

   - Какой Бармалеев?

   - Холерный, о котором я вам говорил...

   Вижу, что доктору неудержимо хочется рассказать "случай". Вспоминаю, что он мне раз ставил термометр, и в благодарность прошу его рассказать подробно.

   - Бармалеев - он здешний. Вымочило его дождём. С дождём здесь шутить нельзя. Здесь, батенька, не север - извините! На севере помочит дождём, и конец, а здесь по три года пото?м человека лихорадка треплет.

   - Да, здесь у вас, конечно... - соглашаюсь я.

   - Ну, вы сами знаете... Но зато здесь есть и средство от простуды. Вымокший лезет на горячую печь, во всём мокром, как есть - и лежит там, пока не высохнет. Выходит согревательный компресс всего тела.

   - Отчего же Бармалеев?..

   - Он всё это проделал, да-с!.. Но потом разгорячённый пошёл в каменоломни в горы, а там сырость и тепла градусов семь...

   - Ну, и что же?

   - Продрогнув, почувствовал аппетит, съел несколько огурцов, запил из ключа и лёг на траву спать... К вечеру сделалась холера. Три дня не посылал за врачом и на четвёртый умер.

  

   Соглашаюсь с доктором, что Бармалеев действовал неосторожно.

   - А вы - ботвинью! - ещё раз укоряет он.

   Из степи тянется караван верблюдов, запряжённых в арбы. Скрип от них самый ноющий, раздражающий, жестокий. Точно сотня журавлей, гусей, ослов и павлинов кричат одновременно над самым ухом.

   - На чеснок теперь расход огромный! - говорит мой собеседник, закурив снова папиросу.

   - Отчего же это? - стараюсь удивиться я.

   - Дезинфекция от холеры. Барыни даже на груди носят, не только в карманах.

   - Какая гадость! - не выдерживаю я.

   Молчание.

   - Косцы пришли из голодных губерний, - сообщает доктор. - Вот где холера-то будет, среди них!

   - Да полно вам всё о ней. Квасу хотите?

   - На кипячёной воде?

   - На кипячёной.

   - Лучше бы кахетинского. А, впрочем, давайте.

   Пользуюсь случаем шепнуть человеку, чтобы скорей седлали мне лошадь и подводили к крыльцу.

   - Да! Загулюшников умер! - внезапно вспоминает гость.

   - Какой Загулюшников?

   - А генерал с камнями в печени. Впрочем, этого ждать надо было. Тут уж не эпидемия...

  

   Приносят квас. Доктор пробует.

   - Холоден очень, а, впрочем, что же...

   Молчим.

   - Третьего дня с обрыва упала коляска - сажень на пятнадцать вниз. Лошади пропали совсем. Переярков - из Москвы. У него печень встряхнута, у мальчика палец вывихнут; жена отделалась незначительными повреждениями...

   - Ещё квасу, доктор?

   - Нет, спасибо.

   Молчание.

   - Вы слышали, - продолжает доктор, - Аксай разлился во время бури и пассажирский поезд затопило?

   Молчу, решившись стоически выдержать медленное поджаривание на огне. Из окна вижу, как чрез дорогу, извиваясь и судорожно подтягиваясь, ползёт гадюка. Доктор тоже на неё смотрит.

   - Вчера в станице, - задумчиво говорит он, - мальчику выжигали рану: тоже гадюка укусила.

   Решаюсь выгнать конюха. Долго ли оседлать - а он возится без конца. Но доктор внезапно сам поднимается с места.

   - До скорого свидания, - говорит он, протягивая руку. - Я вечерком приду, чаю вместе напьёмся.

   Молчу. Всё молчу, так же сосредоточенно и упорно. Сижу, как каменная баба - по-египетски - прямо и неподвижно. Закрадывается мысль: а не обиделся ли на меня доктор? Он идёт унылой походкой к двери и, взявшись за ручку, останавливается.

   - Да, я забыл вам сказать, - говорит он, - что на вас старуха Кирьякова в суд подала. Ваш цепной лес её помял, - я же ей и свидетельство давал в поранениях.

   Я, по-видимому, выхожу из состояния квиетизма.

   - Вы, доктор, - вы же и давали свидетельство?

   - Amicus Plato...[*] - начинает доктор.

   - Да ведь это торговка, которая шатается по чужим дворам. Я для того и держу цепных собак, чтоб к ним не подходили.

   - Ну, уж там как судья посмотрит, - а я вас по дружески предупреждаю.

  

   [*] - Платон мне друг... (лат.) ["Платон мне друг, но истина дороже" - знаменитая поговорка, приписываемая Сократу].

  

  

   В голове бьют какие-то тулумбасы. Связная цепь мыслей прыгает в бешеной пляске. Что-то соображаю, но сообразить не могу. Жар не проходить, дышать нечем, пыль стоит столбом, кизяком пахнет по-прежнему. Взять разве холодную ванну? Но лень двинуться, лень пройти крытой галереей до ванны. Вокруг мухи. Бесконечное количество мух, но не северных, а южных. Они летают, жужжат, ползают по лицу и рукам. Кусают так больно, как у нас они кусаются только осенью. На каштане сидит какая-то зелёная птица и, по-видимому, очень довольна собою и погодой. От жара начинаю пьянеть. Приходит в голову счастливая мысль: а вдруг хватит апоплексия - тогда, быть может, будет не так жарко.

   Надеваю для верховой езды гамаши и туго перетягиваю широкий ремень пояса. Я бы предпочёл болото Елагина острова пленительному Кавказу. Мимо, на конях, проезжает шепелявый доктор, с целой фалангой своих пациенток. Он, кажется, все женские болезни лечит верховою ездой. Сзади этой вереницы тащится известный путешественник. Он заметил меня в окне и отвернулся. Мы с ним в ссоре. Я-то решительно ничего против него не имею, а имеет он против меня. Он, два года назад, лазил на Арарат и уверял печатно, что видел там развалины Ноева ковчега. Я усомнился; он предложил съездить наверх ещё раз со мною. Тогда я не сдержался и объяснил, что Арарат, о коем говорится в Торе, и на коем остановился почтенный патриарх, никогда на Кавказе и не был, а находился в Гималайской цепи, и что ошибку сию давно уже исправили западные учёные. Тогда путешественник счёл мои слова за кровную обиду, перестал кланяться, укоряя меня в поверхностном отношении к жизни вообще, а к науке в особенности, но об Арарате более не говорил.

   Я знаю, он теперь хочет подняться на Эльбрус и непременно сделать съёмки. Но в нём мною поселена уже некоторая неуверенность: он расспрашивает местных жителей - в самом деле это Эльбрус, или нет...

   Вот идёт старый генерал в расстёгнутом сюртуке и белом жилете. По его жилету можно ясно определить меню сегодняшнего обеда в ресторане: суп биск, курица с рисом, телятина и розовое желе, - всё это в достаточном количестве имеется на груди и галстуке...

   Однако, что же это конюх!

  

   А! вот, наконец, ведут. Мой кабардинец вздрагивает и помахивает хвостом. Беру нагайку и иду на крыльцо. Конюх снимает картуз.

   - Овса нигде нет, - обиженным тоном заявляет он, мягко, по-южному произнося г, - ей-Богу; всю станицу обегал, - вся рубаха мокрая, - ей-Богу! Есть овёс за церковью - так шелуха одна - горобей клевать не станет, ей-Богу!

   Сажусь на лошадь. Тугое азиатское седло скрипит новой подушкой. Поворачиваю от дома в степь и сразу пускаю карьером. Кабардинец храпит и, мерно встряхивая гривой, отбивает такт по мягкой дороге. Вот забор конюшни, вот оранжерея... Трах!

   Вдруг лошадиная голова пропадает из моих глаз. Выпускаю инстинктивно стремена и поводья, и думаю - споткнулся он, или падает; если споткнулся - то мне, очевидно, не следует падать; если же он падает, то висеть на воздухе я не могу. Сей мыслительный процесс совершается довольно быстро, прежде чем я начинаю отделяться от седла. Но это отделение все мои сомнения уничтожает: вне всякого сомнения, я лечу, - при этом не вверх, как птица, и не вниз, как камень, - а как летают ловкие гимнасты - вперёд, описывая некую параболу...

   Лежу. Пыль в общем - довольно мягкая и сносная, хотя несколько осколков щебня неприятно действуют на нервы. Зарождается новый вопрос: что переломлено - рука, нога или ребро, а, может быть, и ровно ничего? Решаюсь подняться. Кабардинец сконфуженно поднимается тоже. От пыли у него весь бок и вся морда справа точно мукой обсыпана.

   - Что же ты это, а? - спрашиваю я.

   Он вздрагивает и поворачивается к конюшне. Конюх перехватывает его.

   - Ах ты, скотина! Ты это как же смеешь? - удивляется он и начинает его чистить ладонью. - Ей-Богу, скотина...

  

   Руку больно, ногу больно. Но не лучше ли, всё-таки, сесть и поехать? Конюх подаёт свалившуюся шляпу.

   - Вы его, подлеца, хорошенько прогуляйте, что он, в самом деле, ей-Богу, а?

   Пускаю его опять вскачь. По-видимому, это доставляет ему удовольствие. Боли особенной на карьере я не чувствую, - только дрожат локти и колени. Встречные оглядывают нас в недоумении, - должно быть, хороши мы с правого боку.

   Солнце садится. Стало прохладнее. Иноходью возвращаюсь к дому.

   - Я так и думал, что вы упадёте, - говорит знакомый старый казак. - Всё ждал, когда вы упадёте...

   - Это с чего же ты ждал?

   - Правая передняя у него ненадёжна. Он ещё тут без вас зимой зашиб. Я так и думал, что он вас уронит.

   Отдаю поводья конюху.

   - Что же ты насчёт правой передней мне ни слова?

   - Господи, да почём я знал, что вы не знаете? Кабы я знал! Мне и то удивительно, что вы так скачете. Разве можно так!

   Поднимаю переднюю ногу.

   - Да ты перековал сегодня?

   - Утром ковал.

   - Что ж ты мне ни слова! Какая ж это ковка, - вон она как хлябает.

   - Это точно! Кузнецы здесь препаршивые...

   Иду с остервенением домой: правая нога слушается довольно плохо, рука совсем не хочет подниматься. Сдаю человеку платье; колена в крови, рука ободрана.

  

   Начинается, как будто, лихорадка. Не лечь ли уж в постель? А то ходить и сидеть совсем неудобно.

   Чёрт знает, что такое. И лежать больно. Кое-как умостился на левом боку. А ведь сначала совсем не больно было.

   Стучат в дверь.

   - Войдите!

   Доктор. Пришёл чай пить.

   - Вы печень-то не повредили?

   - А я почём знаю...

   - Дайте пощупать.

   Щупает. Потом начинает надавливать ушибы.

   - Больно?

   - Очень больно.

   - Гм... Вот на пальце здесь синева. Свинцовой водицей. А на руку хоть просто бы компрессик.

   Кладу компрессик, посылаю за водицей. Рука ноет, нога ноет.

   - А у нас фельдшер заболел, - старается меня утешить доктор. - Говорят, заразился. Только я полагаю - от абрикосов.

   Тук! Тук! раздаётся в дверь.

   - Войдите.

   Конюх.

   - Дозвольте за Копеечкой послать.

   - За какой Копеечкой?

   - За бабой Копеечкой. Она коров лечит...

   - Да что ты, рехнулся?

   - Чего рехнулся. У него задние ноги вывернуты, - у иноходца-то, - ей-Богу! Начал водить, а у него на составе на самом всё свернулось - ей-Богу!

   - Как же я сейчас-то скакал?

   - Да что ж, скакать-то на нём можно, а только вправить надо.

   - Ты пошли за ветеринаром.

   - Дозвольте за Копеечкой. Копеечка намедни как хорошо корову керосином натёрла...

   Мне делается ясно, отчего вчерашний варенец отзывался нефтью. Посылаю его за Копеечкой.

  

   - Вам бы нужен массаж, - советует доктор. - Удивительно, как у вас ключица цела. Вы очень счастливо отделались. Запишите, сегодня счастливый день. Я, знаете, верю в дни счастливые и несчастные.

   - Я думаю, что я мог бы сегодня и совсем не падать.

   - Но могли бы и на смерть разбиться.

   Тук! Тук!

   Это газеты - только что пришла вечерняя почта. Передаю доктору журналы, сам берусь за письма.

   - Однако, в Европе холера всё увеличивается, - удивляется доктор.

   Вскрываю пакет от "друзей".

   "...Как ты счастлив на своём роскошном юге, - читаю я, - среди сказочной, волшебной природы. Мы здесь затоплены дождями, а у вас тепло, солнце, цветы. Ты живёшь окружённый радужным праздником жизни, ездишь по благоухающей степи"...

   Влетает на свет лампы из открытого окна мышь и начинает бесшумно чертить взад и вперёд под потолком. Доктор их боится и потому кидается к двери.

   Вот лакей и швейцар с двумя половыми щётками и полотенцами. Начинается беготня. Наконец, мышонок падает обессиленный за мою кровать.

   Меня отодвигают от стены, завёртывают его в тряпку и куда-то уносят. Доктор возвращается на прежнее место.

   - Мне сейчас говорили, что в немецкой колонии дифтерит появился, - начинает он.

   А нога ноет всё больше и больше...

  

   1892