у книгопродавца Ивана Слёнина.
Спокойны жители востока. Они удивляются живой, порывчатой дѣятельности суетливыхъ европейцевъ. Важный благовидный обитатель береговъ Гангеса и Эвфрата, безмолвно сидящ³й на узорчатомъ коврѣ своемъ, сложа руки выше пояса, съ улыбкою сожалѣн³я смотритъ на странную дѣятельность европейца, бѣгающаго туда и сюда, иногда съ необдуманною рѣзвост³ю ребенка, но по большей части, съ нѣкоторымъ тоскливымъ, много заботнымъ и не рѣдко судорожнымъ движен³емъ человѣка, какъ будто осужденнаго къ какой-то страшной участи. "Зачѣмъ же хвалятся они своими науками, своею философ³ею?" говорятъ восточные о европейцахъ; "когда ихъ науки, когда ихъ философ³я не даетъ имъ спокойств³я, стоитъ ли жить, чтобъ тревожиться! Человѣкъ созданъ для и покой высокаго, для созерцан³я усладительнаго...."
Испытатели природы приписываютъ дѣйств³ю солнца различ³е темпераментовъ. Полагаютъ между прочимъ, что сухость воздуха на востокѣ унимаетъ рѣзвость крови. Не извѣстно, достовѣрна ли с³я причина, но достовѣрно то, что жители востока, богатые и бѣдные, занятыя и праздные, любятъ молчать, задумываться и предаваться нѣкоторой роскошной мечтательности, придающей и самой ихъ наружности какой-то видъ спокойнаго самодовольств³я. Дик³е, огненные, стремительные на воины, они мирны среди мира, медленно глаголивы въ бесѣдахъ, кротки, сладконравны {Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на востокѣ существуетъ обычай, сидя съ гостемъ молчать, думать, курить трубку и только отъ времени до времени, спрашивать другъ у друга: "каково теперь расположен³е вашего нрава?" на что отвѣчаютъ; " оно усладительно, какъ сахаръ!"} въ домахъ и кажутся тающими въ роскоши садовъ своихъ. Ихъ созерцательное быт³е на землѣ проходить, какъ долгая усладительная дремота.
Недалеко отъ развалинъ древняго Персеполиса, священно-знаменитой столицы царей и маговъ Перс³и, обиталъ нѣкогда Зунбаръ, смиренный послѣдователь великаго Зороастра. Слово жизни (Зендъ-авеста) было правиломъ его собственной жизни, и тотъ, кто улыбался тотчасъ по рожден³и, былъ мудрецомъ ему любезнѣйшимъ. Зунбаръ вѣрилъ, что вѣковѣчное время само было, безусловно-почивающее въ своей безпредѣльности нѣкогда восхотѣло и породило Ормуса и Аримана. Оба были блистательны и благи. Но Ариманъ возкипѣлъ завист³ю и потемнѣлъ. Онъ очреватѣлъ самост³ю и, отторнувшись отъ общаго устроен³я, отяжелѣлъ и низвратился долу, гдѣ въ неисчетныхь видахъ зла свирѣпствуетъ, воюя противу вѣрнаго Ормуса и любимыхъ имъ человѣковъ. Глубокая тма, любимая стих³я Аримана, окружаетъ его и клевретовъ его. С³и-то тма густо застилаетъ землю, на которую молитвы вѣрныхъ низводятъ лучи горняго свѣта изъ лона вѣчно с³яющаго Ормуса. Зунбаръ умѣлъ читать въ великой книгѣ природы. Онъ вѣдалъ и священный языкъ (санскрить), на которомъ написаны книги Зендъ и тайныя Вѣды. Каждая буква сего языка, начертанная въ опредѣленное время, низводила горн³й свѣтъ и врачевала въ извѣстномъ кругѣ общ³й недугъ дольняго мрака. Сады и нивы кроткаго Зунбара были плодоносные, его деревья рослѣе и цвѣты махровѣе обыкновенныхъ: вездѣ кругомъ него видна была какъ бы сгущенная жизнь и свѣжесть; ибо на немъ почивало благословен³е повсюду и все любящаго Ормуса.
Послѣдн³е лучи солнца отражались на богатой позолотѣ обрушенныхъ лазоревыхъ столповъ, украшавшихъ никогда дворцы и гробницы царей. Прохладный вечеръ низходилъ, какъ тайный даръ неба, на раскаленныя поля. Зунбаръ сидѣлъ въ саду своемъ противъ высокаго водомета, подъ живымъ навѣсомъ, на которомъ благоухали красивые ясмины и тысячи бѣлыхъ и алыхъ розъ.
Тишина и благоухан³е возвышали душу его. Онъ видѣлъ радужныя дороги, воздушныя, лазоревыя палаты, храмы, слитые изъ злата живаго какъ жизнь и тонкаго какъ огонь, сады съ древами неземными, цвѣты изъ алмазовъ и камней самоцвѣтныхъ и рои младыхъ пери, купающихся въ разливѣ алой зари. Иногда духъ его парилъ еще выше. Онъ видѣлъ хрустальныя врата, сквозь которыя, какъ во снѣ, открываются радости рая... И нѣкогда созерцалъ онъ и слышалъ какъ одна половина неба спорила съ другою о томъ, чего болѣе заключается въ
существѣ Господа: всепремудрости, или всеблагости? И вдругъ, среди таковой созерцательной задумчивости, видитъ онъ однажды предъ собою странную чету. Двѣ женщины явились ему : одна старая, наморщенная, изувѣченная, подпершая клюкою, дряхлая, какъ немощь и непр³ятная для глазъ, какъ безобраз³е; другая свѣжая, молодая, стройная, съ легкимъ станомъ, съ голубыми ясными очами, съ миловидною головою и
круглой, прямой, бѣлой шеѣ, которая вмѣсто ожерелья обнизывалась мѣлкими свѣтлорусыми кудрями. Она была вся прекрасна, какъ улыбка невинности и чиста, какъ слеза сердечная. Кто вы: спросилъ ихъ Зунбаръ такимъ языкомъ, котораго слова понятны, но неслышны, какъ слова человѣка, разговаривающаго умственно съ самимъ собою. Кто вы?.. "Мы родныя сестры:" отвѣчала младшая. "Мы пущены въ м³ръ человѣковъ, чтобъ ходить по землѣ одной за другою; она (указывая на старшую) для того, чтобъ мучить, а я, чтобъ утѣшать. Она всего лишаеть; я все замѣняю. Видишь, как³я у нея жестк³я руки и на нихъ цѣпк³е желѣзные когти! Мои ладони ласковы, какъ шелковистость атласа, и мягки, какъ ланита невѣсты, лобзаемая женихомъ ея. Ими лаская, и ублажаю, цѣлю, успокоиваю сердце, разтерзанное ею. Она мучитъ, какъ нечистая совѣсть; я успокоиваю, какъ голосъ ангела къ кающемуся грѣшнику. Она горька,
какъ полынь; я сладостна,
какъ прохладительное пит³е востока. Она стоны и жалобы, я извлекаю изъ сердецъ человѣческихъ тѣ сладк³я, тѣ возвышенныя чувства и тѣ чистѣйш³я слезы, которыя духи жизни собираютъ въ златые сосуды и приносятъ, какъ дань, какъ лучшую жертву, предъ густопламенный престолъ Наднебеснаго." Но для чего жь вы всегда вмѣстѣ? Зачѣмъ ты, прекрасная, не бросишь своей безобразной?... Тогда старшая отвѣчала: "Зунбаръ, ты стяжалъ мудрость, но не получилъ еще ключа разумѣн³я. Вѣдай: такъ постановлено свыше... Безъ меня сестра моя была бы только существомъ умственнымъ; при мнѣ она дѣйствительна. Не знали бы цѣлебной сладости врачества, когда бы не было огорчительной скорби и болѣзни. Истинную цѣнность придаю сестрѣ моей я. Безъ меня люди многое бы забыли и лишились бы счаст³я облагороживать существо свое тѣмъ высокимъ ощущен³емъ, которое даруетъ она. Однимъ словомъ, кто рѣшится не гнушаться моимъ безобраз³емъ, къ тому близка будетъ и ея красота; ибо гдѣ я, тамъ и она." Онѣ говорили еще многое и наконецъ сказали свои имена на нѣкоемъ восточномъ нарѣч³и. Звуки сего нарѣч³я покажутся, можетъ быть, странными для европейскаго слуха, а потому я и означаю имена обѣихъ въ переводѣ: первая по нашему значитъ Нищета, вторая Жалость.