Гиппиус Зинаида Николаевна - Suor Maria

го ты? Спать хочешь? Устал?

   - Да, устал.

   - Ну, давай баиньки. Завтра рано вставать, билеты на субботу брать. Чего ты какой, правда, хмурый?

   Андрей вдруг с раздражением крикнул:

   - Ах, да оставь меня в покое! Ну, такой, ну, сякой! Ровно со мной ничего, просто скучно! Помолчи немного хоть перед сном!

   И ушел в спальню. Катя осталась, изумленная, изобиженная его небывало несправедливым окриком, до того опешила, что даже ответить сразу не нашлась, и только через минуту задышала громко, решив плакать.

   Нет, никогда еще не видала она Андрея таким... даже сказать точно нельзя, каким,- но не таким, как всегда. Что же это? Откуда? Что это будет?

   Избаловала она его. Вот, мужей баловать! С другой бы женой посмел он!

  

  

   Катя по натуре была очень ревнива, и Андрею нередко за эти пятнадцать лет приходилось переживать самые нелепые вспышки. Еще не так давно она вдруг приревновала его к жене Ивана Алексеевича, которую Андрей и видел-то всего раз; потом к бонне младших детей, ни с того ни с сего; бонна плакала, клялась, что Андрей Николаевич слова с ней не сказал, и действительно, он даже не интересовался узнать, как ее зовут. Катя потом каялась и все оправдывалась тем, что у нее уж "такое сердце".

   Это "сердце" ее начало и теперь было смущать: уж не приглянулась ли Андрею которая-нибудь из этих... кружевных да батистовых подметалок на пляже? красивые есть... То-то он один по утрам бегает... Да нет; здравый смысл не позволял Кате долго останавливаться на этой мысли. Не то. Он даже к не заикнулся, чтоб остаться здесь. И не грустит нисколько.

   Как бы то ни было - в Монте-Карло уж она ни на шаг его от себя не отпустит. Пробудут несколько дней - а там и домой, марш-маршем. А дома все обойдется. Дома дела много, раздумывать да расстраиваться некогда.

   В субботу с утра (отъезд был назначен в пять часов) Тихон и Катя возились с укладкой сундуков. Андрей один сошел в читальню. Широкие двери были открыты в сад. День - опять почти жаркий, солнечный, но море гудело и билось о плиты набережной. Белые в рыжие полосы резали его синеву.

   Андрей пошел по набережной налево, к тому парку, у начала которого на далеких камнях в море была статуя Мадонны.

   В парке на очень тенистой дорожке - весь нижний парк был лавровый - Андрей сел на первой скамье. Как раз перед ним - низкая каменная стена, отделяющая дорожку от моря; налево и направо - зеленые сводчатые коридоры; и море все видно, и видны мокрые камни, черная груда, где стоит Мария Дева, смотрящая в волны. Они прыгают вокруг, шумя и туманясь, рассыпаются серебром и дымом и отходят медленно, с ворчаньем, с гуденьем, точно голодные кошки.

   А она стоит и смотрит прямо в море, и видны только складки ее одежды и черный ореол вокруг головы.

   Где-то далеко играла музыка; так далеко, что ее не было слышно все время, а только иногда неуловимый ветер проносил ее мимо на теплых крыльях. Проносил - и уносил за ограду, в самое море. И Андрей часто не мог разъединить их: отъединить волну звуков от звука волн.

   Андрей наклонился низко и чертил что-то, не думая, на дорожке тростью. Скрип гравия заставил его поднять голову. Сестра Мария подошла к скамье и села рядом с Андреем.

   - Здравствуй,- сказала она.- Ты.сегодня уезжаешь.

   - Да.

   - Мне надо было еще раз видеть тебя.

   - Да, ты обещала сказать, когда... Мария,- заговорил он поспешнее, перебив самого себя.- Если б ты все знала... Ты не можешь знать, что я переживаю. И что я еще переживу! Ты многого не можешь знать; Я слабняк, ничтожество - пусть! А ты мне иногда кажешься - неживой. Да, да, неживой! Говоришь о жизни, о слове, и я верю, я не могу не верить, точно это я же себе говорю... Точно ты во мне говоришь... Но ты сама? Разве ты страдала? Вот как мы, грубые, простые люди страдаем в путах грубой, простой любви, кровью страдаем? Разве ты можешь понять труд и боль?

   Он остановился. Мария молчала.

   - Вот ты мне скажешь, когда надо приехать во Флоренцию, и я приеду, потому что не могу не приехать...

   - Весной,- тихо, чуть слышно сказала Мария.

   - Весной? Приеду... Но ты, если и не можешь понять,- прости, все-таки прости, что я мучусь. С Катей, с женой - это пусть. Тут я мучусь - но пусть. А ведь вот ты видела моего мальчика... И другие есть... Как же они? Как это все?

   Мария вдруг повернулась к нему - и в первый раз он увидел ее лицо - гневным. Спокойно-гневным.

   - Скажи: а ты нужен твоему мальчику такой, как ты есть? Как был всю жизнь? Ничего не знающий, ничего не помнящий, в тупой тоске? Что ты хотел ему дать?

   - Ничего... Я и не думал о нем. Я просто любил. Или даже не любил, а...

   - А что? Ну да, не думал. Ты думал о себе. Тебе и надо было думать о себе. Кто не узнает ничего для себя сначала - тот бессилен с другими и не нужен им. Сначала для себя - и тогда станет ясно, что это -для всех...

   - Май, но ведь страданье, страданье!

   - Так что ж? - сказала она бодро.- И даже, может быть... послушай, я часто думаю об этом,- может быть, и найдем слово, и раскроем его, и узнаем, как жить,- а жить нам, по нашему знанию, нам самим,- будет уже поздно. Мы только узнаем, только раскроем... а жить будут другие. Но подумай: если не мы - будут искать и страдать над этим - они. Зачем же мы отдадим им наше страдание, нашу радость? У них будут свои, а эти - наши!

   Андрей опять склонился низко и чертил что-то на дорожке. Они оба долго молчали. Звуки моря, похожие на гул дальнего органа, сплетались с волнами дальней музыки. А в самом сердце этого гула - была тишина.

   - Весной, весной,- проговорила Мария.- В самом начале апреля ты приедешь во Флоренцию. Если умрешь раньше - я узнаю. Если я умру - ты узнаешь. Но и тогда все-таки приезжай.

   Она глядела на него с улыбкой, в глазах у нее стояли и не проливались слезы. И от этой улыбки, и от этих слез - ему вдруг стало горячо и радостно на сердце.

   - Мария, я приеду. Я люблю тебя. И мы не умрем так скоро. Я приеду весной.

   - А теперь...

   Она, вероятно, хотела сказать "теперь иди", но в эту минуту откуда-то справа, из-за поворота дорожки, послышался резкий голос:

   - Андрюша! Андрюша!

   - Это Катя,- сказал Андрей, вздрогнув.- Ищет меня, верно.

   - Андрюша! Андрюша! Где ты? - опять, еще ближе, раздался голос.

   Андрей хотел встать, но сидел. Мария встала первая.

   - Иди, Андрей. Иди. Помни, что есть, и помни - весной. Иди.

   Андрей тяжело встал и пошел направо, на голос. Тотчас он увидел идущую из-за поворота Катю, запыхавшуюся, со съехавшей шляпой. Должно быть, она долго и мучительно его искала. Полная фигура ее, затянутая в синее фуляровое платье с белыми цветочками, сразу заслонила весь солнечный просвет дорожки.

   - Андрюша, вот ты наконец! Бегала-бегала, Тихон говорит - здесь тебя видел, сюда побежала, кричала... Ведь за багажом сейчас придут! Прислали сказать, что сейчас придут!

   Она почти плакала, идя с ним рядом. На последнем повороте Андрей обернулся и взглянул назад.

   Мария стояла у каменных перил и смотрела прямо в море. Лица ее не было видно - только складки одежды и черный ореол покрывала над головой.

   Горячая и бодрая радость сжала сердце Андрея. Страданье? Что ж, пусть и страданье.

   Весной, весной!

  

  

   "Новый путь", 1904. No 11. С. 153-204; Гиппиус З. Н. Алый меч. С. 421-480.

   Гл. III повести, описывающая визит героя в Ясную Поляну к Л. Н. Толстому, автобиографична. 18 февраля 1904 г. Гиппиус обрати­лась к Толстому с письмом (от имени своего и Мережковского), в кото­ром испрашивала разрешения приехать в Ясную Поляну; Толстой отве­тил приглашением 27 февраля (см.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1956. Т. 75. С. 49). Мережковские были в Ясной Поляне 11-12 мая 1904 г.; 12 мая Толстой сообщал М. Л. Оболенской: "Сейчас уехали от нас Мережковские. Этих хочу любить и не могу" (Там же. С. 104). Д. П. Маковицкий записал 19 декабря 1904 г.: "В "Новом Пути" <...> Гиппиус, жена Мережковского, описывает в повести "Suor Maria" свое посещение Ясной. По-моему, хорошо" (Лит. наследство. Т. 90: У Тол­стого. н904-1910. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. М., 1979. Кн. 1. С. 103). Поездку к Толстому Гиппиус описывает также в мемуарном очерке "Благоухание седин" (Гиппиус З. Н. Живые лица. Прага, 1925. Т. 2. С. 160-169).

   Рецензируя сборник "Алый меч", критик Е. А. Колтоновская особо выделила "Suor Maria": "...автор проявляет свою наблюдательность и большую психологическую тонкость в обрисовке противоречий между внутренними требованиями личности и ее внешнею жизнью" (Образо­вание. 1906. No 9. Отд. II. С. 96).