Гиппиус Зинаида Николаевна - Suor Maria

де уступ дорожки выше,- это целые каменные лестницы.

   Андрей не пошел сегодня в парк на гору, чтобы не опоздать к обеду; он отправился ненадолго, только сюда, на эту солнечную дорожку.

   Сколько здесь гуляющих, хотя еще совсем рано! Вот две толстенькие австриячки с двумя, тоже толстенькими, собачонками; вот крутобедрая дама, высокая и пышная, ленивая и жадная; вот ярко одетая кормилица, не то итальянка, не то далматка, везет в колясочке черного, как жук, ребенка; молодой угрюмый патер, наклонив в книгу пушистые поля шляпы, скользит у стены; два подозрительных молодых человека в желтых башмаках и клетчатых панталонах, с розами в петлицах, хохочут, кривляются на ходу и махают тростями. Хорошенькая пышноволосая девочка-подросток с тоненькими крепкими ножками в черных чулках радостно рассказывает что-то по-английски невозмутимой гувернантке, указывая на море. Из стен виллы, отворив железную дверь, выходит монахиня, вся черная, с черным покрывалом на голове, накинутым на нижнее, белое, и пересекает дорожку, чтобы сойти по узкой каменной лестнице к морю.

   Монахиня повернула к Андрею лицо. И он узнал ее тотчас же - это бледное узкое лицо с розовыми губами, серые глаза, опушенные завитыми ресницами, спокойные и далекие. Он остановился на мгновение, не взволнованный, как будто даже не удивленный. Она молчала и смотрела на него без улыбки, ожидая.

   Наконец он двинулся, не отрывая глаз, подошел ближе. Надо же было что-нибудь сказать. Ведь, в сущности, это все очень просто и естественно. Встретились, потому что живут в одном и том же маленьком местечке. Узнали друг друга. Она - монахиня. Но ведь позволительно же монахиням узнавать друзей - чуть не детства. Это, то есть что она - монахиня, конечно, стесняет Андрея... Но и удивляться особенно нечему. Она всегда была странная. Мало ли куда жизнь кидает человека!

   И Андрей, приподняв вежливо шляпу, стараясь улыбаться, начал:

   - Извините... Если я не ошибаюсь... Мы когда-то встречались...

   "Не забыла ли она по-русски? - подумал он быстро.- Да нет, с Тихоном говорила..."

   Мисс Май,- монахиня, стоявшая перед Андреем,- не забыла по-русски, потому что сказала ему правильно, с едва уловимой детской мягкостью произношения:

   - О да, мы встречались. Вот сюда пойдем, на лестницу, к морю. Там хорошо. Тихо.

   Голос у нее был тот же, не глухой - и не громкий, без всякой резкости.

   Черное платье ее легко скользило вниз по ступеням. Андрей молча шел сзади.

   Лестница впивалась прямо в воду; невысокие волны, шелестя, набегали на последние ступени. Сверху, с невидной дорожки, слышен был шелест шагов и неясные говоры гуляющих,- а может быть, это был говор моря и шелест листьев.

   - Вот здесь,- сказала монахиня,- здесь сядем. Здесь хорошо. Прямо в море. Море спокойное, ветра нет.

   Она села на низкую и широкую, уступами спускающуюся ограду лестницы. Андрей, неловко согнув свое большое тяжелое тело, опустился на ступеньку.

   - Выше, выше! так неудобно!

   Он пересел выше, против нее, видел теперь ее всю - черную на бледном, сверкающем море; только лицо было немного затенено покрывалом.

   - Да, это очень странно,- сказал Андрей каким-то любезным голосом.- Вот мы и встретились. Кто бы мог подумать! И какая в вас перемена...

   - Я изменилась? - сказала она.

   - Нет, лицом не очень... Но...

   Он все пристальнее глядел на нее. Конечно, лицо изменилось: все, что тогда в нем угадывалось,- теперь можно было видеть. И оно казалось еще светлее и ровнее, узкое, обрамленное белым покровом, прячущим волосы. Не изменилось главное - это было ее лицо.

   - Я даже не знаю вашего имени теперь,- продолжал Андрей.- Ведь, поступая в обитель, кажется, меняют имя. И мне не приходило в голову, что вы были католичкой.

   - Да, я была католичка. В монастыре меня называют Марией; сестрой Марией.

   - Сестра Мария... Да... Ну, что ж. У каждого своя дорога. Если вы довольны - это все, чего мы можем желать от судьбы. Каждый ищет свое тихое пристанище...

   Андрей сам чувствовал, что говорит совсем не то, не так и не тем голосом, каким нужно бы. Но говорил в нем один из его Андреев, приличный обыкновенный господин, встретивший знакомую. И, казалось,- чего же еще?

   - Ваш монастырь в Англии? Вы давно произнесли обеты?

   - Обетов я не произносила. Живу в Италии, около Флоренции. Пять лет.

   - Ах, не произносили?

   - Окончательных.

   - Как вы это по-русски не забыли? Удивительно!

   - Я ничего не забываю, если узнаю. По-русски я и говорю часто. Во Флоренции всегда, давно, вижусь с русскими. Я Шадрова знаю.

   - Ах, профессора Шадрова? Он теперь в Италии? Он очень милый.

   Мария-Maй вдруг повернулась к Андрею и, слегка сдвинув брови, сказала негромко:

   - Андрей, оставь. Говори со мною просто. Мы разве для того встретились, чтоб так говорить? Тебе трудно, потому что ты ничего обо мне не знаешь, а я все знаю, я от Шадрова о тебе знаю и от других. Я тебя все время не забывала.

   - Знаешь? - пролепетал Андрей в минутной растерянности.- Что ты знаешь? И я тоже не забывал.

   - Да, может быть. Но мы встретились, я знаю - ты не знаешь. Надо, чтобы я тебе рассказала...

   Андрей покраснел и внезапно не то что рассердился, но озлобленно взволновался.

   - Что? Зачем ты мне будешь рассказывать? Что мне до тебя теперь? Шадров с тобой говорил обо мне. Мы были близки, я ездил к нему в Петербург, я был с ним одно время откровенен... Потом порвал. Что он мог говорить? Что у меня бывает своя мука? Ну так что ж? У каждого свой червяк. С жиру мы бесимся. Мало ли! И ведь ты не можешь мне помочь? Я не слышал о тебе, не знал, это правда, но теперь, пожалуй, и слов не требуется. Твой костюм за тебя говорит. И мне очень странно, что мы сейчас на "ты". Дико. Нелепо. Я в глаза не видал ни одной католической монахини, а теперь "ты" говорю. Ты ведь не от мира сего. Ну, а я от мира. И мука моя, когда приходит, самая мирская. Ну, пусть у меня глупый есть вопрос: "Как жить?" У тебя он благополучно решен: совсем не жить, а Богу молиться, уставы, там, ваши католические соблюдать. Еще вопрос, еще глупее: "Как любить?" Тот и подавно решен: люби ближнего, как самого себя, жалей и благотвори... Ну что ты мне будешь это повторять? Я и сам отлично эти штуки знаю...

   - Постой, Андрей...

   - Нет, нет! Все ясно. Ты меня ни в чем не убедишь, да и не нужно мне... этого. Оставь меня, как я есть. Поговорим просто. Я, конечно, уважаю чужие убеждения, чужие верования... И твои одежды...

   - Эти одежды я скоро сниму,- сказала Мария. Он поглядел на нее в удивлении.

   - Снимешь? Уйдешь? Разочарование?

   - Нет, не разочарование.

   - А что же? Именно - разочарование. Я не ребенок, сестра Мария... Я почти старый человек, кое-что знаю, кое о чем могу здраво судить. Да... Экий я! Я должен был сразу понять, что ты - романтическая натура. Тебя, конечно, не нравственность пленяла тут, а экстазы... В католичестве этому особый простор... Ты, конечно, мечтала быть этакой святой Терезой, отказывающейся от всего ради небесного жениха. Почему же вдруг разочарование?

   - Андрей, ведь я хотела рассказать... А ты не слушаешь. Обо мне сам говоришь. Чего не знаешь. И сердишься. Помолчи. Успокойся.

   Андрей замолчал с нехорошей душой. Ему было стыдно. Он говорил почти с грубостью.

   - Ничего,- сказала Мария.- У тебя очень наболело. Оттого ты такой.

   Он улыбнулся, жалко и доверчиво.

   - Не знаю... Иногда очень болит - а то ничего... Как будто ничего нет. Живу, работаю... И ничего. Я бы хотел, чтобы всегда так и шло.

   Мария покачала головой. Зеленоватые воды бормотали у ее ног, и она как будто к ним прислушивалась.

   - Тогда, Андрей, давно,- помнишь? Тогда я многого еще не знала. Была не права. Говорила - любовь проходит. А она не проходит.

   Андрей молчал.

   - Потом я жила, много училась, думала. И о тебе все время, и обо всех. Искала.

   - Чего искала?

   - Слова.

   - Какого слова?

   - Одного слова. Чтобы уж в нем все было, если его понять. Без слова нельзя. Можно знать без слова, но тогда только для себя. А для других, для всех...- она затруднилась,- то есть чтобы с другим вместе дальше узнавать, дать ему, если ему нужно,- как же без... одного слова? В слове один другому... друг другу... и всем - передают.

   - Я не понимаю,- сказал Андрей сухо.- Какое слово? Что передают?

   - Может быть, я не вполне хорошо говорю. Но я иначе не умею. Ну вот, о твоем: как жить? как любить? Ну и все вообще... Ведь все, много-много людей, думают и мучаются и уже знают, что так, как они живут и любят,- так... не очень хорошо... Понимаешь? А как иначе - не знают. И если бы я и знала, как иначе,- то что ж? Надобно не это, а слово, в котором это вмещалось бы, и чтобы слово говорилось и открывалось - многими вместе... Кто не знает одного слова - тот еще ничего не знает.

   Андрей усмехнулся, криво и невесело.

   - А ты знаешь такое "слово"? Да, кто "слово" знает - тому все пути открыты...

   Но она не поняла его игры слов, может быть, потому, что недостаточно хорошо знала по-русски. И продолжала серьезно:

   - Я искала слова, и нашла... И другие искали, как я,- и нашли. Слово соединяющее. И такое, в нем все...- она протянула к Андрею сжатую белую руку, худую, обвитую четками.- Разомкни его только, а там уже все есть...

   И нежно и медленно она разжимала бледные пальцы.

   - Это слово "монастырь"? Отрешение от мира? Или экстаз? Или ты не в монастыре его нашда?

   - Я везде его нашла. И в монастыре мне нужно было... А ты не понимаешь. Ты все думаешь,- слово о том сейчас же, как жить. Жить - в экстазе, или в отречении, или еще как-нибудь. Слово - не то. Слово не как жить, а в слове, если его взять и раскрыть,- можно увидеть все о жизни.

   Она помолчала.

   - А из монастыря я теперь уйду. Им не нужно, у них свое. Скоро уйду.

   - Куда уйдешь?

   - К другим людям. К тем, которым нужно.

   - К кому же это? К бедным? К несчастным?

   Она взглянула удивленно.

   - К каким бедным? Может быть, и к бедным. К тем, кому нужно слово, кто его искал, как я.

   - А ты знаешь, кому нужно?

   - Да, я многих уже знаю. К ним и уйду.

   - Кто же это? Ученики твои? Таинственное проповедничество?

   Андрей сам не знал, как случилось, что он говорил с Май, с Марией, таким голосом. Но внутри у него все дрожало не то от злобы, не то от ненависти к себе, совсем уже непонятной.

   Мария была спокойна.

   - Проповед-ничество? - повторила она тщательно.- Нет, нет. Они тоже, они сами знают слово. Мы вместе знаем. Слово - оно тоже и знак для сообщения.

   - Масонский орден это, что ли? Или теософское общество какое-нибудь? Или Армия Спасения?

   - О нет, Андрей, ты все не о том, не так. Я о слове говорю, которое землю, мир наполняет, а ты о разных обществах, о теософии... Нет, не теософия, нет, не Армия Спасения...- Она улыбнулась.- Люди, которые знают,- их еще немного... И они все русские, как ты. Но слово для всех нужно, то есть может быть нужно.

   Андрей снял шляпу и провел своей красивой рукой по волосам.

   - А мне, что же, ты не скажешь этого слова? Или мне, по-твоему, не нужно?

   - Нет, тебе нужно. Я тебе скажу.

   Андрею вдруг стало страшно. Здравый смысл повторял ему с убедительностью, что все это явная чепуха и нелепость, что никакого такого "слова" нет и не может быть, и вообще какая-то не то придурь, не то сумасшествие в этом свидании и разговоре,- однако ему было страшно. А вдруг есть слово? А вдруг она сейчас скажет - и все перевернется? Что за детство!

   Мария задумчиво проговорила, глядя поверх шепчущей воды на далекие опаловые острова:

   - У тебя ничего нет теперь, ни людей, ни жизни, ни вот этой воды под небом... Потому что оно все только в слове горит... А слово - в нем...

   - Ну, Бог, что ли, это слово? - почти закричал Андрей.- Бог - всяческая во всем? Разлит в природе? Пантеизм? Умру - с тучкой сольюсь? Это, что ли?

   Май покачала головой, грустно и тихо.

   - Андрей, Андрей, прости меня. Не бойся. Я теперь не скажу тебе слова. Ты сам подойдешь, тогда можно сказать. Я тебя не оставлю. Ты теперь только помни, что оно есть.

   Андрей весь поник и утомленно молчал.

   - И я люблю тебя,- прибавила Май.

   - Любишь? А я... не знаю, люблю ли тебя. Я теперь уж совсем ничего не знаю.

   - Ты только помни, что всё - есть. Это помни.

   Она сказала и повторила настойчиво последние слова.

   - Ну, я буду помнить,- с покорной беспомощностью произнес Андрей.- Я буду. Ты не оставишь. А другие, не те, которых "немного", а все другие? Ты в монастыре жила. Ты не знаешь. Жизнь грубая, черная, простая... каждый день. Муть у всех. Больные все, и есть хотят, и смерть...

   - И смерть? - спросила она.

   - Да, да, вот еще одно... Еще один, третий вопрос...

   Он торопился, точно боялся, что забудет то, что вдруг ему стало ясно.

   - Как жить, да. Как любить, да. И еще... и еще - как умирать?

   Она молчала.

   - Или это тоже есть в слове? Есть?

   - Да, есть.

   Они замолчали, и оба молчали долго. Сверху, с невидной дорожки, уже не слышно было шелеста шагов и говора гуляющих, только вода шепталась. По морю пошли бледные шелковые полосы.

   Мария поднялась.

   - Прощай,- сказала она.- Мне пора. Ты скоро уедешь. Я тоже уеду. Но мы еще увидимся. Прощай.

   И она ушла, а Андрей остался и долго сидел на каменных ступенях, ни о чем не думая, не вспомнив о часе обеда.

  

  

   Катя очень сердилась, что Андрей опоздал. Опять заговорила об отъезде.

   - Бог знает, что с тобой ни поделалось здесь! Пропадаешь, я беспокоюсь, сижу одна... Чего ни передумаю! С горы упал или что... И вялый какой-то. Ну тебя совсем! Поедем-ка. Вот в субботу, легкий день. Билеты возьмем в этой конторе ихней. Без хлопот. Завтра же и возьмем. Они и за багажом придут, и всё. Вместе, что ли, пойдем брать? Или ты один?

   - Ну, хоть вместе.

   - Да чего ты? Голова болит? Напекся за эти дни на солнце-то и стал разварным. А тебе вот письмо. От Ивана Алексеевича, должно быть.

   Андрей немного оживился и стал читать письмо. Он как-то отупел, на все соглашался, не выходил по утрам один, ничего не читал, вечером сидел молча на черном балконе и глядел вдаль, на то потухающий, то вспыхивающий многоцветный огонь маяка.

   Иван Алексеевич, их земский врач, молодой и работящий человек, считался приятелем Андрея. Андрею он нравился, но и возбуждал зависть. Андрей заранее знал, что напишет ему Иван Алексеевич. Ну, конечно, станет упрекать его в бездельи, и что он не имел права бросать то, что начал, что нужны руки и энергия, что Андрей опомнится - да будет поздно...

   Так оно все и было.

   "...Я надеюсь и даже убежден, дорогой мой Андрей Николаевич,- заканчивалось письмо,- что чудеса Европы и вся заграничная жизнь встряхнут вас. И полноты у вас поубавится, оживете, а то на домашней перинке (прошу прощения у великолепной Екатерины Ивановны, целую ручки!) как-то обленились. По вашему темпераменту вам такие встряски необходимы. А то окончательным меланхоликом станете, а это в наше горячее время - дело неподходящее. У нас, подумайте, какая ныне пошла история..."

   Следовало длинное описание не одной, а многих историй, и рассказывал их доктор живо, с живым, молодым и справедливым негодованием.

   - Ну, что ж он пишет? - поинтересовалась Катя..

   - Прочти. И он упрекает, что с жиру бешусь,- прибавил Андрей тише, точно про себя, и слабо улыбнулся.

   Кате очень понравилось письмо.

   - Вот видишь! Видишь! Отличный человек этот Иван Алексеевич! Что до жены его - не похвалю. Дастся же такое несчастие хорошему человеку! Вертунья, да и дрянь!

   И прибавила:

   - Что ж, Андрюша, ты думаешь опять взяться за дело? Ведь ты нужен, пойми - нужен! Это ясно.

   - Да не могу я...- начал он, но оборвал и сказал просто: - Не знаю еще. Посмотрю. Там видно будет.

   Утром шел дождь, но потом прояснилось, стало жарко, и только влажно и душно, как в оранжерее. Не сыро, а именно влажно, бархатно. Желтое солнце золотило море и блестящие деревья. Утром никто не выходил, после обеда решено было пойти или поехать куда-нибудь всем вместе. Соскучившийся в комнатах Митя радовался, прыгал и приставал ко всем. Длинные волосы его от влажности закрутились в кольца, и он еще больше стал похож на девочку.

   За обедом Кате вдруг стало нехорошо, и когда поднялись наверх - она поспешно сняла корсет и прилегла на кушетку.

   - Нет, Андрюша, я сегодня не могу. Как хочешь, опять одеваться и идти - не могу. Надо отдохнуть один день. Ведь потом ехать сколько, нельзя же перед дорогой...

   - Да что с тобой? - спросил Андрей.- Что ты чувствуешь? Может быть, хуже так пролежать целый день без воздуха... Отдохни и пойдем. Смотри, Митя совсем приуныл.

   - Нет, нет. Я и к ужину не сойду, велю сюда все принести. Уж я знаю, лучше денек отдохнуть. Ты не бойся,- прибавила она, многозначительно улыбаясь,- это не опасно. Просто, кажется, я опять...

   - Что - опять?

   - Ну, недогадливый Андрей Николаевич! Догадайтесь, не так трудно!

   И она снова улыбнулась не без жеманности.

   Андрей догадался. В первые годы, когда Катя объявляла ему о своей новой беременности, ему было приятно, любопытно и гордо. Потом он привык, принимал известие с равнодушием. На этот раз - оно его поразило. Хотя поражаться решительно было нечем.

   "Ребенок,- думал Андрей.- Новый ребенок, опять, мой. Откуда? Когда же?.. Ведь не от того, что было несколько дней тому назад? Какие глупости я думаю! Но когда же он?.. Дома, перед отъездом? В Вене? Не помню... Совсем не помню. Все время было, все время - и ничего не помню. А он есть... Так странно!"

   - Трудно только рассчитать когда,- продолжала Катя.- К весне, пожалуй, в апреле, в мае...

   "И она не знает,- думал Андрей.- И она, как я, не помнит и не замечает..."

   - Мне хотелось бы девочку, у нас девочек мало...- И Катя не без сентиментальности взглянула на Андрея.- И мало их у нас, да и девочки к матери как-то нежнее. А тебе кого хотелось бы? Девочку?

   - Да,- сказал Андрей, несмотря на то, что ему не хотелось никакой девочки, и даже непонятно было, как можно хотеть кого-то, кого совсем нет и могло бы совсем не быть.

   Катя продолжала свое:

   - Только дай Бог счастливо, а то уж я намучилась. Да - Иван Алексеевич утешает, теперь, говорит, ничего, теперь хоть тройней располагайте, теперь вы молодцом, только, конечно, рационально ведите себя, не утомляйтесь...

   Солнце горело на каменном полу. Снизу, из сада и с улицы, доносились голоса, крики детей, стук колес.

   Митя совсем соскучился на тесном балконе.

   - Мамочка! Ма-мочка! Что ж гулять! Папа! Иди же!

   - Ну, иди с Тихоном. У мамочки головка болит,- сказала Катя.

   - Не хочу с Ти-оном, нет Ти-она, я с папой хочу...

   - Ах, какое наказанье! Гадкий, капризный мальчишка! Да перестань реветь! Андрей, пойдите, пройдитесь недалеко. Я, может, усну. А он тут ни минуты покоя не даст.

   Андрей и сам рад был выйти на воздух.

   - Ну, куда же мы пойдем? - спросил он своего крошечного мальчика, когда они сошли на набережную. На набережной было так светло, ярко, влажно и весело, что оба, и Андрей и мальчик, улыбнулись.

   - Далеко-далеко пойдем, на острова пойдем, хочешь? - говорил Митя, махая рукой.

   И вдруг, увидав ряд широких парных экипажей у тротуара, молящим голосом запросил:- Папа, а папа! Поедем лучше, а? Ну что тебе стоит, папа! Найми вот этого, он согласится! Далеко-далеко, скоро-скоро! Вот этого, видишь, лошади у него какие толстые, они сильные,- правда? Наш Красавчик сильный, а он худее! Правда? Папа! Найми!

   Через минуту они катились по влажному тенистому шоссе. Сквозь деревья налево то сверкало, то опять пропадало море, и каждый раз казалось выросшим, потому что шоссе неуловимо подымалось. Толстые Митины лошади действительно оказались сильными, бежали быстро, весело и упруго, помахивая короткими хвостами.

   Мвтя был вне себя от восторга, болтал и захлебывался. Вдруг на одном шз поворотов он взвизгнул:

   - Папа, папа! Та тетя! Папа, скорей! Я тебе не рассказал, я забыл! Папа!

   Андрей уже сделал знак кучеру, и лошади остановилясь. У каменной ограды по тенистому и пустынному шоссе шла сестра Мария.

   На оборвавшийся стук экипажа она подняла голову. Андрей спрыгнул на землю, Мария шла ему навстречу.

   - Здравствуйте,- сказала она, наклонилась я поцеловала мальчика.- Куда вы едете?

   Митя не мог стоять на месте.

   - Я тебя сейчас узнал, тетя, тетя! Так хорошо ехать, тетя! А я забыл совсем папе рассказать, что ты не наша, здешняя, а все понимаешь, как наша! Ти-он говорит, что это потому, что ты монахиня, а все монахиня святые. Правда? Тетя, ты посмотри, какие лошади! Хочешь, поедем с нами? Поедем! Коляска большая-большая! А они бегут быстро-быстро...

   - Куда же вы едете?- спросила Мария, легко улыбаясь и взглянув на Андрея.

   - Я, право, не знаю,- сказал тот нерешительно.- Кучер называл мне местечко, я согласился...

   Кучер повторил название, Мария кивнула головой.

   - О, я знаю. Я была. Там очень хорошо. Немного далеко...

   - Мы далеко, тетя, далеко! Поедем же!

   - В самом деле...- сказал Андрей.- Может быть, вы могли бы...

   - Да, я могу. Я сейчас свободна. А там очень хорошо.

   Она вошла в коляску, и они двинулись вперед еще быстрее, хотя дорога и подымалась.

   Митя сидел между ними, и восторг его не то что стих, а перешел в какое-то умиленное упоение. Мелькали дома, селения, кабачки с верандами, увитыми виноградом, покрасневшим и отяжелевшим; и опять пустынное шоссе, и море налево, светлое-светлое, высокое-высокое - почти как небо. Влажной душистрстью тяяуло из виноградников.

   - Здесь так похоже на Италию,- сказала Мария.- Ты не видал Италию, Андрей? Вот увидишь...

   Он в первый раз сегодня поднял на нее глаза. Тонкое, светящееся на солнце лицо ее показалось ему сегодня иным - и все тем же, ее лицом, таким нестерпимо милым и близким - и таким далеким, точно она не сидела с ним рядом, и не говорила с ним, и никогда не могла говорить.

   Веселье, страх и радость вместе обняли его. И веселье было такое непривычное, такое простое, точно Митино. Ему тоже захотелось говорить, рассказывать что-нибудь о себе, о том, что он видел, с кем встречался, о том, что с ним или вообще случалось. Стал ей объяснять, почему в Вишняках, на хуторе, старый дом пришлось сломать, и какая была возня с новым, а свой кабинет он устроил совсем так же, и балкон такой же. Перешел к тем недавним годам, когда он служил в земстве, рассказывал, с чем и, кем ему приходилось бороться и как случалось побеждать.

   - Ты этого всего не знаешь,- говорил он, глядя прямо в светлые глаза Май.- Да и никто, даже у нас, ничего не знает, кто чуть подальше стоит. Сколько нареканий на наше дело! У нас борьба и внешняя, и внутренняя. И борьба пока неравная. Враги наши могут кричать против нас всенародно,- а мы не смей и рта разинуть. Мы под сурдиночку, в закоулочке, в переулочке... Хлопотали мы о своем, земском, органе... Куда тебе! Я в Петербург даже ездил... Нельзя. Кричат с другой стороны: земство - это новая бюрократия! Земство отделено от народа! Что ж это такое? Ведь уж если это говорить... А если б ты знала, Мария, какие люди есть! Простые, энергичные, деятельные... Сколько ни имеют,- мало ли, много ли, другой вопрос,- все отдают. Сил тратится уйма - да пользы-то на вершок. Я не говорю, и в вершок польза - все-таки нечто. Вот был у нас один человек - вместе мы с ним служили...

   Странно! Все прошлое, вся работа, вся жизнь Андрея в этот час были к нему обернуты своими светящимися сторонами. И он говорил о них искренно, как о чем-то легком и нужном. Даже то, что не давало ему ничего, кроме муки, тяготы, что он в конце бросал как бессмысленное,- и оно теперь казалось ему не без цели вкрапленным в жизнь и достойным разговора и рассказа. О Кате, он не говорил,- но естественно; он привык не думать совсем об этой стороне жизни или думать о ней после всех других.

   Мария слушала его с глубоким интересом и очень внимательно. Может быть, боялась чего-нибудь не понять по-русски. Лошади бежали все так же бодро, и уже белелось вдали, на крутом горном уступе, остро вдающемся в море, крошечное далматское селение, куда они ехали.

   - Отчего же ты оставил это дело, Андрей? - спросила Мария тихо.- Ведь ты его оставил?

   Он на мгновенье затуманился.

   - Да... Так. Оставил. Много как будто и хороших дел, а присмотришься... И слабняк я. Характер какой ничтожный. Теоретик, может быть... Не знаю.

   Маленькая девочка, подпрыгивая, бежала за коляской и просила по-итальянски копеечку. Довольный Митя, которому дали три медных монеты, щедро кинул ей две. Девочка засмеялась и бросила в коляску измятые красные гвоздики.

   - А какие цветы во Флоренции! - сказала Мария.- Таких нигде нет. Розовые лилии. Я их очень люблю.

   - А я люблю персики,- заявил Митя.- Есть персики во Флоренции, тетя?

   - Ну уж, наверно, не лучше, чем в нашей вишняковской оранжерее,- сказал Андрей.- Нет, ты не узнала бы Вишняков, Май!

   - А липы целы? Помнишь, они расцветали?

   - Целы, целы! Разве я позволю их тронуть?

   - У нас гимнастика есть! - говорил Митя.- Когда я буду большой, как Боря и Миша,- я тоже буду на гимнастике. Ты к нам приезжай. Ты будешь моя, заграничная! Хорошо?

   Май улыбалась. Ей тоже, вероятно, было весело. Черный покров слегка отлетал под встречным ветром, и лицо, все на солнце, странно розовело, точно тонкий фарфор сквозил на огне.

   - А еще вот что я скажу,- решительным голосом заявил вдруг Митя.- Когда я вырасту совсем-совсем большой, вот как папа и Иван Алексеевич, я пойду в монахи, и буду святой, и женюсь.

   Андрей невольно засмеялся.

   - Ну уж если пойдешь в монахи - так не женишься. Монахам нельзя жениться. Да еще святым.

   Митя взглянул на него со снисходительным изумлением.

   - Папа, какой ты смешной. Ведь я женюсь на монашенке, вот как тетя. И куплю лошадей, таких сильных-сильных, и чтобы хвосты были стриженые, правда? И мы будем кататься и по загранице, и везде, и все будем видеть и знать,- далеко, далеко поедем...

   - А нас уж не возьмете?- спрашивал Андрей.

   - А вы уж тогда будете, старенькие-старенькие.

   - Он правду говорит,- сказала Май, смеясь.- Но это когда еще будет! А теперь мы еще не старенькие... Не правда ли, Андрей?

   Наконец приехали. Кучер подвез их к крошечному домику, заявляя, что это "кафе". В "кафе" не было ничего, кроме серых сухариков и местного вина, вкусного, играющего яркой розовой пеной,- но зато оказалась громадная каменная терраса на самом выступе, белая, точно висящая над морем.

   Митя бегал взад и вперед, заглядывал за ограду и что-то кричал и болтал. Май облокотилась на широкие каменные перила и глядела в море. Оно было везде - и справа, и слева, и вверху, высокое, как небо, но внизу. Светлое-светлое, легкое-легкое, веселое.

   Андрей стал рядом с него, хотел заговорить, сказать ей... и не посмел. Она была такая близкая - и такая непостижимо далекая. Всякий раз, поднимая на нее глаза, он это чувствовал, и всякий раз ему казалось, что видит ее - впервые.

   Когда допито было сверкающее, сладкое, алое вино с розовой пеной - они вышли из домика на дорогу и пошли к роще, - которая темнела влево.

   Каменистая тропинка вела в глубину.

   - Пойдем, тут можно дойти до уступа,- сказала Май.

   Она вела за руку ребенка, но скоро он побежал вперед. Андрея и Мария опять разговаривали. Мария рассказывала ему, как жила долго одна, в Оксфорде, и училась...

   - А потом я была актрисой... Недолго, всего два года.

   - Ты? Актрисой? Не может быть!

   - Отчего не может быть? Я пробовала... Всем нравилось. Но мне не понравилось. Я оставила.

   - Тогда и ушла в монастырь?

   - О, нет, о, нет. Не тогда.

   Андрей помолчал.

   - А ты любила кого-нибудь? - вдруг спросил он. Она тотчас же ответила с простотой:

   - Да, любила. Тебя любила всегда,- прибавила она через мгновение.

   И Андрею стало опять страшно - я стыдно за свой вопрос, за тайный, грубый смысл, который был в нем.

   Они дошли до самого уступа, до обрыва в море, и сели на камни около низких, крепких, уже темнеющих осенних дубов. Митя копошился вблизи, собирая в пук какие-то длинные травинки.

   - Май,- сказал Андрей тихо и точно не сам, точно за него кто-то должен был это сказать.- Май, я, вероятно, люблю тебя. Не оставляй меня. Ты сама говорила... Но как же? Что ты хочешь? Я ничего не знаю. Что мне делать? Как жить? Если ты знаешь - отчего не скажешь?

   Была тишина - тишина и солнце. Даже Мити не было слышно. И море с высоты казалось тихим и немым.

   Лицо Май, окруженное черным ореолом покрывала, наклонилось к Андрею. Он обнял ее голову и поцеловал розовые, живые губы. Поцеловал в первый раз, потому что ему казалось, что не только ее, тогда, давно, - но и вообще никогда и никого он не целовал, до этого мгновенья.

   И когда оборвался этот, весь светлый, весь под взорами солнца и небесного моря, поцелуй (а он именно оборвался, ибо во вторую половину его мига Андрею почудилось, едва-едва, призрачно, что она первая сделала движение назад), когда он оборвался - Андрею стало казаться, что его не могло быть, хотя он и был.

   Она шли назад к своей коляске, чтобы возвращаться домой, и Мария говорила:

   - Андрей, ты уедешь, ты будешь опять в России, в деревне. Поезжай, делай, что хочешь, что можешь любить, что тебе кажется справедливым, только делай, делай... И ко всему подходи, помня, что есть... есть слово, в котором, если раскрыть его,- все говорит: и жизнь, и любовь, и смерть. Подходи с этим. А потом, скоро... ты приедешь во Флоренцию, где буду я и будут люди, которые станут тебе нужны, а ты им.

   - Скоро? Когда?

   - Я скажу тебе, когда.

   - Ты мне напишешь?

   - Нет, писем не надо. Не напишу. Я еще здесь скажу тебе. Не сегодня.

   Стало быстро темнеть. Вниз они поехали еще скорее. Было не холодно, но свежо. Митя, утомленный и довольный, примолк, дремал. Андрей и Мария молчали.

   Уже заблестели огни отелей, когда Мария остановила кучера.

   - Здесь мой спуск. Мне близко. Я выйду. Прощайте, милые.

   Она поцеловала Митю, который обнял ее за шею, потом, сейчас же, поцеловала Андрея. И ему опять показалось, что это первый поцелуй: такой он был новый... свежий, как губы ребенка.

  

  

   - Тетя эта хорошая, и все хорошее, и лошади хорошие,- полусонно бормотал Митя, когда они уже совсем подъезжали к дому.- Вот мамочки-то не было! Ездили-то мы как!

   Андрей вдруг вспомнил Катю. Вспомнил, что она - есть, и она с ним, и он возвращается "домой" - к ней. Почувствовав себя на мгновенье старым, домашним,- он почувствовал противное беспокойство: а ведь Митя может что-нибудь сболтнуть. Катя, как он ее знает,- сейчас же станет расспрашивать, поймет по-своему, может быть, вспомнит, конечно, приревнует... Не сказать ли Мите?.. Но он тотчас же опомнился. Вот до чего можно дойти! С ребенком уславливаться во лжи - и где? Где все свет, правота и правда. Да не нужно этого; как тот Андрей, который живет, ищет и страдает, несоединим с Андреем Николаевичем, спокойным мужем и семьянином, и как он, Андрей Николаевич, второй, не может судить и даже видеть первого,- так и Катя не может увидеть Май, не может коснуться ее никакими своими чувствами, потому что Май несоединима с ней. Физически не может ничего случиться. Ведь если до конца признать, что Катя есть, действительно есть,- то тогда, наверное, нет ни Май, ничего; и не было никогда, и не могло быть, и не нужно.

   Они приехали и поднялись наверх.

   Катя разбирала дорожный сак в ночной кофточке. Окна были заперты, уже горело электричество. Тихон угрюмо накрывал на стол. Катя, вероятно, велела подать ужин наверх.

   - Андрюша! - взвизгнула Катя, бросаясь к нему.- Вот вы наконец! Да что же это такое? С часу ушли! Бога вы не боитесь! Чего я не передумала! Ребенок в легком пальто! Что же это?

   Она взяла Митю на руки.

   - Спит совсем! Где это вы шлялись?

   - Мы ездили, мамочка...- сонно лепетал Митя.- Хорошо так ездили... Лошади сильные... Гуляли там... А я кушать не хочу...

   - Ну, пойдем, я тебя уложу. Ах, Андрюша, как я беспокоилась...

   Она унесла Митю в другую комнату. Андрей сел в кресло, закурил папиросу, глядел на угрюмого Тихона, медленно расставлявшего посуду. С Тихоном ему было не тяжело; при Тихоне ему не казалось, что того, другого, настоящего, мира - нет и не могло быть.

   - Опять, значит, складываться? Забирай одежки, востри ножки? - мрачно проговорил Тихон.

   Андрей ответил весело:

   - Ну, уж не ворчи. Теперь недолго. Скоро опять на хуторе будем.

   - Да мне что? Мне что ваш хутор? Компот он с ананасом, что ли? Я, Андрей Николаевич, еще в ту пору, как мы с вами из Москвы приехали, докладывал вам, что те места мне недостаточно нравятся. Ежели изволите помнить - я сколько разов просил, чтобы отпустить меня.

   - Да какие же места тебе нравятся? Дома не нравится, здесь не нравится...

   - Здесь-то бы еще нравиться? Нет, Андрей Николаевич, сами изволите видеть, насколь здесь неудобно. А что какие места нравятся... Мало ли есть местов? Я так полагаю, что не может на свете удобных местов не быть. Где-нибудь да они есть. Это неслыханно, чтобы человеку места не было.

   Андрей не знал, что возразить. Катя, вернувшаяся из спальни, раздраженно сказала:

   - Опять ты, Тихон, за свое? Опять закаркала ворона? О чем еще? Ты меня в гроб вгонишь когда-нибудь, ну ей-богу, этими своими причитаньями!

   Тихон внезапно озлобился.

   - В гроб? В какой такой гроб? - произнес он с ударением, шумно роняя тарелку на стол.- Такие обвинения человеку я, Екатерина Ивановна, позвольте вам сказать, в первый раз слышу. Если я вам неугоден, и даже вы в таких вещах меня обвиняете, то, ваша воля, покорно прошу, отпустите меня. А что я насчет местов сказал, то, извините, нет таких законов, чтобы принуждать человека. И всегда буду говорить, ежели мне недостаточно нравится и ежели такое у меня мнение...

   - Да замолчи, замолчи, хорошо! - вскрикнула Катя почти сквозь слезы.

   Андрей сказал примирительно:

   - Ты, Тихон, лучше иди вниз за ужином. Давно звонили.

   Тихон еще повозился, бормоча тише, точно для себя:

   - Отпустить - и кончено. И наилучшее дело. Хутора я не видал! Жили, слава Богу, с Андреем Николаевичем без хутора. Кому какое место нравится... И никто не указ, потому что это уж не в силах человеческих, а Божье ниспосланье. Да.

   Наконец ушел. Приходил с кушаньями, угрюмый, исподлобья выглядывал на Андрея и уходил. Потом убрал все и исчез окончательно.

   Андрей и Катя поужинали молча. Катя почти ничего не ела, видимо, была расстроена и раздражена.

   - Я просто истерзалась, просто истерзалась,- сказала она наконец.- Ушли, нет, нет - просто сердце не на месте. И ведь знает, что мне нездоровится...

   - Ну прости, Катя,- сказал Андрей деревянно.- Мы проехались... Я упустил из виду, что ты будешь беспокоиться. Что же могло случиться?

   - Что? Мало ли! Ах, Андрюша!

   Она вдруг встала, подошла, тяжеловато села к нему на колени и прижалась к его плечу.

   - Не стоишь ты, гадкий, чтоб о тебе думали вечно, тревожились, как я! Другая бы жена и думать забыла, сама бы требовала, а я тебя избаловала. А разве мне не горько? Ушел, знаешь, что я тут одна, больная...

   Она разжалобилась от своих слов, заплакала немного. И нервы у нее были расстроены. Ей хотелось в одно время и плакать, и нежничать, и сердиться, и упрекать.

   - Перестань, право, Катя,- сказал Андрей, не двигаясь и не отвечая на ее ласкания.- Охота расстраиваться. Ничего не случилось, я вернулся.

   - Я знаю; что ты вернулся, что ты мой котик, да ведь было-то как! Нет, Бог с ней, с этой заграницей! Поездили - и до дому. Правда, котик? А то все расстраиваешься, и я - да и ты. Воздух, верно, влияет отчасти. Мне тут покоя нет, точно жду все время, вот случится, вот случится!

   - Взвинчиваешь себя,- сказал Андрей, зевнув.

   - Ну и отлично, и поедем домой. Вот, говорят, женщина прежде всего - мать; муж для нее - второе. Нет, я не такова. Муж мне дорог, дорог... И как я ни браню тебя иной раз, Андрюшончик,- ведь это для твоей же пользы! Ну, поцелуй меня!

   Она громко и сочно поцеловала его в жесткие усы.

   Андрей встал, с усилием освобождаясь от ее тяжести.

   -- Че