Гиляровский Владимир Алексеевич - Репортажи

хотя видно, что он намок, тяжел, несмотря на двойное количество (1200 куб. метров) против требуемого потраченного газа.

   Становится темнее. Пошел мелкий, чуть заметный дождь; начался ветер, красиво покачивавший шар.

   Ждали профессора Менделеева. В 6 часов 25 минут раздались аплодисменты, и из толпы к шару вышел высокого роста, немного сутулый, с лежащими по плечам волосами, с проседью и длинной бородой человек, с симпатичным, располагающим лицом. Это и был профессор. Он одет в широкополой шляпе, длинном, подпоясанном драповом коричневом пальто, в охотничьих сапогах. Он поздоровался с Кованько и Гарутом и начал готовить инструменты.

   - Депеша получена? - спросил он одного из присутствовавших, члена технического Общества.

   - Да, сегодня ночью; вот она.- И спрашиваемый прочел следующую депешу из главной Петербургской физической обсерватории: "На прояснение надежда слаба. В Псковской губернии стационарный минимум. Ветер ожидается южный. Срезневский".

   Шар так и рвался под ветром. Гг. Менделеев и Кованько сели в корзинку, попробовали,- шар не поднимается, он слишком намок.

   Тогда профессор Менделеев предложил подняться один, видя, что двоих шар не поднимет. Публика была поражена предложением почтенного профессора, отваживающегося совершить свое первое воздушное плавание без управителя шаром.

   Г. Кованько был принужден согласиться на предложение профессора, вышел из корзины и передал г. Менделееву тоненькую бечевочку от клапана шара.

   Последний раза три попробовал бечевку, выслушал объяснение Кованько, как управлять шаром, и начал прощаться. Первым подошел к нему профессор Краевич. Они поцеловались. Затем подошли дети профессора. Потом стали подходить знакомые, все жали руки. Профессор улыбался и был, по-видимому, спокоен. Он попросил перечесть опять телеграмму и крикнул; "Дайте мне нож!" Ему Кованько подал складной ножик.

   - До свиданья, друзья! - попрощался профессор, громко скомандовал "прочь", и шар, отпущенный солдатами, плавно поднялся вверх и полетел на север, при громком "ура" и аплодисментах присутствующих.

   В это время стало более и более темнеть.

   Шар поднимался серой массой, как в густом тумане.

   Видно было затем, как воздухоплаватель начал высыпать быстро один за другим мешки балласта, и шар, освобожденный от груза, ринулся вверх и исчез в темноте, в тени затмения.

   Это было в 7 часов 46 минут.

   Не более минуты шар был виден; полное затмение наступило вдруг.

   И неожиданный полет г. Менделеева одного, без управителя шаром, и трогательная сцена прощания с ним, и исчезновение шара в темноте, и мрак, моментально охвативший землю, удручающе подействовали на всех.

   Как-то жутко стало.

   С несколькими дамами сделалось дурно.

   Толпа крестьян, за минуту перед тем мне в лицо говоривших с усмешкой, что "уж господа больно хитры, раньше знают про затмение, и что никакого затмения не будет", ринулась почему-то бежать от места, где был шар, к деревне.

   Смолкло все. Лошади стояли смирно и продолжали по-прежнему жевать траву. На собак тоже мрак не произвел никакого действия. Они были спокойны.

   Я оглянулся по направлению станции. Там горели огни платформы и паровозов ярко, как в темную ночь. Потом огни начали краснеть, исчезать, забелелся дневной свет и так же быстро день сменил ночь, как ночь сменила день.

   Все молчали. Прошло не менее 10 минут, как начали расходиться. День продолжался серый, туманный.

  

  

  

  

   Причину катастрофы выяснит следствие, которое уже начато и ведется. Пока же я ограничусь описанием всего виденного мной и теми достоверными сведениями, которые мне удалось получить от очевидцев. Начинаю с описания местности, где произошла катастрофа. Неудачное расположение буфетов для раздачи кружек и угощений безусловно увеличило количество жертв. Они построены так: шагах в ста от шоссе, по направлению к Ваганьковскому кладбищу, тянется их цепь, по временам разрываясь более или менее длительными интервалами. Десятки буфетов соединены одной крышей, имея между собой полторааршинный суживающийся в середине проход, так как предполагалось пропускать народ на гулянье со стороны Москвы именно через эти проходы, вручив каждому из гуляющих узелок с угощением. Параллельно буфетам, со стороны Москвы, т. е. откуда ожидался народ, тянется сначала от шоссе глубокая, с обрывистыми краями и аршинным валом, канава, переходящая против первых буфетов в широкий, сажень до 30, ров,- бывший карьер, где брали песок и глину. Ров, глубиной местами около двух сажен, имеет крутые, обрывистые берега и изрыт массой иногда очень глубоких ям. Он тянется на протяжении более полуверсты, как раз вдоль буфетов, и перед буфетами имеет во все свое протяжение площадку, шириной от 20 до 30 шагов. На ней-то и предполагалось, по-видимому, установить народ для вручения ему узелков и для пропуска вовнутрь поля. Однако вышло не так: народу набралась масса, и тысячная доля его не поместилась на площадке. Раздачу предполагали производить с 10 часов утра 18 мая, а народ начал собираться еще накануне, 17-го, чуть не с полудня, ночью же потянул отовсюду, из Москвы, с фабрик и из деревень, положительно запруживая улицы, прилегающие к заставам Тверской, Пресненской и Бутырской. К полуночи громадная площадь, во многих местах изрытая ямами, начиная от буфетов, на всем их протяжении, до здания водокачки и уцелевшего выставочного павильона, представляла из себя не то бивуак, не то ярмарку. На более гладких местах, подальше от гулянья, стояли телеги приехавших из деревень и телеги торговцев с закусками и квасом. Кое-где были разложены костры. С рассветом бивуак начал оживать, двигаться. Народные толпы все прибывали массами. Все старались занять места поближе к буфетам. Немногие успели занять узкую гладкую полосу около самих буфетных палаток, а остальные переполнили громадный 30-саженный ров, представлявшийся живым, колыхавшимся морем, а также ближайший к Москве берег рва и высокий вал. К трем часам все стояли на занятых ими местах, все более и более стесняемые наплывавшими народными массами. К пяти часам сборище народа достигло крайней степени,- полагаю, что не менее нескольких сотен тысяч людей. Масса сковалась. Нельзя было пошевелить рукой, нельзя было двинуться. Прижатые во рве к обоим высоким берегам не имели возможности пошевелиться. Ров был набит битком, и головы народа, слившиеся в сплошную массу, не представляли ровной поверхности, а углублялись и возвышались, сообразно дну рва, усеянного ямами. Давка была страшная. Со многими делалось дурно, некоторые теряли сознание, не имея возможности выбраться или даже упасть: лишенные чувств, с закрытыми глазами, сжатые, как в тисках, они колыхались вместе с массой. Так продолжалось около часа. Слышались крики о помощи, стоны сдавленных. Детей - подростков толпа кое-как высаживала кверху и по головам позволяла им ползти в ту или другую сторону, и некоторым удалось выбраться на простор, хотя не всегда невредимо. Двоих таких подростков караульные солдаты пронесли в большой No 1 театр[1] [¹ Одно из специально построенных антрепренером Форкатти зданий для увеселительных зрелищ. (Прим, сост.)], где находился г. Форкатти и доктора Анриков и Рамм.

   Так, в 12 часов ночи принесли в бесчувственном состоянии девушку лет 16, а около трех часов доставили мальчика, который, благодаря попечению докторов, только к полудню второго дня пришел в себя и рассказал, что его сдавили в толпе и потом выбросили наружу. Далее он не помнил ничего. Редким удавалось вырваться из толпы на поле. После пяти часов уже очень многие в толпе лишились чувств, сдавленные со всех сторон. А над миллионной толпой начал подниматься пар, похожий на болотный туман. Это шло испарение от этой массы, и скоро белой дымкой окутало толпу, особенно внизу во рву, настолько сильно, что сверху, с вала, местами была видна только эта дымка, скрывающая людей. Около 6 часов в толпе чаще и чаще стали раздаваться стоны и крики о спасении. Наконец, около нескольких средних палаток стало заметно волнение. Это толпа требовала у заведовавших буфетами артельщиков выдачи угощений. В двух-трех средних балаганах артельщики действительно стали раздавать узлы, между тем как в остальных раздача не производилась. У первых палаток крикнули "раздают", и огромная толпа хлынула влево, к тем буфетам, где раздавали. Страшные, душу раздирающие стоны и вопли огласили воздух... Напершая сзади толпа обрушила тысячи людей в ров, стоявшие в ямах были затоптаны... Несколько десятков казаков и часовые, охранявшие буфеты, были смяты и оттиснуты в поле, а пробравшиеся ранее в поле с противоположной стороны лезли за узлами, не пропуская входивших снаружи, и напиравшая толпа прижимала людей к буфетам и давила. Это продолжалось не более десяти мучительнейших минут... Стоны были слышны и возбуждали ужас даже на скаковом кругу, где в это время происходили еще работы.

   Толпа быстро отхлынула назад, а с шести часов большинство уже шло к домам, и от Ходынского поля, запруживая улицы Москвы, целый день двигался народ. На самом гулянье не осталось и одной пятой доли того, что было утром. Многие, впрочем, возвращались, чтобы разыскать погибших родных. Явились власти. Груды тел начали разбирать, отделяя мертвых от живых. Более 500 раненых отвезли в больницы и приемные покои; трупы были вынуты из ям и разложены кругом палаток на громадном пространстве. Изуродованные, посиневшие, в платье разорванном и промокшем насквозь, они были ужасны. Стоны и причитания родственников, разыскавших своих, не поддавались описанию... По русскому обычаю народ бросал на грудь умерших деньги на погребение... А тем временем все подъезжали военные и пожарные фуры и отвозили десятками трупы в город. Приемные покои и больницы переполнились ранеными. Часовни при полицейских домах и больницах и сараи - трупами. Весь день шла уборка. Между прочим, 28 тел нашли в колодезе, который оказался во рву, против средних буфетов. Колодезь этот глубокий, сделанный опрокинутой воронкой, обложенный внутри деревом, был закрыт досками, которые не выдержали напора толпы. В числе попавших в колодец один спасен был живым. Кроме этого, трупы находили и на поле, довольно далеко от места катастрофы. Это раненые, успевшие сгоряча уйти, падали и умирали. Всю ночь на воскресенье возили тела отовсюду на Ваганьковское кладбище. Более тысячи лежало там, на лугу в шестом разряде кладбища. Я был там около 6 часов утра. Навстречу, по шоссе, везли белые гробы с покойниками. Это тела, отпущенные родственникам для погребения. На самом кладбище масса народа.

  

  

  

  

   И возит извозчик седока, и оба ругают московские переулки.

   Седок проезжий, и извозчик, старик, тоже недавно в Москве.

   - Да тебе сказано в Кривой переулок!

   - Да они все тут кривые! - оправдывается извозчик... И действительно, сколько кривых переулков в Москве!

   Кривые переулки есть в частях: серпуховской, городской и хамовнической. Потом следуют Кривые с прибавлением: Криво-Ярославский, Кривоколенный, Криво-Никольский, Криво-Арбатский, Криво-Введенский, Криво-Рыбников!

   Пересматривая указатель Москвы, я поражаюсь!.. Вот Астра-Дамский переулок! Вот Арнаутовский!

   Какой грамотей придумал такие названия!

   Вот семь Банных переулков, и все в разных частях города.

   Поди ищи!

   Живу, мол, в Москве, в Банном переулке в своем доме!

   Кажется, адрес точный: московский домовладелец - найти не трудно.

   А Банных переулков семь! Безымянных - де-вят-над-цать! Благовещенских - 4, Болвановских - три!

   Только три.

   Мало по нашим грехам! Ей-богу, мало!

   И Брехов переулок только один.

   Бутырских, Вознесенских, Дербеневских, Золоторожских и Монетчиковых - по пяти.

   А вот Грязных - два.

   Врут, больше! Все грязные и кривые!

   Денежных - 2, Дурных - не хочется верить - тоже 2. Дровяных - 3. Задних - 2. Полевых, Грузинских, Ивановских, Краснопрудных, Красносельских - по 6. Лесных и Огородных - по 7. Кузнечных и Спасских - 8. Ильинских и Космодемианских - по 9. Знаменских - 12. Покровских - 10. И Никольских -13. Далее, Коровьих - 4, Кладбищенских - 5. А сколько тупиков? Что может быть глупее тупика?

   Идешь, видишь улица, идешь дальше и, в конце концов, упираешься в забор!

   И это не старая Москва, нет! Масса переулков создалась за последние два десятка лет, а названия одно глупее другого.

   И в общем выходит такая путаница, что разобраться нельзя.

   Это повторение одних и тех же названий путает и почту, и публику.

   До сих пор в Москве нет ни Пушкинской, ни Гоголевской улицы!

   Хоть бы в память пушкинских и гоголевских празднеств назвали!

   Да, наконец, мало ли знаменитых людей дала Москва, имена которых можно бы повторить хоть в названиях улиц.

   Это - почтит память деятелей.

   Во-вторых, название улиц именами знаменитых людей имеет и громадное воспитательное значение.

   Господа городские деятели, пекущиеся о благоустройстве Москвы, обратите на это внимание, пора бы!

   Да постарайтесь, чтоб названия не повторились, чтоб прекратить путаницу.

   Принимайтесь же за это дело, не стыдясь, - дело доброе!

   На память оставьте по одному, только по одному старому названию.

   Оставьте один Кривой, один Болвановский, один Коровий и один Брехов...

   Для будущих историков оставьте.

   Пусть думают: отчего и почему!..

  

  

  

  

  

   Реферат С. В. Потресова имел успех несомненный.

   Все московские "Скорпионы" показались вторничной публике и заговорили.

   Не будь этого реферата, никто бы их не видел и не слышал...

   А вышло интересно.

   Реферат о "символистах" прочитан.

   Объявлены, после перерыва, прения.

   Сцена наполнилась. Налево сели гг. К. Д. Бальмонт и В. Я. Брюсов - солидные, серьезные. Напротив, в глубине, на семи стульях поместились семь "новых поэтов", семь "подбрюсков".

   Г. Брюсов начал опровергать референта, указавшего на пристрастие "новых поэтов" к самообожанию, любви к грехам и эротомании. Он доказывал, что новая поэзия - это свобода творчества и отвращение к пошлости. Он говорил, что новые поэты не любят скуки, пошлости и серединности и протестовать против новой поэзии - протестовать против свободы творчества.

   Против обвинения в самообожании, эротомании и любви к грезам г. Брюсов не возражал.

   После речи ему аплодировали.

   Вышел волосатый "новый" поэт г. Волошин, заявивший, что за последние годы он не читал ни одной книги русской и что символическая поэзия родилась в 1857 году в Париже, в кабачке Черной Кошки.

   Третий "подбрюсок", г. Шубин, вынул из кармана книжку и прочитал довольно безумное предисловие г. Пшебышевского, выругав всех нас за "буржуазный мозг, за плебейскую боязнь быть обманутыми".

   Четвертый вышел "подбрюсок" лет 17, типичнейший, изломавшийся и... простите... развязный. Перевирая русские слова и уродуя их легким акцентом, подпирая бока руками, "подбрюсок" г. Шик начал упрекать референта в незнании заграничных и "новых поэтов", неведомых миру, и говорил это таким тоном, что публика и возмущалась, и хохотала неудержимо.

   - Ваш смех нисколько не оскорбляет меня! - злобно бросил публике г. Шик.

   Публика хохотала.

   - Будем терпеть до конца! - крикнул г. Шик, но не пришлось ему терпеть; публика кричала: "Вон его! вон с эстрады!"

   И с шиком и свистом ушел г. Шик.

   Место его сменил "подбрюсок" печального образа г. Рославцев.

   Длинный, с волосами-проволоками, напоминающий своей фигурой серба-огнепоклонника или обруселого факира...

   Печально отметив факт изгнания г. Шика, эта печальная фигура говорила печальные слова...

   За ним г. Соколов доказывал, что новую поэзию могут понимать только те, у кого в душе есть соответственные струны...

   - А всем нас не понять,- закончил он...

   Сидевший в первом ряду д-р Савей-Могилевич крутил свой ус и напоминал мне того самого француза в "Русских женщинах", про которого сказал Некрасов:

   И лишь крутил свой длинный ус, Пытливо щуря взор, Знакомый с бурями француз, Столичный куафер...

   Психиатра этим не удивишь!

   Он принадлежит к числу понимающих...

   А вот еще г. Хессин, сильно акцентируя, непрошено стал защищать гг. Бальмонта и Брюсова и закончил словами: "мы изломанные люди".

   Сознание - половина вины, и ему за правду "похлопали".

   - Очередь г. Бугаева! - заявляет председатель! Что-то худенькое, истощенное поднимается со стульев и уныло, как голос из оврага, умоляюще вещает:

   - Я отказываюсь!

   Из первого ряда вылетает на эстраду г. Курсинский и заявляет:

   - Два слова - не более!

   Публика радостно вздохнула: чем короче, тем лучше!

   И жестоко ошиблась!

   Этого "оратора" за его неприличные выходки по адресу шестидесятых годов останавливает даже председатель...

   - Чехов,- вещает он,- поэт пошлости и пессимизма, разрушитель идеалов шестидесятых годов!

   И этот новый "разрушитель", выругав по пути, по примеру предшественников, Макса Нордау, ушел с шиком...

   После ораторов гг. Баснина и Быховского, вызвавших бурю аплодисментов, на эстраду полезло что-то жалкое, истомленное и стало просить слова.

   Оно появилось на эстраде.

   Уши врозь, дугою ноги, И как будто стоя спит!

   Оно говорило, говорило - и все, что осталось в памяти у публики, - это новое слово: "зловещность"!..

   Я видел этих "подбрюсков" в зале, за ужином.

   Стол 13 "скорпионов" стоял в углу, где потемнее.

   Пили и ели, как все люди едят, и так же, как все, ругали лакеев, долго не подававших кушанье.

   - Ишь ты! - сказал бы Лука Горького, видя, как жадно едят капусту эти певцы лепестков невиданных растений...

   Я видел "подбрюсков" после ужина, внизу, в карточной комнате...

   О, если бы я не видел их в карточной комнате - я не написал бы ни слова об этом вечере!

   Ни слова бы, уважая мнение всякого человека, уважая всякие порывы творчества, даже всякое заблуждение человека, если оно от сердца!..

   В карточных комнатах четвертое измерение исчезло, а ярко выступили из "подбрюсков" их буржуазные мозги с плебейской боязнью быть обманутым...

   Они раскрыли свои карты!..

   - Ишь ты!..- сказал бы Лука...

   Я бы никогда не сказал слова "подбрюсок".

   И теперь я не говорю ни слова ни о К. Д. Бальмонте, ни о В. Я. Брюсове.

   Но мне их жаль в их последователях, в этих именуемых людьми, которые пыжатся, чтобы показаться заметными, чтоб чем-нибудь выделиться.

  

  

  

  

   Вчера, в исходе 5-го часа дня, пронесся над Москвой страшный ураган с грозой и градом, местами сыпавшим величиной с куриное яйцо. Разразившееся бедствие так ужасно, что сразу подробно описать его невозможно. Особенно подверглись несчастью местности Лефортово, Сокольники, местами Басманная часть и Яузская. В Лефортове на улицах Хапиловской, Госпитальной, Ирининской, Коровьем Броде, Гавриковом пер. и Ольховской улице разрушена масса зданий, домов, поранены и убиты люди и скот. Вырваны телеграфные столбы, полуразрушено несколько домов, повреждены церкви, часовни, у которых местами разрушены купола, поломаны кресты и сбиты церковные тяжелые ограды. Из официальных учреждений сильно пострадали в Лефортове кадетские корпуса, где сорваны совершенно все крыши с частью чердака. Со здания военного госпиталя над всем корпусом сорвана крыша, местами разрушен чердак, унесены бурей деревья; со здания военно-фельдшерской школы сорвана вся крыша, разрушена часть чердака, совершенно разрушен и уничтожен разнесенный ураганом на части летний барак, в котором убит воспитанник школы Панкратов и 5 воспитанников ранено; кроме того, ранен служитель. Обширная Анненгофская роща вся уничтожена бурей и раскидана щепами по окрестностям. Лефортовский сад подвергся той же участи. Здание бывшего Лефортовского дворца также не миновало общей участи: над ним сорвана вся крыша и выбиты окна. Такая же участь постигла Лефортовскую часть - каланча уцелела, а крыши со всех корпусов сорваны и выбиты во всем здании окна.

   В один лефортовский приемный покой доставлено 63 раненых и искалеченных, убито также несколько человек, но трупы еще не все подобраны и найдены, а потому количество определить невозможно. Пока в Лефортовской часовне 3 трупа. В Басманную больницу доставлено 30 раненых. Привезены раненые и в Яузскую больницу. Пострадало несколько вагонов конки, извозчиков и убито в роще много окота. В Сокольниках особенно пострадала Ивановская улица, где разрушено несколько зданий, ранено тяжело 7 человек, несколько легко. В течение всего вечера в ближайшую больницу непрерывно доставлялись раненые и искалеченные. Медицинские персоналы работали неутомимо, и многим были деланы сейчас же операции. Пострадавшие местности все время были переполнены массой народа, разыскивавшей в раненых и убитых своих друзей и родных. Убытки, понесенные от бури, как говорят, доходят более чем до 1 000 000 руб.

  

  

  

   Живя во дворце в Лефортове, императрица Анна Иоанновна однажды сказала:

   - Прекрасное место. Вот если бы перед окнами была роща!

   Когда на следующее утро императрица подошла к окну, - напротив, где вчера еще было голое поле, возвышалась роща.

   Герцог Бирон приказал в одну ночь накопать деревьев, свезти их и посадить рощу.

   Так в одну ночь выросла Анненгофская роща. Третьего дня в одну минуту ее уничтожило.

   В полночь при ярком свете луны стоял я один-одинешенек посреди этой рощи, или, вернее того, что было рощей. Долго стоял в ужасе посреди разбитых, расщепленных вековых сосен, пересыпанных разорванными ветвями.

   Всем приходилось видеть сосны, разбитые молнией. Обыкновенно они расщеплены и переломлены. Всем приходилось видеть деревья, вырванные бурей с корнем. Здесь, в погибшей роще,- смешение того и другого, очень мало вырванных с корнем - почти все деревья расщеплены и пересыпаны изорванными намелко ветвями.

   Я стоял посреди бывшей рощи. Среди поваленных деревьев, блестевших ярко-белыми изломами на темной зелени ветвей. Их пересекали черные тени от высоких

   пней, окруженных сбитыми вершинами и оторванными сучьями. Мертвый блеск луны при мертвом безмолвии леденил это мертвое царство. Ни травка, ни веточка не шевелилась. Даже шум города не был слышен. Все будто не жило.

   Вот передо мной громадные разрушенные здания кадетского корпуса и военно-фельдшерской школы с зияющими окнами, без рам и стекол и черными отверстиями между оголенных стропил. Правее, на фоне бледного неба, рисовался печальный силуэт пятиглавой церкви и конусообразной колокольни без крестов... Еще правее - мрачная, темная военная тюрьма, сквозь решетчатые окна которой краснели безотрадные огоньки.

   Я шел к городу, пробираясь между беспорядочной массой торчащих во все стороны ветвей, шагая через обломки. Было холодно, жутко. И рядом с этим кладбищем великанов, бок о бок, вокруг мрачной громады тюрьмы уцелел молодой сад. Тонкие, гибкие деревца, окруженные кустарниками, касались вершинами земли,- но жили. Грозная стихия в своей неудержимой злобе поборола и поломала могучих богатырей и не могла справиться с бессилием.

   И кругом зданий корпуса и школы среди вырванных деревьев уцелели кустарники. Разбиты каменные столбы, согнуты и сброшены железные решетки, кругом целые горы свернутого и смятого, как бумага, кровельного железа и всевозможных обломков, среди которых валяется труп лошади.

   Проезжаю мимо церкви Петра и Павла, с которой сорваны кресты, часть куполов и крыша. Около военного госпиталя груды обломков. Здания без стекол и крыш, сорвана и разбита будка - квартира городовых, сад фельдшерской школы в полном разрушении. Останавливаюсь у городового. Его фамилия Алексеев. В момент смерча он был на том же месте. Его и рабочего с городского бассейна вихрем подняло с земли и перебросило через забор в сад. Придя в себя, он вытащил из-под упавших обломков забора и бревен молившего о помощи человека. Дальше - госпитальный вековой парк без деревьев: одни обломки. Мост через Яузу сорван. Направо и налево, вплоть до Немецкого рынка. Картина разрушения здесь поразительна. Особенно ярка она с Коровьего Брода, если смотреть от здания Лефортовской части. Направо разрушенный верх Лефортовского дворца, впереди - целая площадь домов без крыш с белеющей сеткой подрешетников, налево - изуродованная громадная фабрика Кондрашова с рухнувшей трубой поперек улицы: проезда нет. Против части стоит без крыши дом Нефедова. Когда сорвало с этого дома крышу, то листами железа поранило прохожих и побило лошадей.

   По Гаврикову переулку полный разгром. На переезде Московско-Казанской ж. д. сорвало крышу с элеватора, перевернуло несколько вагонов, выбросило и поломало будки и столбы телефона, а высокий железный столб семафора свернуло и перегнуло пополам, уткнув верхний конец в землю.

   Здесь много пострадало народа, особенно извозчиков и рабочих.

   И дальше, к Сокольникам и в Сокольниках, та же картина разрушения. С десятками очевидцев в разных местах говорил я, и все говорят, в общем, одно и то же.

   В 3 часа ночи я снова поехал взглянуть на картину разрушения при свете просыпающегося дня, начав с Сокольников.

   Кладбище Анненгофского бора было ужасно.

   Было уже совершенно светло, ветерок шевелил наваленные между трупами старых сосен зеленые ветви.

   Окружив рощу и выбравшись на Владимирское шоссе, я остановился у точки столицы, первой принявшей на себя губительный порыв смерча. И пострадавшей больше всех.

   Это ряд зданий Покровского товарищества ассенизации.

   Бывших зданий.

   Теперь от дома конторы, казарм и службы - груды обломков. Впереди сотня бочек, некоторые пробиты воткнутыми в них бурей бревнами, принесенными издалека.

   Налево, за канавой, среди обломков Анненгофской рощи, вокруг костра греются рабочие, оставшиеся без крова. Пасется табун лошадей, уцелевших, и валяются убитые лошади.

   Близ кучки служащих из-под чистых рогож видны сапоги.

   Я попросил поднять рогожу. Передо мной измятый труп человека средних лет, в пиджаке и рабочей блузе.

   Челюсти поломаны, под левым ухом в черепе огромная рана. Смерть была мгновенная. Это - слесарь Николай Вавилов, оставивший после себя голодную семью из четырех детей и беременную жену. Старшей девочке 9 лет.

   Кроме него, сильно ранило четырех рабочих, которые отправлены в больницу.

   Стоящие передо мной люди первые встретили смерч и спаслись случайно. Все они рисуют одну и ту же картину. Впереди, откуда пришел смерч, широкое поле, за которым верстах в трех село Карачарово и деревня Хохловка.

   Несмотря на пасмурное утро, даль видна хорошо, и можно различить разрушенные дома Карачарова и колокольню без креста: его сорвало с частью купола.

   Картина катастрофы такова.

   Сначала легкий дождь. Потом град по куриному яйцу и жестокая гроза. Как-то сразу потемнело, что-то черное повисло над Москвой... Потом это черное сменилось зловеще-желтым... Пахнуло теплом... Затем грянула буря, и стало холодно.

   Так было во всей Москве.

   Здесь очевидцы рассказывали так.

   После грозы над Карачаровым опустилась низко черная туча. Это приняли за пожар: думали, разбиты молнией цистерны с нефтью. Один из служащих бросился в казармы и разбудил рабочих. Все выскочили и стали смотреть на невиданное зрелище. Туча снизу росла, сверху спускалась другая, и вдруг все закрутилось. Некоторым казалось, что внутри крутящейся черной массы, захватившей небо, сверкают молнии, другим казался пронизывающий сверху вниз черную массу огненный стержень, третьим - вспыхивающие огни...

   Эта страшная масса неслась на них, бросились - кто куда, не помня себя от ужаса. Покойный Вавилов, управляющий Хорошутин с пятилетней дочкой и старухой матерью спрятались в крытой лестнице, ведущей в контору. Все ближе и ближе несся страшный шум.

   В это время бросились в коридор, спасая свою жизнь, три собаки. Вавилов, помня народную примету, что собаки во время грозы опасны, бросился гнать собак и выскочил за ними из коридора.

   В этот момент смерч налетел. От зданий остались обломки. Коридор случайно уцелел. Хорошутин с семьей спасся. А тремя ступеньками ниже, на земле, под обломками в полусидячем положении виднелся труп Вавилова.

   И теперь, через 12 часов, на этом месте лужа не засохшей еще крови...

   Только спустя долгое время люди начали вылезать из-под обломков и освобождать раненых. Здесь ужасная картина разрушения...

   В роще, как говорят, тоже найдутся трупы. Там были люди. Эта роща - неизменный притон темного люда, промышлявшего разбоями в этой непокойной местности.

   В 7 часов мы с моим спутником поехали в город и до самого дома не обменялись ни одним словом.

   Впечатление ужасное.

  

  

  

  

   Мы сидели 7-го января в ресторане Кюба, за столом журналистов.

   - Да, ваша молодая газета щегольнула сегодня известием! - говорил заведующий хроникой старой газеты заведующему хроникой новой газеты.

   - Да-с... известьице... не часто такие бывают... а вот мы добыли.

   И газета "Русь" ходила по рукам. В ней было напечатано следующее:

   "3.000 бритых старух. Это почти невероятное событие совершилось, однако, недавно в стенах "градской богадельни", что у Смольного...

   В один туманный, ненастный день, как раскаты грома, прокатилась по богадельне весть: старух брить будут! И действительно, вскоре в стенах богадельни, где призреваются до 5.000 стариков и старух, явились парикмахеры со всеми атрибутами своей профессии. И началось поголовное бритье "прекрасной" половины богаделенского населения - набралось такового около трех тысяч душ.

   Бедные старушки негодовали и изумлялись: что это - к смотру нас, что ли, готовят? На этот протест богаделенское начальство безапелляционно заявило: для дезинфекции, бабушки,- и делу конец! Так совершилось сие беспримерное в летописях всероссийского "призрения" действо. И дезинфекция крепко воцарилась в стенах богадельни: все старухи обриты наголо. Гоголевскому Артемию Филипповичу Землянике решительно следовало бы поучиться приемам управления "богоугодными" заведениями у администрации с.-петербургской градской богадельни".

   Выйдя из ресторана, я взял извозчика и поехал к Смольному. Вот и громадные здания богадельни, занимающей своими садами и корпусами около 10 десятин.

   Оставив извозчика, я шел по тротуару. Из ворот богадельни изредка выходили старики и старухи. Я останавливал некоторых и расспрашивал, бреют ли старух, есть ли такой обычай. Старушки смотрели на меня с удивлением, как на сумасшедшего, и отвечали разно:

   - У нас, батюшка, не каторга, а богадельня... Мы, слава Богу, не каторжные, чтобы нам головы брили, - сказала, между прочим, одна почтенная, лет 90, особа.

   Сторож у ворот богадельни ответил, что никого и никогда не брили насильно, и посоветовал мне обратиться в контору. Я шел по двору, мне ползли навстречу богаделки. Из-под платков у многих виднелись седые волосы.

   В конторе меня весьма любезно принял смотритель богадельни А. И. Соколов. Я назвал себя. Разговорились.

   - Читали вы сегодня "Русь"?

   - Да, конечно... Много смеялись. Такая богатая фантазия... Сначала я ничего не понял... Потом хотел ответить... А потом нашел, что и отвечать не на что... В прошлом году газеты также закричали, что в богадельне заживо сварили старуху... Ну, это хоть какую-нибудь подкладку имело: действительно, одна старушка кипятком колено себе немного обварила... А тут остается дивиться изобретательности... Да вот, не угодно ли, пройдемте по богадельне... Всех увидим...

   Я поблагодарил за любезность и не отказался идти.

   В этом громадном здании с бесконечными коридорами, по сторонам которых помещаются спальни старушек, живет до 3.500 человек, из которых 500 мужчин, а остальные женщины. Есть и молодые призреваемые, расслабленные, эпилептики, но таких мало. Все старики. Женщины - более долголетние, чем мужчины. Последние редко доживают до 100 лет. В числе старейших могу назвать старушку 122 лет Ксению Никитину, 101 года Софью Барабанову, а два года назад умерла 123-летняя старушка Исакова. Никитина переведена из этой богадельни в отделение для слабых у Самсониевского моста. Богадельня имеет еще одно отделение на Малой Охте для психических больных. Мы прошли коридорами, заходили на выбор в спальни. Около своих кроватей стояли и сидели призреваемые в чистых ситцевых платьях и белых платочках, покрывавших седые волосы. Мы видели, может быть, около 1.000 старушек - и ни одной бритой.

   Просто "Русь" перепутала гоголевских героев. И не Артемию Филипповичу Землянике надо было поучиться у администрации управления петербургской городской богадельни, а Ивану Александровичу Хлестакову у репортера "Руси"!..

   Петербург, 7-го января.

  

  

  

  

   О первом мая в Сокольниках говорили давно. Носились слухи о "бунте", об избиениях, разгромах. Множество прокламаций в этом духе было разбросано всюду. Многие дачники, из боязни этого дня, не выезжали в Сокольники, и дачи пустуют.

   Но это был намалеванный черт, которого, оказалось, бояться нечего.

   Гулянье 1-го мая в Сокольниках прошло благополучно. Народу было более 50.000.

   К этому дню фабричные и заводские рабочие устремились в Москву; 30-го апреля и 1-го мая утренние поезда были переполнены.

   С полудня на Старом гулянье и в роще стал собираться народ: гуляющие семьями, с детьми - в чайные лавочки за мирный самоварчик, и рабочие группами в роще для бесед и обсуждения своих дел.

   Подстриженные, причесанные, одетые по средствам и обычаю, рабочие все были чисты, праздничны, и сновавшие между "ими хулиганы и "ночные сокольничьи рыцари" ярко отличались от них.

   И когда эта "рвань коричневая" подходила к группам рабочих, ее встречали не совсем дружелюбно.

   Зато этой "публики" множество сновало в толпе гуляющих, около балаганов, каруселей и остановок трамвая.

   Они, как волки, бросались при посадке пассажиров и положительно грабили, пользуясь давкой. Почти в каждом вагоне раздавались жалобы об украденном кошельке, сорванных часах...

   И эти воры сотнями осаждали переполненные вагоны трамвая и сыграли впоследствии важную роль в Сокольниках.

   Беспорядок и народная паника обязаны только им одним своим началом.

   Это было уже около четырех часов дня.

   Гулянье было в разгаре.

   Толпы собственно рабочих то мирно гуляли, то время от времени собирались партиями в роще, за Старым гуляньем и за театром общества трезвости. Здесь к ним примешивался народ. Говорились речи, иногда, может быть, и резкие, слышались иногда и "модные поговорки" последнего времени.

   Но когда к этим толпам начинали присоединяться хулиганы и карманники, которым во что бы то ни стало нужен был беспорядок ради чисто грабительских целей,- являлись казаки, и толпа расходилась.

   Речи иногда начинались, но не доканчивались.

   Были случаи, когда начинали говорить речь, и оратора заставляли смолкать. Иногда слушали со вниманием.

   Если в толпе были только одни рабочие, все обходилось благополучно: послушают, поговорят и мирно расходятся. Иногда после речей кричали "ура", но было все смирно.

   Не то - когда появлялись хулиганы и карманники!

   Последние-то и произвели беспорядок.

   Было так: сзади Старого гулянья собралась громадная смешанная толпа. Явились ораторы, полились речи, которые одним нравились, другим нет; гомон, шум. И вот во время речей среди толпы кто-то сделал выстрел из револьвера. Безопасный выстрел в воздух.

   Он, при гомоне толпы, и прошел бы незаметным, но шайка карманников и хулиганов воспользовалась удобным для них моментом экзальтированности толпы и еще не успокоившейся от тревожных слухов последнего времени публики.

   - Бьют! Стреляют! Ура!..- в десятке мест крикнули хулиганы.

   Толпа подхватила - и загомонили Сокольники!

   Ринулись, в давке, мчатся кто куда.

   Более десяти тысяч, гораздо более, стремглав ринулось, ища спасения.

   Это была полная паника.

   Нечто ужасное, стихийное.

   Нужно было быть самому в этот момент в толпе, нужно было быть увлекаемым этим потоком, натыкаться на падающих, получать толчки отовсюду, чтобы понять ужас паники.

   А тут еще женщины и дети!

   Крики, визг.

   А карманники - одни они были хладнокровны - грабили в суматохе, срывали часы, вырывали сумочки у дам, тащили из карманов.

   Публика ринулась на Ивановскую улицу и на Сокольничье шоссе, к трамваю.

   Полиция не в силах была сдержать эту волну. Полицейские чины или вертелись, как волчки, на месте, не оставляя своего поста, или были увлекаемы народной волной.

   Но карманники насытились, угрожающие возгласы стихли.

   Через десять минут - ужасных десять минут - люди начали приходить в себя.

   Все успокоилось.

   К городу бежала "чистая публика".

   &nbs