Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Волк

как раз и не нравится, вам...

   - А что ж хорошего в миру?

   - Как что хорошего? Что есть хорошего - все там...

   - Не знаю... Взятки там, неволя, петлями опутанное стадо. Ленивый за кончик не потянет, куда ему только надо,- связанное стадо, на котором лежи и спи... невежество, из которого и не вылезешь...

   - Вы вылезли?..

   - Я-то вылез, да вот только, простите, кровью кашляю...

   - Кашляют и у нас кровью: вчера только одного похоронили... Вот видите, черной полоской обведена статья - некролог...

   - Так, как... Родился я вот в деревне, а что-то не приметил вот, как вы говорите, хорошего ничего в миру. По-моему, от его власти даже хуже, как от барской было... Уж об житье и говорить не станем - ни хлеба, ни скотины, ни денег не стало...

   - Этому другие причины.

   - Земля мирскими порядками испоганилась так, что голод чуть не каждый год...

   - И этому свои причины есть...

   - И тянется мужичок из последнего, чтобы хлебца добыть, чтобы прикованному у пустого пойла не погибнуть вконец, и тянется, снимает землю у купцов... Те дело свое тонко знают: деться некуда мужику - плати в год, чего и навечно не стоит эта земля. Потребуй он, купец, деньги все вперед - кто бы дал, а и дал бы - нет их, денег. Тут вот и закидывается удочка: давай всего рубль задатку, остальное до урожая. А пока не уплатишь, хлеб сыпь в амбар купца. Вы, может, ездили когда: посевом сами не занимаются, а в каждой усадьбе амбары, да какие... А в срок не выкупил,- срок к распутью подгоняется, когда цен нет,- по базарной цене хлеб остался у купца, а чего не хватило за землю - под вексель до будущего года. В крепостное время мужичок половину работы делал барину, другую себе, а уж тут вся работа на людей,- крепость двойная... Вот, мои хорошие, как тут одно из другого выходит...

   И Петр Федорович горячо заговорил:

   - Нет, вы, пожалуйста, послушайте меня, я ведь не из города, из деревни пришел к вам. У вас вот, говорите, кровью кашляют - от городской жизни, а я от деревенской кашляю. Сложение мне господь, видите сами, богатырское отпустил, а вот добили до крови... Ни богатства, ни правды нет в мире... Вы подумайте только, вы люди умные, образованные, вы можете понять... В миру ведь вот как: бедный все ниже да ниже, а богатый все выше да выше; бедных все больше да больше, а богатых все меньше да меньше... Богатей всему и хозяин: мужика прижал, кому нужно, взаймы дал,- взяток ведь нынче не берут,- и царствует... Оброк, подать, выкуп за него несут, земельку получше забрал да работу зимой сдал... Хорошо, скажем, теперь дошел бедняк до последнего, у пустого стойла стой не стой - ушел свет за очи! Нечего взять с него - может, и отпустят, уходи, пожалуйста!.. Спрашивается,- на кого работал всю жизнь этот бедняк? За кого работал? Ушел без копейки с семьей, все нищие,- прежде чем на других, на семью, чать, прежде всего поработать. Был бы он городской мещанин,- кузнец там, столяр, на заводе, на фабрике, какого другого звания или сословия человек - все, что он за всю свою жизнь заработал, то и его и закон за него,- только крестьянин должен жить по другому закону, выходит...

   - Не так немного! - перебил редактор,- крестьянин, говорите вы, работает для других, и это и по божескому закону так должно быть, а другие сословия работают для себя, и это не божеский закон. Так вот и надо, чтобы и другие сословия жили по-божески,- надо у них переменить закон, а не у крестьян. У крестьян - он хорош...

   Петр Федорович забрал воздух всей грудью и бессильно оглянул комнату.

   - Образованные вы люди, и, вижу, высокое ваше образование не дозволяет вам понять меня... Вот ведь что: вы вот вольны в своих деньгах,- кому хотите, тому и дали,- дали другому, и слава вам, а не дали - никто вас заставлять не может. А крестьянина может! Почему же одному воля, а другому неволя? Почему я, крестьянин, своему от голода умирающему сыну не могу донести до рта кусок, а вы своему, хоть там другие мрут; все-таки вольны донести и доносите?..

   - Ну, положим, есть у меня сын, нет - вы не знаете, да и не в том дело. Дело в том, что везде есть и хорошее и дурное, вопрос в том, где вот хорошего больше... Вот в общине-то его, оказывается, больше... Вам вот она не нравится, а сто миллионов ею живы. Лучшие, самые образованные люди из таких, которые и жизнь не задумываются отдать за правду - за нее, за мир... От чего-нибудь это да происходит?

   - Может, оттого и происходит, что не знают они, на своем горбе не изведали крестьянской жизни, а по пословице - чужую беду руками разведу. Мир, мир... "Мир - велик человек", говорите вы...

   - Не мы, а народ!

   - Ну, народ-то говорит, да не договаривает, в чем велик он. В другой пословице народ договаривает: "мир - волк, что в пасть попало, то пропало!" А пасть-то человеческими жертвами питается: вдовами, да сиротами, да обезземелившимися, да такими, как я, и жрет и жрет он, а утроба пустая, как прорва. Мир велик, да на зло велик; велик на самодурство, на неправду, и не было еще такого лютее барина из крепостных, как мир этот. Мир!.. Мир - волк! С волками жить - по-волчьи выть. Так и воем, так и живем и пропадаем. Лучший человек у вас захотел стать лучшим и стал,- вам только радоваться на него, а в деревне лучший как раз худшим и выйдет... Вы хотите писать - вы и пишете - кто вас приневолит землю пахать, свиней пасти? А станут приневоливать - вы, может, тоже худшим и станете, пьяницей станете, негодным никуда, последним человеком станете!..

   - Вы же вот не стали! Вон и пишете.

   - Я-то так... так...- Петр Федорович оборвался.

   Он понял, что не убедил никого, что все слова его пропали даром.

   - Так, так,- растерянно повторял он.

   Силы как-то сразу оставили его. Точно оборвалось вдруг что-то там внутри и потянуло его в пропасть. Мурашки забегали по телу, и снова стало страшно ему. Он весь дрожал, глаза его налились кровью, и он уже выл, полный ужаса, тоскливо, дико, как воет человек только в кошмаре. Затем начался его обычный истерический припадок. Редактор нервно схватился за голову и крикнул:

   - Скорей за доктором... Вот принесло еще...

   - Да прямо в больницу его...

   В больницу, впрочем, Петра Федоровича не отправили. Он успел раньше прийти в себя и, ничего не помня, мутными глазами с кровавой пеной на губах осматривался на приглашавших его в больницу.

   - Вы больной человек,- сказал ему редактор,- вам лечиться надо... Поезжайте в больницу, вылечитесь и тогда приезжайте,- потолкуем тогда еще с вами об общине...

   Петр Федорович выслушал, мигая глазами, долго думал и сказал, наконец, хриплым, разбитым голосом:

   - Домой поеду... Статью прочтите...

   Он поднял рукопись с полу и протянул ее редактору.

   - Поправитесь, тогда и статью прочтем,- потрепал его редактор по плечу,- а вот и ваша шапка...

   Петр Федорович встал.

   - Ну, вижу, сконфузил я только себя перед вами: петля и тут вышла... Вот что, книжку я такую читал: Антон Горемыка... Думают, нет его больше на свете,- голос его дрогнул,- а что есть и хуже его - не знают. Ох, не знают ли? Не знают, узнать можно... Знать не хотят!.. Вот чем хуже нынешнему-то горемыке. И что ему делать? Умереть? К вам прийти?! - Петр Федорович мучительно вытянул шею.- Так ведь в больницу отправите...

   Голос его оборвался, судорога свела ему лицо. Плотно сжав губы, как сжимают дети от подступивших слез, он замотал головой и, махнув рукой, разбито и тяжело пошел к выходу.

   Добравшись домой, Петр Федорович слег и больше не вставал.

   Перед смертью его, по его просьбе, навестил его миссионер.

   - Не жилец я больше,- говорил ему Петр Федорович,- сила вся ушла. Ну, да что об этом!.. Люди по острогам, да на каторге, да на больших дорогах жизнь кончают, а я все-таки вот... в кровати... Отошло сердце, и нет во мне больше зла... Скучно вот только так - лежать да смерти дожидаться... Читаю божественное, а другой раз и на светское чтение потянет. Давали вы прежде мне: нет ли еще каких из истории?

   Миссионер прислал ему несколько книг. Больше других понравился ему Дон-Кихот.

   - Да, вот у каждого свое,- рассуждал он,- а все-таки до чего люди могут в фантазии ударяться: и видит, что мельница, а сам себя уговорит, выходит не мельница. А то в руку сыграет, можно сказать, самым последним ворам, грабителям... А грех сказать,- человек хороший был и добра людям желал...

   В одной книжке Петр Федорович прочел: "Право личности - священнейшая хоругвь, отстаивать которую человек обязан ценой жизни". Он долго думал и, вздохнув, сказал:

   - Хорошо пишут...

   В одно пасмурное, скучное утро, когда дождь мочил землю и вода струйками буравила потные стекла, нашли Петра Федоровича мертвым.

   В полумраке нищенской лачуги лежало громадное желтое тело на грубо сколоченной кровати. Мохнатая черная голова склонилась набок, костлявая, уродливая в сгибах пальцев рука откинулась и застыла на книгах, беспорядочной грудой сложенных тут же на табурете.

  

  

   Известны публикации рассказа в собр. соч. изд. "Освобождение" (т. 12, 1913) под названием "Трясина" и в собр. соч. изд. Маркса под заглавием "Волк" (т. VIII, 1916), где он датирован 1902 годом.

   Основу его содержания составляет трагическая судьба талантливой личности из народа, загубленной "миром". Жена писателя сообщает в своих воспоминаниях: "Николай Георгиевич расходился с народниками в их взглядах на общину, которую они горячо защищали, тогда как Николая Георгиевича близкое знакомство с деревней убедило... что община в данный момент благодаря своей отсталости и косности является тормозом прогресса, угнетая и губя сильные личности, старающиеся вырваться из ее цепких оков. Пример такой гибели выдающегося человека, взятый из действительной жизни, приведен Николаем Георгиевичем в его рассказе "Трясина"..." (Н. В. Михайловская, Мои воспоминания о Гарине-Михайловском. ИРЛИ).

   Предыстория рассказа "Волк" интересна как в плане изменения идейного содержания образа главного героя, так и в плане раскрытия творческой лаборатории писателя.

   Тема гибели талантливого самородка, тщетно стремящегося вырваться из-под власти сельской общины, "мира", впервые намечена писателем в середине 90-х годов в третьей (незаконченной) части очерков "Бочком, гуськом и уточкой", озаглавленной "Рассказ хозяина". К этой теме писатель неоднократно возвращается и в более поздних произведениях. Так, в очерке "На ночлеге" (1898) рассказывается история "погибшего Ломоносова"; этот образ фигурирует и в очерках "В сутолоке провинциальной жизни" (1900), где он дан в более развернутом виде.

   Тема, лишь бегло намеченная в указанных очерках, разработана в "Волке" в самостоятельное художественное произведение, имевшее большое общественное звучание.

   С огромной силой писатель разоблачает грабительскую, эксплуататорскую сущность воспеваемой народниками сельской общины, уподобляет ее трясине, губящей лучших людей из народа.

   Но, обличая сельский мир, Гарин в отличие от более ранних набросков на эту тему показывает в "Волке" рост сознательности среди лучших людей из народа.

   Убедившись на собственном опыте, что крестьянский "мир" - "все зло", герой рассказа вступает с ним в борьбу - разоблачает его в беседах с бедняками, и, когда "мир" не отпускает его в миссионеры, он не смиряется и не спивается, как герой очерка "На ночлеге", а пытается, хотя и тщетно, продолжать с ним борьбу через печать.

   По справедливому замечанию К. Селиванова, "Волк" это, быть может, "наиболее гневное" в нашей литературе "обличение крестьянской общины, которая считалась у народников зародышем и базой социализма" (К. Селиванов, Русские писатели в Самаре и Самарской губернии, Куйбышев, 1953, стр. 78). Естественно, что рассказ был встречен либерально-народнической критикой крайне недоброжелательно. Показательна в этом отношении рецензия А. Николаева (на 12 том собр. соч. Н. Гарина в изд. "Освобождение", 1913), в которой говорилось о ""сумерках" того таланта, что двадцать с лишком лет тому назад расцвел в "Русском богатстве"..." и ставилось в вину писателю то, что он выходит "за пределы художественного творчества - на стезю публицистики, на воплощение экономических проблем в беллетристических формах" ("Заветы", 1913, No 12). В качестве примера "поверхностной разработки марксизма" Николаев называет рассказ "Трясина".

   Сопоставление текстов публикаций Маркса и "Освобождения" выявляет значительные разночтения. Так, в изд. "Освобождение" отсутствует текст, от слов: "И тянется мужичок" (стр. 554), кончая: "одно из другого выходит" (стр. 555). Описанию холерной эпидемии в изд. Маркса, от слов: "Случилось это осенью" (стр. 542), кончая: "Сорвали на Петре Федоровиче" (стр. 544) - в изд. "Освобождение" соответствует следующий текст:

   "Дело заключалось в том, что появилась в деревне холера, и крестьяне упорно скрывали ее. Благодаря этому эпидемия все больше и больше разрасталась. Сперва Петр Федорович уговаривал крестьян, а когда это не подействовало, он сказал им:

   - Ну, старики, как хотите, а я донесу.

   - Али жить тебе надоело? - окрикнул его голос из толпы.

   - Для вашей пользы и смерть готов принять, - ответил спокойно Петр Федорович и поехал и донес о болезни по начальству.

   И не только донес, но когда приехали доктор и полиция, сам водил их к больным и указывал даже, где, в каком ворохе соломы прятались эти больные.

   - Да что ты, о двух, что ли, головах? - останавливали его благоразумные.

   Петр Федорович твердил крестьянам:

   - Глупые вы, глупые! Пользы своей не понимаете.

   - Вот ты понимаешь! Как бы только от большого ума да на малый не сойти.

   По обыкновению, не выдержал Петр Федорович и пригрозил".

   После слов: "Твердил настойчиво, упрямо" (стр. 541) в изд. "Освобождение" было: "старался изменить старое, налаженное, и тем раздражал крестьян, привыкших к этому старому"; после слов: "все пошло прахом" (стр. 542),- в изд. "Освобождение" было: "благодаря только тому, что Петр Федорович сунулся, так сказать, в общественное дело" и т. д.

   По-видимому, эти издания располагали разными источниками для публикации.

   В настоящем томе рассказ печатается по традиционному тексту в изд. Маркса.