Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Волк

  

  

   Стало солнце сильнее пригревать, дрогнул снег, и мутная холодная вода зашумела в оврагах. Громче всех шумел Блажной, и грохот и шум его, как выстрелы из пушек, неслись в пустом воздухе голой весны.

   Два подростка, овечьи пастухи, встретились за деревней у Блажного и, постояв, молча присели.

   - Вишь, как он,- говорил белобрысый подросток Иван своему товарищу: - с весны ревет, как путный, а с середины лета - курице испить нечего. И будем гонять овечишек опять на водопой в Малиновый.

   Черный всклоченный сотоварищ его, Петр, ответил, глядя на дорогу:

   - Будешь ты один гонять нынче...

   - А ты? - встрепенулся Иван.

   - У меня и другое дело найдется.

   - Какое дело?

   - Так я тебе и сказал!..

   - А как же я-то один справляться стану?

   - А так и станешь... Поклонись миру и скажи: "Так и так, старики, Петр уйти надумал, а мне одному не справиться, а вы вот что: запрудите-ка с весны, пока вода в Блажном, как вот на сахарном заводе, да накиньте мне половину Петрова жалованья, я тогда и один справлюсь за двоих".

   - Так они меня и послушали!

   - А ты и уйдешь.

   - Куда я уйду?

   - Куда глаза глядят!

   - Чать, вороны только летают, куда глаза глядят.

   - Ну, и сиди тут.

   И Петр равнодушно сплюнул в овраг.

   - А ты пойдешь, куда глаза глядят?

   - И пойду.

   - Чать, без паспорта не пустят.

   - А ты не спрашивай, и пустят!

   - Поймают, так отдуют!

   - Ладно, пусть поймают сперва.

   Петр встал, поднял мерзлый кусок земли и бросил его в мутные воды оврага.

   Когда ком исчез в волнах, он сказал:

   - Вот так и я,- ищи там на дне ком-от, что бросил...

   - Обсохнет - найдется.

   - Ну и жди, пока обсохнет, а я пошел!

   И Петр, высокий, черный, с неуклюжими ухватками подростка, заковылял по последнему пути.

   Белобрысый товарищ его тоже встал, некоторое время смотрел Петру вдогонку и, убедившись, что Петр действительно пошел, повернулся назад.

   В деревне он, подойдя к избе старосты, постучался в окно и, когда староста, подняв окошко, высунул оттуда свою всклоченную голову, лениво сказал:

   - Петька, слышь, пасти не станет.

   - Еще что?

   - Ушел.

   - Ушел - придет.

   - Ладно - придет, а не придет, я с кем стану пасти?

   - Куда денется? - придет!

   Староста еще подождал, оглянул улицу и исчез в избе, опустив оконницу. А белобрысый паренек, постояв, лениво, без цели побрел дальше.

   Прошел день, два, три, но Петр так и не возвращался.

   Наступило время гнать овец в поле, Петра нет. Отец Петра, Федор, погнал овец вместо сына, а в волость послал заявку о пропавшем Петре.

   Недели через две Петра разыскали на сахарном заводе, водворили на место жительства и с согласия отца, сдавшего его в общество в овечьи пастухи, высекли.

   Белобрысый товарищ Петра, Ванька, на другой день, когда они вместе погнали стадо, равнодушно заметил Петру:

   - Вот и ушел!..

   - И еще уйду,- ответил ему Петр.

   - Выпорют и еще... и не так...

   - Не каждый раз!

   - А больно пороли?

   - Попробуй!

   - Небось орал?.. Не хуже Блажного...

   Петр, сдвинув брови, молча шагал за овечьим стадом.

   В черных полях еще не было почти корму, и голодные овцы, жалобно блея, рвались к озимям. Ванька выбивался из сил, а Петр, отбросив длинный кнут, лежал на земле, смотрел в небо и молчал, как убитый, на все оклики и зовы Ваньки.

   - Да что же ты? - подбежал к нему, потеряв терпение, Ванька,- так можно разве? Я один справлюсь?

   Петр молчал.

   - Ты что ж? Я ведь домой погоню стадо!

   Ванька еще немного постоял и, не дождавшись ответа, действительно погнал стадо домой.

   В деревню, пыля и вопя, ворвалось стадо, вызвав всеобщий переполох.

   Еще не начинали пахать, и народ весь был дома. Тут ж собрался сход, и приступили к отцу Петра.

   - Я тут при чем! - защищался отец.- Вы его нанимали, его и спрашивайте. Теперь нашли его и невольте. Выпороли раз, порите еще: я воли с вас не снимаю.

   - Нет уж, Федор, не взыщи!.. Мы тебя пороть станем,- отвечал ему староста,- если не погонишь вместо сына, а уж там с сыном - твое дело...

   И, как ни бился со стариками Федор, а пришлось-таки уступить и гнать с Ванькой назад в поле овец. Гнал Федор овец и на чем свет ругал сына:

   - Ну, погоди ж, погоди ты, треклятый, черт черный! Треклятый! И уродился в кого? Во всем роду черных не было: черный да лохматый, черт треклятый, угольные твои глаза!

   А "черт треклятый" продолжал себе лежать там же, где и лежал.

   - Убью!- заревел благим матом Федор еще издали и подбежал к сыну.

   Петр медленно приподнялся и, сидя на земле, ждал отца.

   - Пасти не стану! - угрюмо бросил он отцу.

   - Убью! - завопил отец и заметался перед сыном.- Говори, Иродово семя, отец я тебе или нет?

   Петр угрюмо потупился и молчал.

   Федор еще подождал и с размаху ударил сына в лицо.

   - О-ох! - вздохнул как-то Петр и пригнулся к земле.

   Из его носа показалась кровь, и он, осторожно прикладывая руку к лицу, смотрел на свои окровавленные пальцы.

   Отец тоже смотрел, некоторое время стоя в выжидательной позе, и вдруг с каким-то визгом, схватив сына за волосы, стал таскать его взад и вперед по земле. Задыхаясь, он приговаривал, толкая ногой сына в грудь, в живот, в лицо:

   - Вот же тебе, треклятый! Вот же тебе!..

   И таскал и бил до тех пор, пока Петр не сомлел.

   Тогда отец бросил его, и Петр, неловко, боком, как упал, так и лежал, уткнувшись в землю, без дыхания, без всяких признаков жизни.

   До сих пор безучастный, Ванюшка заметил, ни к кому не обращаясь:

   - Этак и убить человека недолго. Отвечать кто будет?

   Федор растерянно уставился на сына. Но Петр в это время глубоко вздохнул, сделал движение, и сразу воспрянувший Федор закричал:

   - Отдышится кошка треклятая! Отдышится дрянь негодная! Смерть от отца примет, чтоб не позорить утробу...

   Петр совсем пришел в себя и, опять сев, так же молчаливо начал прикладывать руку к лицу. Кровь размазалась на лице, залила грудь и смешалась с грязью. Петр был страшный, худой и высокий, похожий на выходца из могилы.

   Федор стоял над сыном и, когда Петр окончательно пришел в себя, сказал:

   - Ну что ж, треклятый, начинать мне сызнова? Станешь пасти?

   После некоторого молчания Петр угрюмо ответил:

   - Стану...

   А на другой день Петр опять отказался гнать овец. По просьбе отца, Петра опять на миру пороли. Били больно, как могли, били так, что извлекли из груди Петра какие-то совсем особые звуки, в которых ничего даже похожего на человеческий голос не было. Уже и бить перестали, а Петр все еще с какими-то переливами в горле выл, как воет, вытянув шею, волк в глухой степи, выл и корчился так, что страшно было и смотреть и слушать.

   - Порченый,- шептали ребятишки на деревне.

   Так и дальше пошло: день Петр пас, день лежал от новых побоев.

   - Да что ты, окаянный, белены, что ли, объелся?- приставал к нему отец.

   - Не хочу пасти!

   - А есть чего будешь?

   - На заработки на завод уйду! Проживу, как знаю.

   - От отца, значит, от мира отбиться на вовсе надумал? - приставал Федор.

   Петр молчал.

   - Врешь, треклятый, не отобьешься! Не таких обламывали!...

   И Федор тоскливо твердил:

   - Ах, ты, волк, волк! Настоящий ведь волк дикий!..

   Так, быть может, и до смерти забили бы Петра, а может быть, и обломали бы, но Петру помог случай.

   Приехал миссионер, и понадобился ему прислужник. Явился к миссионеру Петр и сказал:

   - Выкупи меня у мира, стану тебе служить.

   Поговорил миссионер с Петром и согласился. Согласился и мир.

   - Что ж,- рассуждали старики,- бей его, пожалуй, только и всего, что до ответа доведешь себя...

   Миссионер отсчитал миру отданный отцу Петра задаток, дал что-то в виде отступного и Федору. Мир нанял нового пастуха, а миссионер увез Петра с собой.

  

  

   Служба у миссионера пошла впрок Петру.

   Он научился читать, писать, умел читать по-славянски священные книги и приносил даже существенную помощь миссионеру. Так, во время диспутов, он искусно как бы из публики наводил спор на такие пункты, в которых миссионер был силен и по поводу которых миссионер заранее уславливался с Петром.

   На малых диспутах Петр и сам начал выступать на состязания со староверами и понемногу приобрел репутацию искусного и знающего спорщика.

   Его уже звали Петром Федоровичем, уважали, хотя и говорили, что Петр Федорович горяч, крут и временами на язык не воздержан.

   Миссионер, полюбивший своего помощника до слабости, оправдывал его, говоря:

   - И Николай Святитель горяч был, да душой чист...

   Петр Федорович вырос, имел в плечах косую сажень, был высок ростом, а черные, как смоль, жесткие волосы, которые он запускал, топырились каким-то черным сиянием вокруг его и без того громадной головы, громадных черных, пронизывающих, горящих глаз.

   Носил он давно уже суконную поддевку, сапоги бутылками и только и думал, что о диспутах да о разных текстах священного писания. Он щеголял ими в собраниях, отхватывая одним духом, на память, чуть не целые страницы, и, не довольствуясь, приводил ряд новых текстов.

   - А еще от Матвея глава такая-то, а еще от Павла...

   И сыплет и сыплет, и умолкнут все, и слушают, и дивятся, откуда только у него берется.

  

  

   Так шло дело у Петра Федоровича, когда вдруг мир потребовал его назад в деревню для отбывания выборной общественной службы.

   Выбрали его сотским.

   Петр Федорович жаловался миссионеру:

   - Вот сотским выбрали. Хорошо - грамотен, могли бы и старостой выбрать. Уж все равно, заодно служить. Злоба в них ко мне - как же, дескать, свиней, овец пас, а теперь в попы метит: вот же тебе, дескать,- послужи в сотских!.. Послужим и в сотских.

   Петр Федорович возвратился в свою деревню и начал службу. Не только службу, но и принял от отца все хозяйство. Он принес с собой кой-какие деньжонки. Горячий ко всякому делу, Петр Федорович принялся и за хозяйство не на шутку.

   Все ему хотелось по-новому, получше. Хотелось не для себя одного, и он настойчиво твердил,- и отдельным крестьянам, а нередко и на сходке,- как бы следовало все это устроить. Твердил настойчиво, упрямо.

   - Да что за учитель нашелся такой? - говорили ему на миру.

   - Не учитель я, старики, а дело говорю вам. Вот хоть, к примеру, землю взять. Делите вы ее чуть не каждый год,- ну какое же тут правильное хозяйство возможно? Разделите вы ее ну хоть на двенадцать лет,- ведь дело пойдет,- всякий для себя ведь станет заботиться тогда: и вспашет лучше иной, глядишь, и удобрит...

   - Ну, а новых, которые вырастут, кои со службы возвратятся,- куда денешь?

   - Для них будем оставлять частицу.

   - Да как ты частицу эту вперед угадаешь, сколько именно надо?

   - Да ведь как угадаешь,- как-нибудь...

   - То-то как-нибудь!.. Как-нибудь от староверов отбрешешься, а в нашем деле как-нибудь начнешь - только и всего, как был дураком, так дураком и будешь!

   Неудача постигла Петра Федоровича и в школьной затее. Бездетные восстали, и, как ни бился Петр Федорович, ничего поделать не смог, и школа провалилась. Задумал было Петр Федорович частную школу в доме отца своего устроить для желающих. Но и тут ничего не вышло. Поссорился с писарем, обозвал его вором, тот "обнес" его перед земским,- и Петр Федорович сразу попал в разряд беспокойных и даже опасных вольнодумцев, и ему было запрещено всякое обучение детей.

   - Ну, вот что, старики,- явился он однажды с новым предложением перед миром, не хотите, как хотите, но мне хоть не мешайте. Вот в чем дело: на отцовскую и мою душу сколько приходится десятин? Нарежьте мне эту землю в одном месте, а что захотите с меня за это, то и берите.

   Дело запахло водкой и пошло лучше. Захотели, кроме душевой платы, сорок пять рублей деньгами да пять ведер водки. На том и порешили: приговор написали и место выбрали. Петр Федорович выпросил себе землю у Блажного оврага, с условием - запрудить пруд для общего пользования и землю чтобы ему отвести пониже пруда. Это было сделано Петром Федоровичем с тем расчетом, чтобы пользоваться прудом для орошения.

   Петр Федорович горячо принялся за работу. Он забыл думать обо всяких общественных вопросах и весь отдался своему новому делу.

   Уговорил отца сломать избу в деревне и перевести ее на свой новый хутор, возил навоз на паровое поле, приготовлял материал для плотины, сторговал пять пеньков пчел, достал у соседнего священника несколько кустов желтой акации и даже куст роз.

   Сам хозяин и работник, он работал за троих и в несколько лет сделал очень много. На полях у него хлеба стояли стеной, огород орошался самотеком, на пчельнике, где был разведен целый сад, было двадцать пеньков, и из них четыре Дадана. Были телка и бычок от племенного быка соседнего землевладельца, два жеребенка от ардена того же землевладельца.

   И вот, когда так хорошо стало налаживаться - сразу все пошло прахом.

   Случилось это осенью, в холерный год.

   Из Астрахани пришли рабочие и рассказывали на деревне небылицы.

   Говорили, что нарочно морят народ доктора и даже живых в гроб кладут, поливая их известкой. Относительно последнего все клялись и божились, что видели сами своими глазами, как живые выскакивали из гробов и убегали {Дело было в том, что из стоявших в карантине судов некоторые рабочие, боясь карантина, запрятались в гробы и вместе с другими, настоящими покойниками были свезены на берег. Там, выскочив из гробов, они, обсыпанные известью, разбежались по городу, наводя панику и порождая нелепые слухи. (Прим. И. Г. Гарина-Михайловского).}.

   На вопрос: какая цель морить народ,- отвечали, что, ввиду голода, отпущены деньги на кормежку, и что, чем больше народу перемрет, тем больше порций останется тем, кто кормить будет. Народ слушал и волновался.

   Волновался и Петр Федорович. Он доказывал нелепость ходивших слухов, грозил полицией распускавшим эти слухи.

   - И не выслужился еще, а старается,- говорили крестьяне.

   Жил на деревне крестьянин Авдей с сыном Семеном. Оба они с весны уехали на заработки. Оба были забитые, тихие и жили неслышно.

   Среди разгара всевозможных слухов вдруг возвратился Авдей в деревню, а на вопрос о сыне только молча, уныло смотрел на всех, а потом вдруг взвыл и рассказал, что умер Семен от корчей.

   Все вещи Семена он захватил с собой и к вечеру сам заболел, а за ним и хозяйка его. И холера пошла свирепствовать по деревне.

   Болезнь крестьяне тщательно скрывали от начальства.

   Петр Федорович уговаривал позвать доктора, грозил, что сам позовет, и, так как ничто не помогало, действительно поехал и привез доктора.

   Доктор, молодой, маленький, тихий, подъехал с Петром Федоровичем прямо к старосте. Когда тот, лохматый и точно заспанный, вышел, почесываясь, доктор ласково, тихо спросил:

   - Вот, говорят, у вас больные есть.

   Староста угрюмо покосился на Петра Федоровича и нехотя ответил:

   - Мало ли что говорят там пустые люди...

   Петр Федорович вспыхнул.

   - Да что его слушать,- обратился он к доктору,- я сам вам покажу, где больные, где их прячут.

   И Петр Федорович дернул вожжи. Но в первой же избе, куда подъехали доктор с Петром Федоровичем, их встретила толпа крестьян.

   - Уезжайте от греха,- угрюмо заговорили они.

   - Ах, глупые, глупые,- начал было урезонивать их Петр Федорович,- для вашей же пользы...

   - Ладно, ты, умный,- оборвали его крестьяне,- как бы только от большого ума на малый не сошел... Убирайся, пока жить не надоело...

   - Для пользы вашей согласен и смерть принять,- ответил Петр Федорович и хотел было слезть.

   Доктор удержал его.

   - Если они не хотят, что же, не насильно же?

   - А что на них смотреть? Идти и конец...

   - А вот пойди, пойди только...

   - Нет,- решительно сказал доктор,- при таких условиях мы бессильны. Вы окончательно отказываетесь меня впустить?

   - Окончательно, потому что не было и нет у нас больных.

   - И к другим больным не пустите?

   - Нет у нас никаких больных в деревне.

   Доктор уехал, а на другой день возвратился с полицией.

   Произошло столкновение, вызвали войска, которые и положили конец "бунту", наказав розгами человек пятнадцать.

   Злобу и бешенство крестьяне сорвали на Петре Федоровиче...

   Он был объявлен чем-то вроде врага отечества, народа и мира, словом, человеком, стоящим отныне вне законов.

   Через несколько дней после этого хутор Петра Федоровича был сожжен, пчельник разрушен; состоялось постановление схода отобрать от него землю, а сам Петр Федорович в одну из ночей был избит до полусмерти, причем сломали ему несколько ребер и только потому не добили его, что обморок приняли за смерть. Утром подняли Петра Федоровича и снесли в избу.

   Хотя, благодаря колоссальному запасу здоровья, он и выжил, но совсем не оправился: желтый, страшный, кашляющий, остался таким навсегда.

   Раздражился Петр Федорович. Решил потягаться с миром.

   - Ох, не тянись, мир - велик человек! Нет силы против мира!

   - Он, мир,- все зло,- отвечал Петр Федорович,- вся погибель деревенская. С миром еще тысячу лет пройдет, а все такие же сиволапые оболтусы на дно Блажного друг дружку за волосы тащить будете!

   Начал свою борьбу Петр Федорович с того, что заявил по начальству о поджоге, побоях, неправильном захвате его земли.

   Относительно земли ему наотрез отказали: и документ был незаконный, и прав крестьяне не имели продавать ему землю.

   - Земля ничья! - кричали мужики.

   - Ничья! Да ведь выкуп за нее мы платим! - возразил было Петр Федорович.

   - Спорить я с тобой, что ли, стану? Говорю тебе - закон, а ты рассуждаешь! - заявил староста.

   Относительно поджога и побоев было назначено следствие, но оно ни к чему не привело.

   Петр Федорович упал духом, поехал советоваться с миссионером.

   - Брось ты все это,- посоветовал ему миссионер,- людей не переучишь, а себя погубишь.

   - Неужели так и оставить их перемирать?

   - А неужто тебе самому за них умирать? Оставь и уйди от греха.

   - Уйду я, а другой ведь не уйдет, так и затолкут его,- толкут друг дружку, как бараны, мнут, так одна каша была, есть и будет, и никто в ней не спасется.

   - Да ты-то ведь спасся,- о себе и думай. Держи экзамен на миссионера, а там и в попы. Человек ты умный, начитанный, перед тобой дорога открытая, а ты уткнулся, прости, господи,- в свиной хлев, и нет тебе милее его. Дело, можно сказать, божеское меняешь на самое последнее - человеческое. А все от гордости, да злости, да высокомерия.

   Подумал-подумал Петр Федорович и решил держать экзамен.

   В своей деревне у отца, в маленькой лачужке, купленной на страховые деньги, засел он за книги и почти не выходил на улицу. А когда появлялась иногда его высокая, уже сгорбленная и мрачная фигура, ребятишки в страхе прятались, потому что сложилась уже между ними какая-то легенда о Петре Федоровиче, как о каком-то замученном, порченом.

   Весть о том, что Петр Федорович желает держать экзамен, еще больше раздражила крестьян.

   - Все неймется,- говорили они,- все выше людей охота быть. Вы, мол, что? Мужичье серое, а я вот в попы...

   Разговоры эти доходили до Петра Федоровича; передавал их ему какой-нибудь бедняк, и Петр Федорович волновался и старался растолковать этому бедняку смысл всего происходившего.

   - Ведь это кто говорит так? - втолковывал он бедняку,- говорит писарь, кабатчик, да кто из вашего же брата побогаче, мироеды,- те говорят, кому на руку, чтобы все как есть так и осталось бы: беднеет мужик - меньше сеять станет, дешевле работать будет, больше богатый засеет, совсем петля затянется - еще легче будет вести вас куда угодно: за пуд десятину станете жать, до последнего дойдете, дохнуть будете у пустого пойла, а деться некуда, иначе, как на их работая. Выкупные сами полностью вносить будете, а землю за полцены им же продадите...

   - Этак, этак,- слушал и кивал головой бедняк и уходил, чтобы пересказать обо всем тем самым, кого громил Петр Федорович.

   А те в свою очередь пересказывали следующим, пока не доходило все это дело до земского.

   - Знаю, знаю! Слышу все, слышу, что в каждой избе говорят,- отвечал земский: - слышу, знаю и в свое время, что надо, сделаю.

   И аристократия деревни, собравшись где-нибудь под вечер погуторить, говорила друг другу, когда разговор переходил на излюбленную тему о Петре Федоровиче:

   - Ну и дрянь же завелась на деревне!

  

  

   Сдал и экзамен Петр Федорович, и даже место попа или дьякона где-то открылось ему по протекции миссионера.

   - Ну, с богом,- говорил ему миссионер,- поезжай теперь к себе, откупись в последний раз от миру... Много, чай, возьмут?

   - Да уж сотенный билет сорвут, как пить дать!

   - Ну, что делать? И дай... да и выходи с божьей помощью на широкую дорогу: был ты овечьим пастухом, будешь теперь человечьим стадом заведовать.

   - Да,- вздохнул Петр Федорович,- большой путь, как оглянешься, пройден, а только чего он стоит мне, так-таки и скажу: начинать сначала и врагу не посоветовал бы. Не ваша помощь, погиб бы и я ведь.

   Петр Федорович повалился в ноги миссионеру, а тот, поднимая его, твердил:

   - Божья, не моя, божья помощь...

   Пришел Петр Федорович к себе в деревню и, не откладывая дела в долгий ящик, просил старосту в первый воскресный день собрать сход, чтоб перетолковать об уходе его, Петра Федоровича, навсегда из миру.- Ладно, соберем,- тряхнул головой староста.

   В первое воскресенье сход, действительно, собрался и в ожидании Петра Федоровича томился у избы старосты. От поры до времени перебрасывались словами.

   - Не идет что-то,- проговорил один.

   - Так он тебе и пришел: это вот ты, лапотный, так с петухом, может, прибежал сюда, а кто в попы смотрит, тот, може, и до вечера не доплетется.

   - Смотрит? - подхватывал третий,- смотрю и я вот, как галки летят, да ведь смотри, пожалуй...

   - Как говорится,- добродушно заметил тихий крестьянин Василий с улыбкой: - "Так-то так, да вон-то как..."

   - Что-то не пойму я,- рассмеялся кривошеий крестьянин Дмитрий, любивший меняться лошадьми. Рассмеялся, потому что знал, что дядя Василий спроста ничего не говорил.

   За Дмитрием и все насторожились, и дядя Василий, прокашлявшись, не спеша стал объяснять скрытый смысл своих слов.

   - Это вот мужик задумал зимой в избе сани делать, холодно, вишь, на дворе ему показалось, а в избе тепло...

   - Надо лучше,- поддакнул кто-то.

   - Делает да все бабу свою пытает: "Баба,- так?" А баба ему в ответ: "Так-то так, да вон-то как". Поработает, поработает да опять спросит: "Баба,- так?" - "Так-то так, да вон-то как". Так и дальше, пока все сани не кончил. Кончил, спрашивает в последний раз бабу: "Баба,- так?" А баба ему: "Так-то так, да вон-то как". А сама пальцем на дверь тычет.

   Василий помолчал, посмотрел на недоумевающее, готовое совсем расплыться лицо Дмитрия, посмотрел на всех и прибавил:

   - Дескать,- сани-то ты сделал и ладно, да в дверь-то то не протащишь ты их.

   - А-а...- обрадовался, поняв, Дмитрий и захохотал. Хохотали все, не смеялся только Василий.

   - Либо сани, либо избу уж разбирать,- добавил он ласково и тихо.

   И еще громче смеялись, трясли головами и говорили:

   - Ну, уж и дядя Василий! Слова не скажет без подковырки.

   - Ну, идет!..

   Толпа сразу стихла и смотрела, как подходил к ней Петр Федорович.

   С широким красным лицом крестьянин, весь обросший светлыми волосами, прищурил свои заплывшие глазки на Петра Федоровича и тихо заметил:

   - Высоко летит, где-то сядет?

   Петр Федорович сановито подошел и, кланяясь, сказал хриплым от волнения голосом:

   - Мир вам, старики!

   - Здравствуй и ты,- ответили ему редкие голоса.

   - Экзамен я, старики, сдал!..

   - Слыхали!

   - И приходится мне, старики, просить вас отпустить меня на вовсе.

   Старики молчали.

   - Сколько с меня следует?

   - Это так,- перебил его богатый крестьянин Фаддей, нервный, высокий, худой,- сколько следует, да сколько следовало, да сколько причтется вперед, да старикам сколько за уважение...

   - Вперед-то за что?

   - А ты думаешь, выкуп за тебя кто платить станет?

   - Кто землей будет пользоваться, тот и будет платить.

   - Ну, там будет или не будет, а все уйдут и платить некому будет... Ты свое знай, и всякий пусть знает свое!..

   - Ну, да, словом, вы сколько же насчитываете на меня? - начал терять терпение Петр Федорович.

   - Да ведь вот... писарь сочтет!..

   Писарь прокашлялся и мягким тенорком скороговоркой ответил.

   - Тысяча сто семьдесят два рубля тридцать четыре копейки.

   Петр Федорович даже попятился и растерянно оглянулся на толпу.

   Крестьяне не смотрели на Петра Федоровича, потупились, и стало так тихо, что каждый слышал, как билось его сердце.

   - Что вы, что вы, старики, побойтесь бога!- заговорил Петр Федорович.

   - А ты думал что ж? - злобно выступил из толпы взвинченный, с тонкой шеей, крестьянин Егор.- Ты как бы хотел? Там в попах себе чаи распивать и сладко есть, сладко спать, да и тут еще какой был хомут нам на шею бросить? Нет, уж ладно, и свой-то всю шею протер...

   - Да ведь какой же хомут, старики? Тридцать пять лет отец и я платили за землю, две тысячи рублей с лишком выплатили уж. Мне получить с вас эти деньги следовало бы или земли на эти деньги,- я бы землю эту продал да с деньгами бы ушел.

   - Деньги к деньгам и были бы,- иронически поддакнули ему.

   - Ну, уж бог с ними, и с деньгами и с землей, но за что же еще приплачивать-то мне? Не моя же земля будет!

   - Там чья - видно будет!..

   - Да что тут за спор опять начинается! - раздраженно вмешался староста.- Сказано тебе ясно, сколько с тебя приходится, хочешь уходить - давай деньги, нет - стариков не мори!.. Довольно на своем веку поморил!..

   - Поморил довольно!..

   - Будет чем помянуть!..

   - Иуду Искариотского!

   - А вы не лайтесь там!- оборвал староста.- Пустых разговоров нечего заводить здесь, говори каждый дело.

   - А дело все сказано от нас...

   - Вот и ждем от тебя твоего слова: что ты теперь скажешь?..

   - А слово короткое,- взвизгнул кто-то,- согласен - так согласен, а нет - нечего и морить нас!.. Как говорится: семеро одного не ждут!..

   Староста опять вмешался:

   - Ну, постойте вы там!.. Пусть он говорит!..

   Все уставились на Петра Федоровича.

   Петр Федорович стоял напряженный, растерянный. Он глубоко вздохнул и тихо, покорно заговорил:

   - Вижу, старики, сам, что неприятен я вам!..

   - Так уж неприятен,- перебил, корча рожи, пришедший недавно из солдатчины, шут Егорка,- что вот этот господин неприятен,- Егорка ткнул ногой в пса, покорно стоявшего возле него с поджатым хвостом,- а ты неприятнее и его даже...

   Толпа завыла от восторга.

   - А вы будет!..- прикрикнул на толпу староста.

   Петр Федорович напряженно проглотил слюну и снова заговорил:

   - Старики, может быть, я и виноват перед вами?..

   - Он, видишь, еще и сам не знает?..

   - Ну, пусть буду я виноват, старики! Я принимаю от вас все наказание: был я богат - беден стал, было дело - отняли, был силен, здоров - смотрите на меня - в гроб ведь лучше кладут... Старики, зачтите все это за все мои вины и простите меня, Христа ради, простите, разойдемся и забудем друг друга... Христа ради прошу: простите.

   - Да ты-то хоть шапку сними, коли уж просишь прощения.

   - И шапку сниму!

   И Петр Федорович снял шапку.

   - Можно бы и на колени стать,- подсказал кто-то.

   - И на колени стану и в землю поклонюсь.

   Петр Федорович опрокинул назад голову и, взмахнув как-то вверх руками, упал с размаху на колени, потом на землю.

   Он лежал так, когда вдруг послышались его рыдания, глухие, отдававшиеся в землю; его громадное тело тряслось, как в лихорадке.

   Толпа, не ожидавшая ничего подобного, затаив дыхание, смолкла на мгновение, но Петр Федорович слишком долго лежал,- бессилье лежавшего вызвало новое раздражение.

   - Плакали и мы, когда по твоей милости пороли нас в холеру...

   Искра была брошена в порох.

   - Плакали, плакали! - раздраженно подхватила толпа,- кровью плакали!

   - Поплачь и ты теперь!

   Петр Федорович вздрогнул и поднялся на колени, растерянно уставившись в толпу. Страх вдруг овладел им, страх предчувствия, что не выпустят его, страх перед этой толпой, страх человека, попавшего в трясину и поздно понявшего, что не выбраться ему из нее.

   Он хотел было встать, но судорога начавшегося истерического припадка свела ему ступни, и, с воем вытянув к толпе руки, он пополз на коленях. Толпа с ужасом отшатнулась и уходила от него, а он полз, пока, корчась, не упал на землю.

  

  

   После припадка на улице несколько раз уже в избе, в постели находили на Петра Федоровича припадки такого же ужаса, какой охватил его тогда на сходе. И он снова начинал тогда выть, так же дико, как выл в молодости, когда миром пороли его. Выл и бился, и надо было несколько человек, чтобы удерживать его на месте.

   Понемногу и сила припадков ослабела, да и повторялись они реже и реже.

   Петр Федорович пришел в себя и начал обдумывать, что ему предпринять.

   Требуемых миром денег у него и не было, и нечего было и думать где-нибудь достать их.

   Вторично обращаться к миру тоже было бесполезно. И заходившие к нему из бедняков крестьяне говорили и он сам знал, что мир - волк: что в пасть ему попало, то пропало - проси, пожалуй! Собирался было к земскому, но так и не собрался. Ослабел ли, упал ли духом, но не пошел.

   - Что ходить попусту, только унижаться,- там я давно оплетен выше головы.

   У Петра Федоровича зародилась другая мысль. Он решил путем печати, путем гласности бороться с миром и открыть всем глаза на то, что делается в деревне.

   Он радостно ухватился за эту мысль и твердил всем и каждому, кто хотел его слушать,- твердил опять сильный, полный веры в себя:

   - Узнают, все узнают, все узнают... До царя дойдет, что творится здесь... Что крепостная неволя? Там один был, к одному надо было подделываться, а теперь их тысячи господ, да господа какие? Темнее зверей лесных умом, тверже камней сердцами, и не сыщешь их никого: все друг за дружку, а мир за всех! Мир?! Несчастная вдова придет после смерти мужа кланяться миру, после мужа, который всю жизнь выкупал этому миру землю, а мир за недоимку в пятнадцать - двадцать рублей пускает вдову с детьми по миру... Да еще издевается: "Мир, известно, волк,- что в пасть попало, то пропало". Этот-то покойник, что ж, на мир или на своих детей работал?! Все раскрою, всё поймут и узнают, что творится здесь!..

   Петр Федорович говорил и писал статью о мире. Писал долго, исписал большую тетрадь и ушел с нею в город.

   - Сам сдам в редакцию и сам на словах еще объясню.

   Петр Федорович, придя в город, разыскал редакцию местной газеты и, входя, с замиранием спросил у встретившегося в коридоре наборщика, где можно видеть редактора.

   - Редактора сейчас нет, он будет часов в двенадцать.

   В двенадцать часов Петр Федорович опять зашел и по грязной узкой лестнице поднялся во второй этаж.

   В большой комнате за длинным столом сидело несколько молодых людей.

   При входе Петра Федоровича некоторые стали смотреть на него, другие, не обращая на него никакого внимания, продолжали свою работу: кто писал, кто читал газеты и от времени до времени вырезал из них ножницами кусочки.

   Петр Федорович ждал, когда кто-нибудь обратится к нему.

   - Вам чего? - спросил, глядя на него из-под очков, один из молодых людей.

   - Редактора мне надо бы повидать.

   - Иван Петрович! - крикнул, поворачиваясь к запертой двери, молодой человек,- к вам!

   Дверь отворилась, и вошел полный, бритый, пожилой господин в очках. Он подошел к Петру Федоровичу вплоть, посмотрел на него сквозь очки, потом поверх очков и спросил:

   - Вам чего?

   - Я хотел бы... статью вот, насчет деревни...

   Петр Федорович протянул свою статью.

   - Это о чем?

   - Насчет мира,- общины, как у вас называется.

   Все встрепенулись.

   - Ого! Интересно!.. Что же собственно?

   - Я вот хотел было поговорить!..

   - Ну?

   - Где-нибудь особенно.

   - Да почему же не здесь? Вы не стесняйтесь, это все сотрудники... Позвольте вас познакомить,- вот... Садитесь... Так в чем дело?

   - Да вот в том дело, что уж силы не стало жить в деревне: мир заедает.

   - Так ли? - спросил редактор и лукаво покосился на товарищей.- Вы сами - деревенский житель?

   Петр Федорович объяснил свое положение.

   - Ну, вот видите,- сказал выслушав редактор,- вы сами признаете исключительность вашего положения. Вам и простительно с исключительной точки зрения смотреть на вопрос. А вопрос большой, и с одной стороны на него никак не взглянешь... "Община, мир,- как говорится у вас,- велик человек", и об этом великом человеке мечтают народы, до которых куда нам. Что и есть у нас хорошего, так это община, а вам она