Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - В усадьбе помещицы Ярыщевой

justify">   Барыня провожала глазами своего склонившегося на бок приказчика и думала с огорчением, что порядочный он у неё размазня. И в то же время красной ниткой чрез всю деятельность приказчика проходило одно его неотъемлемое качество - честность.

   - Честный, - прошептала старушка, как неотразимый довод самой себе, - преданный и честный. Да и вижу я его насквозь, а с умным свяжись - и не распутаешься: вон как у Лопатиных, и имение из рук ушло.

   Кирилл Архипович, приехав с обеда на жнитво, узнал и приятную, и неприятную в то же время для себя новость: на базаре - татар угнали жать по пяти, вместо пятнадцати рублей. Дмитриевские жнецы, сбившись в кучи, вели об этом оживлённый разговор. Виновником упавших цен называли Гаюшинского приказчика Ивана Феногеновича. Оказалось, что Кирилл Архипович погорячился и вдвое дороже нанял жнецов. Сперва, по деликатности, Кирилл Архипович, узнав о пятирублёвой цене, постарался скрыть неприятное впечатление и только заметил:

   - Ну уж! чьё счастье какое... - но, походив немного, от одних к другим, он сказал: - Того... Сказывать уж хоть не надо барыне... Только расстроится.

   - Зачем сказывать? - энергично отозвался сытый, плотный парень Михайло. - Известно, кому какое счастье.

   И словно боясь, как бы это счастье вдруг не повернулось спиной к односельчанам, Михайло закричал:

   - Ну чего ж стоять? Жать, так жать. Можно и потрудиться: не зря же в самом деле этакие деньги отваливать.

   У жнецов дружно сверкали серпы, и, описывая по воздуху круги, бабы и мужики складывали горсти уже срезанной ржи, а Кирилл Архипович как сел на сноп у табора, так и сидел, всё думая, как ему быть теперь.

   Солнце книзу уже пошло, когда показалась вдруг плетушка самой барыни. Наталья Ивановна ехала с внучкой и весело всматривалась в ряды стоявших скирд там, где вчера ещё волновалась густая рожь.

   Кирилл Архипович совсем раскис и сам перед собой только разводил руками.

   - Что? - подсел к нему староста. - А ведь неловко, Кирилл Архипович, барыня-то едет... про цену узнает базарную...

   - То-то узнает... Скажет, что вот я с тобой для миру старались... она ведь сумнительная: а я тут что?

   - Узнает... На народе, где спрячешь... Я калякал кой с кем... Вот чего... Десятинки три дадите у пчельника, а миру водки ведра два: и Бог с вами и с деньгами, - на помочь повернём дело...

   Кирилл Архипович ожил.

   - А пойдут? - спросил он, не смея верить.

   - А ты... вон они: Трусов, Аношин, Беляков уже снуют по народу: дай срок... Теперь маненько водкой раздразнить их: пойдёт дело...

   Сейчас же распорядились и стали обносить водкой жнецов.

   Когда подъехала барыня, дело было уже сделано. Староста, отойдя к агитаторам и поговорив с ними, ласково-деловито повернулся и кивнул приказчику:

   - Пошли...

   Отлегло у Кирилла Архиповича от сердца.

   Пошли - одно слово, да тяжёлое, - двести слишком рублей в кармане останется: ну, это так подарочек к рождению.

   Кирилл Архипович бросился навстречу к барыне и, судорожно схватившись за борт плетушки, начал было:

   - Ах, вот чего... - Но лицо его выражало такое мучительное напряжение, что старая барыня тоскливо-испуганно вскрикнула:

   - Да говори же, говори, батюшка, - что ещё?

   - Ах, да нет же ничего... Слава Богу всё благополучно.

   И Кирилл Архипович начал делать гримасы и в то же время кивать головой в сторону кучера: очевидно, ему хотелось, почему-то по секрету от кучера, сообщить барыне новость. Но старуха не понимала: она напряжённо всматривалась в приказчика, смотрела в спину кучера и, потеряв терпение, опять закричала на своего приказчика:

   - Батюшка ты мой, пожалей старуху: не мучь.

   - Ах, - вздохнул ещё раз приказчик, - видно уж так...

   И Кирилл Архипович рассказал, наконец, о том, что крестьяне хотят повернуть всё дело на помочь, вместо денег. Подошли староста и передовые.

   - Что вот, батюшка, говорит мне приказчик? - наклонилась добродушно и таинственно старушка к старосте.

   Староста не сразу ответил. Он положил сперва руку на облучок, посмотрел куда-то в сторону и, наконец, уставившись в барыню, ласково-добродушно сказал.

   - Так надумались мы, Наталья Ивановна, послужить тебе... дело суседское...

   - Ох, батюшка мой, я уж и не знаю, как благодарить-то...

   - Ничего, барыня, - задумчиво ответил Аношин, которому пришлось долго толковать с задорным парнем Михайлой, - выжнут безо всякого...

   - О?

   - Верно, за водкой посылайте...

   - Господи, так ведь конечно, - засуетилась старуха. - Вот, вот...

   Наталья Ивановна торопливо достала бумажник из кармана и, отсчитав деньги, дала их приказчику.

   - Три ведра, - приказала она.

   - Довольно двух, - кивнул головой староста.

   - Три батюшка, три, - настояла барыня.

   - Ну, спасибо... Народ охотнее будет хвататься... Идти к ним...

   И староста, а с ним и его свита пошли по рядам.

   Староста говорил громко, так, чтоб слышала и барыня, и жнецы.

   - Эй, ребята, жни получше - три ведра барыня жертвует вам...

   Редкие из жнецов при этом подымались и оглядывались в сторону барыни, большинство же молча, сосредоточенно жали.

   Перед иными останавливался староста и тихо говорил:

   - Так ведь чего же станешь делать? Неужели вот так за горло? Вон цена на базаре, слыхали? Опять много ли придёт на человека, если по базарной цене, а тут хоть уважка... а вот по жнивам скотину допустит опять... А главное пристал приказчик: меня, мол, подвели...

   - Уж ему, конечно, перед барыней неловко...

   - А нам-то с ним же жить...

   - Оно, конечно, так... Эх... чего станешь делать?

   - Так ведь об этом самом и речь...

   Бабушка и внучка сошли с плетушки на землю, прошли несколько шагов и присели у первого скирда хлеба.

   Бабушка, щурясь, всё смотрела на ряды жнецов и всё ещё не могла освоиться с мыслью, что двести рублей свалились ей с неба. Она была и довольна, и смущена, и почему-то старалась не смотреть на внучку. Лицо внучки было покорно огорчённое.

   - Вот, бабушка, ты говорила, что будут лишние деньги - школу построишь... Вот эти деньги отдай...

   - Да где ж деньги, матушка, когда их нет у меня!

   - Пришлось бы доставать...

   - Ну, так доставать ещё...

   - Ну, вот, когда достанешь, и дай...

   Глаза старухи смущённо забегали, и она ответила, не смотря на внучку:

   - Ну, не всё сразу... Достать! И даром жнут, а толку нет.

   - Зачем же сеять тогда?

   - Зачем, зачем, - повторяла старуха.

   - Так всегда, - пренебрежительно сказала внучка и отвернулась.

   Бабушка молчала.

   Молчание тянулось долго и было неприятно старухе. Наконец она сказала:

   - Для вас хлопочу, - всё вам останется... Хоть всё раздайте...

   - Что ж, отдайте? Я, может, и не доживу ещё до того времени...

   - Доживёшь, матушка... и в ум войдёшь.

   - Барыня, - подошёл к ней крестьянин, жавший до сих пор, - я к тебе всё насчёт лесу докучать пришёл.

   Старуха растерянно опять покосилась на внучку, на крестьянина и спросила:

   - А что тебе, батюшка?

   - Да всё вот насчёт лесу...

   Барыня хорошо знала всю эту историю с лесом: был продан лес, назначен был срок для вывозки его, лес в срок не был весь вывезен, и, согласно печатному ярлыку, крестьянин лишался права на оставшийся лес.

   - В чём дело? - спросила ещё раз старуха, словно ничего она не знала.

   Крестьянин должен был рассказать ей подробно всё.

   - Батюшка мой, - проговорила, выслушав, старая барыня, - а кто же тебе виноват?

   - Так ведь чего же станешь делать? Не успел.

   - Так ведь, батюшка мой, молодой-то лесок взялся, - ты его топтать станешь теперь...

   - Где взялся?.. Когда ему взяться было?

   - Нет, взялся, батюшка, как сеянный пошёл: сама видела.

   - Пропадать видно моему лесу, - махнул рукой крестьянин.

   - Лес, батюшка, теперь не твой.

   - И деньги отдал, да и лес выходит не мой, - фыркнул крестьянин.

   - А зачем же ты его не вывез? мне что же полесовщика из-за тебя лишнего держать? Ты ведь знаешь, что мой теперь в поле...

   - Зачем лишнего? свой лес вывезу, неужели же твой захвачу?

   - Ты не захватишь, а ведь всякий есть: другой и захватит. Вас тысячу человек: тебе поблажку и всем надо... Я, старуха одинокая, как с вами тогда соображусь, если одного порядка не заведу.

   - Порядок?! Деньги отдал, а лес опять не мой: уж Бог с ним и с порядком таким.

   Крестьянин говорил грубо.

   - Ну что ж, батюшка, ругай меня старуху, - напряжённо тоскливо проговорила барыня.

   - Кто ругает? Бог с тобой и с твоим лесом, когда так... И водки твоей пить не хочу, - уйду и Бог с тобой.

   - Вот видишь ты какой: сердце-то у тебя злое... Не хорошо, батюшка, не хорошо...

   - Ну, ладно: какой есть, такой и есть. Марья! будет жать! - закричал своей жене крестьянин.

   - Ишь какой! Назло делает, - мотнула раздражённо головой старуха. - Ты что ж меня хочешь на всю деревню срамить?

   - Бабушка, - вмешалась внучка, - ведь это же, действительно, его лес.

   - Ну, вот, - сказал крестьянин, - твоя кровь, а моё ж баит.

   - Да ты что грубишь? - накинулась на него барыня, вдруг вспыхнув.

   - Чем я грублю? Э, Бог с тобой!

   Крестьянин не на шутку собрался уезжать.

   Старуха не знала, что делать: и леса жаль было, и перед внучкой неловко, и перед деревней выходила неприятная история: разнесётся далеко кругом в преувеличенном виде.

   Едва, едва помирил барыню с крестьянином подоспевший староста и приказчик. Старуха отдала лес.

   - Ну и ладно, ну и иди, - погнал жать староста получившего свой лес крестьянина.

   Но старушка ещё долго не могла успокоиться.

   - Видно сразу нехорошего человека: пришёл бы тихо, смирно, а то вот при народе... Не хорошо... Не хорошо... Старуха я, грех так... Портится народ.

   - Нынче всякого народу довольно, - философски успокаивал её староста.

   - Ну, что ж? Бог с ним... А всё-таки скажу: не хорошо...

   - Известно: где хорошо?

   Но когда привезли водку и жнецы стали подходить и, выпив, жали старой барыне и её внучке руку, а бабы целовались с ними, - когда очередь дошла до крестьянина, бранившегося со старухой, то Наталья Ивановна весело проговорила:

   - Ну, давай мириться... - и сама налив стакан, подавая, сказала: - ну, уж пей... Будет: кто старое помянет, тому глаз вон.

   - Мириться, значит, охота, - поддакнул кто-то из толпы.

   - Мировая у вас выходит, - сказал другой.

   - Так ведь я что? - говорил крестьянин, принимая водку и кланяясь, - прости и ты, коли в чём обидел... Мы мужики, чего понимаем?

   И выпив, крестьянин довольно крякнул.

   - Ну, вот и помирились, - крикнул весело кто-то из толпы.

   - Я ведь, батюшка, - объясняла старуха, - не люблю ссориться. Пусть же моё пропадает лучше...

   Мировая барыни с мужиком, да водка развеселили толпу.

   - Простая ты у нас, - весело произнёс, подвыпивши, какой-то корявый мужик, - страсть простая!

   - Против нашей барыни и нет, - покровительственно бросил, уходя, другой.

   - Ну, вы там: жать! - крикнул кто-то. - Кончать, что ль!

   - Ай-да!

   Молодой парень Никанор, тонкий, с чёрными глазами, с петушиным пером в шапке, пожав барышне руку, делился впечатлениями с окружавшими парнями.

   - Сахарная... - он сделал сладкую мину.

   - Ишь, дьявол, куда лезет... Тебе бы вот её?

   - Взял бы! Эх!

   И Никанор ловко и весело пустился вприсядку.

   - Жать, жать! - валила толпа. - Бабы, песни!

   Склонив на бок голову, во главе пёстрой ленты сарафанов, уже заходила в рожь и запевала Авдотья своим звонким до визга голосом хоровую песню.

   Поют песни жнецы, солнце садится. Задумалась старая барыня и внучка задумалась. Сидят обе у той же скирды и смотрят: бабушка в землю и грызёт своим беззубым ртом соломинку, а внучка - на заходящее солнце, на толпы жнецов, на ту избушку, что стоит там далеко над обрывом реки. Туда бы в эту хижину, в эту мирную идиллию, с книгой в руках забыться от житейской прозы. Забыться и жить, довольствуясь самой скромной долей мыслящего человека.

   Она раскрыла свою книгу и прочла написанное курсивом:

   "Высшее счастье в труде".

   В каком труде? Там, в той хижине, или в борьбе за общую правду? А где правда и где в жизни сознательное место борца? И без этого определённого места все помыслы о добре и правде разве не тот же рычаг Архимеда, без точки опоры, о котором говорил он: "Дайте мне точку опоры и я подыму вам землю". Дайте... Но кто даст?

   Кто-то едет по дороге: крестьянин подъехал, соскочил с лошади, снял шапку и подошёл к господам. Записку подал из Красных Зорек: зовут барышню кататься на речку.

   Прочла барышня. И хочется ехать ей и не хочется, а бабушка уговаривает. Ещё подумала и согласилась ехать.

   - Я с Кириллой домой доеду, поезжай, - говорила, провожая её, бабушка.

   - Надо ещё домой заехать переодеться. Стоит ли ехать?

   - Поезжай, поезжай, - твердила бабушка. - Там и ночевать оставайся.

   Огорчился Никанор, когда по окончании работы пришёл с другими к старой барыне допивать водку и не нашёл возле неё внучки с серыми глазами.

   - А она-то куда девалась? - спросил он сам себя, разведя руками.

   - Что? улетела? - спросил его кто-то.

   - Эх, улетела! Напьюсь с горя.

   Все смеялись и Никанор смеялся, и кто не мог допить, подавал ему и говорил:

   - Ну что ж, допивай?

   - А что? Выпью!

   И Никанор пил. Его добрые, красивые глаза в это мгновение широко-широко раскрывались. И больнее в сердце щемил недосягаемый для него образ барышни. Потом туманнее стало в голове, отшибло память, и забыл Никанор, о чём болело сердце, но всё пил и пил, потому что всё подносили.

   - А вы, будет... Что в самом деле? Опоите человека.

   Парни смеялись.

   - Ну вот ещё? Опоишь его, быка этакого.

   Уже стемнело, когда потянулись пьяные жнецы домой.

   Там далеко потухал запад, темнело, и при самой земле только разливался красноватый отблеск, а пьяные песни долго ещё неслись и замирали в пустевшем поле.

   Никанора, без чувств, уложили в телегу, и ехал он, заваленный одеждой пьяных помочан, забытый всеми. Привезли в деревню только труп его: платьем ли завалили, опился ли - так и не знали.

   Наталья Ивановна ничего не знала о том, что на её помочи опился человек, и довольная поехала с своим приказчиком домой в его тряской плетушке.

   - Ох, батюшка, растряс совсем, - говорила она, вылезая из экипажа, когда приехали домой. - Маша, чай готов?

   - Ну, а я пойду обедать, - заявил приказчик.

   - Как обедать?

   И узнав, что Кирилл Архипович так и не обедал, барыня совсем умилилась:

   - Ну уж, батюшка, прости Христа ради: досталось тебе сегодня.

   В голосе ли барыни что было, чувствительный ли уж такой от природы был Кирилл Архипович, но он быстро, горячо произнёс:

   - Что вы, что вы, матушка Наталья Ивановна, я для вас не то что не обедать, я для вас... тоись так хочу послужить... так... одним словом, как отцы наши вам служили.

   Старушка расстроилась, и слёзы сверкнули на её усталых глазах.

   - Спасибо, батюшка мой, спасибо тебе... Вижу я твою службу и усердие... Дай Бог и тебе, батюшка, всего.

   Напилась Наталья Ивановна чаю, - внучек давно уже напился, - убрала чайницу, сахар и хлеб, заглянула к внуку и, увидев его на кроватке, а няню возле, сказала: "ну спи, спи, батюшка. Господь с тобой", притворила дверь и пошла в свою комнату, всю уставленную образами.

   Горят лампадки и переливаются в них лучи, играют в ярких золотых ризах образов и дальше заглядывают в тот тёмный угол, где на широкой двуспальной кровати лежит старая барыня, теперь раздетая и готовая ко сну, лежит и смотрит своими усталыми глазами в потолок. Старушечьи мысли о смерти бродят в голове и мешаются с разными мелочами текущей жизни: хозяйством, посевом, внучатами...

   Скоро, скоро так же будет она лежать уже без мыслей и слов: будет загадочно и строго смотреть её тёмное лицо, а душа улетит к Тому, пред Кем все равны, пред Кем одни души человеческие!.. И век вечный всё-то все вместе там, пред Его престолом.

   "А здесь, - думает старушка, - вот как миг один и жизнь-то, а врозь - иная всякому доля... Век вечный вместе, - сладко засыпают её мысли, - а жизнь-то врозь". И вздыхает и спит уже старушка. Устало повернулось её лицо к лампадкам, и бегают тени по этому бледному, неподвижному, в чепчике, расширенному книзу лицу.

   Уложила няня спать Петю. Тихо в комнатке. Пузатый комод с медными ручками в одном углу, кресло и рабочий стол в другом, две кровати.

   На стене, рядом с образами в серых искристых рамках две картинки. На одной на коленях стоит молодая монахиня, и перед ней Господь раскрыл Своё сердце. Горит сердце в огне и страшно тянет к нему сложенные руки монахиня. А на другой картинке в гробу уж монахиня, и ангел на крыльях уносит в звёздное небо её спелёнутую душу.

   Лежит Петя, обняв свою куклу, безобразного Ваньку, и ждёт, когда сон закроет ему глазки. Маша заглянула. Закрыл было и опять открыл Петя глазки.

   Тихо мурлычет няня:

  

   У-у-летел орёл домой,

   Село солнце за горой.

  

   - Няня, расскажи про монашку.

   Няня нехотя прерывает песню.

   - Ну, видишь монашка... Вот Господь перед ней. Видишь, от грехов сердце горит Его: кажет монашке, а ей жаль. А вот тут уж умерла монашка... Ничего уж ей не надо... Душу вот, видишь, ангел несёт.

   - Куда?

   - В небо... К Господу Богу своему.

   Смотрит Петя внимательно, и смущает его контраст размеров большой монахини в гробу и её маленькой спелёнутой души в руках ангела.

   - Она на небе уже маленькая будет?

   - Видишь вот.

   - А ходить она умеет?

   - Зачем ей ходить? Ангелы на руках носить её станут.

   - И меня будут так носить?

   - Заслужишь и тебя.

   - И Ваньку?

   - Ванька кукла. Ванька пропадёт.

   - Пропадёт? А бабушка пропадёт?

   - Бабушка умрёт.

   - А собака умрёт или пропадёт?

   - Пропадёт.

   - А кроватка?

   - Пропадёт.

   - А сапожки?

   - Пропадут.

   - А сабля?

   - Тоже пропадёт.

   Петя растерянно водит глазами: всё то, что любил он - всё пропадёт. И Петя робко говорит:

   - Няня, я тоже пусть пропаду...

   - О, глупый какой! Спи...

   Вздохнул Петя и покорно смотрит на своего друга Ваньку, на его разбитую голову. Глазки совсем слипаются и думает он: "Старый стал мой Ванька: скоро уж он пропадёт".

   И опять тихо и монотонно поёт няня:

  

   У-у-летел орёл домой,

   Село солнце за горой.

  

   Стемнело совсем. Разлился мрак и напоил воздух ароматом полей и старого сада. Во мраке мелькают огоньки усадьбы и кажутся они в волнах тёмной ночи огнями какого-то безмятежно плывущего корабля.

   Молодой кучер Листрат, заброшенный судьбой далеко от своей деревни, сидит у ворот конюшни и тихо поёт городскую песню о том, что покинул он свой отчий дом, и только собачка верная воет у ворот, да ворон на крыше кричит.

  

   Раздастся голос по лесам:

   Заноет сердце, загрустит,

   Только меня не будет там.

  

   И щемящей тоской хватает песня за сердце. Мягкий баритон певца замирает в тёмной деревенской ночи, замирает боль по какой-то иной неизвестной жизни. Молодая Марья стоит у дверей крыльца, едва видно её светлое платье, и слушает раздумчиво сладкую песню Листрата. Луна взошла.

   Уснул Петя, а тут же на другой кровати возле него улеглась и няня. Потушила свечку и в узорное окно смотрит к ней светлая лунная ночь. Сколько лет прошло - всё та же она, эта голубая ночь. Всегда и смолоду она строга была и в мыслях не держала: но молода, красива была. О-ох, и вспомнить страшно! Не ждала, не чаяла... Спит не спит, открыла глаза и замерла: стоит над её кроватью барин. Ох, чего он хочет?! В одной рубахе она... А муж? а барыня молодая услышит? а грех? И замерла... Хотела крикнуть. Обнять хотела, коснуться не посмела. Ушёл барин, и осталась она одна с своим грехом. Куда уйдёшь от него? И жутко, и крестится на образа. Стыдно! давно забыть бы надо, старуха: в могиле вечным сном спит барин...

   О-ох, как-то ему там? Что-то ей будет?! Какими глазами придётся на барыню свою смотреть?! А хуже всего, что и до сих пор на духу так и не покаялась. В монастырь бы... довести до пути Петю и туда, в келейку, дни и ночи на коленях замаливать свой тяжкий грех пред людьми и Богом, пред мужем и барыней.

   Тухнут огни в усадьбе.

   Кучер прошёл к лошадям в конюшню, наслушалась и Маша песен и спит в коридоре, подбросив под себя какую-то свитку.

   Только у приказчика ещё горит в окне огонёк. Лысая голова его громадным пятном обрисовалась на стене, и выводит он буква за буквой письмо к сыну, ученику фельдшерской школы.

   "Любезный наш сын, Степан Кириллович! Во первых строках нашего письма объявляем вам, что вы подлец. Сказывали мне добрые люди, что вы цигарки курите и водку пьёте и даже в пьяном состоянии видели вас на улице. Я самоучкой грамоту произошёл и того со мной не было, а на ваше ученье я последние деньги убиваю. А мои деньги трудовые и про чёрный день ничего не прикоплено и, не дай Бог, помрёт наша барыня, должен я поэтому из-за вас нужду принять великую. А, впрочем, посылаю вам моё родительское благословение, навеки нерушимое. И ещё посылаю вам десять рублей деньгами, чтобы вы их не мотали, а меня старика пожалели бы. И ещё вам кланяется..."

   Шла целая страница поклонов от всех.

   Уже потухли все редкие звёзды на бледном небе. Только одна упорная словно увязалась за луной и смотрит, смотрит на неё и следует неотлучно за ней.

   Но бледнеет и луна и тает и её яркая спутница в пустыне светлеющего неба.

   Кончил наконец и Кирилл Архипович своё письмо и смотрит тупо, уныло поверх своих громадных очков в окно в пустой, охваченный сном рассвета, неподвижный двор усадьбы старой барыни Ярыщевой...

  

  

   Источник: Гарин-Михайловский Н. Г. Собрание сочинений. Том VI. Рассказы. - СПб.: "Труд", 1908. - С. 245.

   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, август 2010 г.

   Оригинал здесь: Викитека.