Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - На ходу - Книги

Н. Г. Гарин-Михайловский

На ходу

Собрание сочинений в пяти томах

М., ГИХЛ, 1967

Том 3. Очерки и рассказы (1888-1895)

Жара невыносимая. Точно огнем жжет, будто стоишь, охваченный со всех сторон пожаром и напрасно жадно ловишь живую струйку.

Нет сил бороться. Все сдалось: последняя тучка сбежала с побледневшего неба, последний листик свернулся и осел, обессиленный палящим жаром.

Полдень.

Горсть моих рабочих вяло оставляет работу.

Привал в татарской деревне, тут же на улице, в тени густой березы.

На чистой лужайке мечеть, разбитое стекло в высоком окне мечети, стройный минарет с тонким острием и полумесяцем наверху.

Все застыло и спит в неподвижном воздухе, и сам не то спишь, не то замер и ощущаешь предстоящую неподвижность вечности.

Вид минарета будит в сонной фантазии воспоминания о далеком юге, о царстве ислама, минаретов, заунывных призывов с них в часы тихой, безмолвной южной ночи. Вспоминается вопль наболевшей души Тартарена из Тараскона: "Али-алла! А Магомет старый плут! И весь Восток, и все львы его, и девы Востока не стоят ослиного уха!"

В мечеть тихо и торжественно потянулась толпа правоверных на молитву: праздник какой-то. Они идут мимо меня в белых намотанных чалмах, в халатах и, по временам, соприкасая ладони, смотрят на них и что-то шепчут.

Вот, подпрыгивая, спешит в мечеть выходец с того света, высохший старый скелет в чалме и халате, точь-в-точь кащей бессмертный, как его рисуют, с длинной козлиной бородой.

Другой - черный, как негр, татарин с плутовскими глазами, уже успевший посидеть на корточках возле меня и сообщить мне преимущества многоженства:

- Одна баба не любит... Много баб завидуют друг дружке и стараются... Больно хороша!

И, боясь, вероятно, что я не пойму его тонкой психологии, он пояснил примером:

- Иноходец живет... один когда - худа бежит... Подцепил пристяжка: айда, пошел!

Теперь мой негр идет чинно, смотрит на свои ладони, шепчет что-то, но в то же время нет-нет и весело покосится в мою сторону.

Еще и еще, и все прошли, и опять опустела и застыла в летнем зное улица.

Из окон изб то и дело выглядывают любопытные обитательницы гаремов. Увы! Они так же мало похожи на красавиц, как их неуклюжая обувь из толстой шерсти и их грязные платья мало похожи на клинчатый носок и полуобнаженный роскошный костюм тех красавиц гаремов, портреты которых иногда еще попадаются где-нибудь на почтовых станциях.

Нет молодых татарок. Есть дети и старухи - эти преждевременно сорванные и завядшие цветы.

А между тем у детей в большинстве прелестные выразительные лица, которые так и тянут к себе. Присядет на корточки, смотрит своими черными, как вишни, глазами: что-то мягкое, покорное, ласкающее и чистое, несмотря на их незатейливый, очень грязный и к тому же сильно пахучий костюм. И среди этих тряпок у девочек непременно браслет - медный или под бирюзу, какая-нибудь монета болтается сзади. В двенадцать - тринадцать лет уже невеста, а в двадцать - никуда не годная недоразвившаяся старуха.

Типичны и мальчики. Этот маленький бутуз стоит, смотрит на вас, и вы уже чувствуете в нем сформировавшегося человека - совершенно готового, который никуда, ни вправо, ни влево не сойдет, который пойдет предопределенной ему веками тому назад дорогой. Ребенок русского крестьянина - дитя, и в его белобрысых волосах, голубых глазах столько детского, несложившегося. Ребенок татарина уже хранит в себе тысячелетнего старика с козлиной бородой, старика развратного, превращающего двенадцатилетнюю девочку в жену, молодость превращающего в старость, человека-женщину - в раба.

Нет, непривлекательна и тяжела эта татарская жизнь, и ничего симпатичного выйти отсюда не может. Женщина-ребенок - забитая раба-старуха не может создать героя,- она создаст ленивого и жадного эгоиста. В награду за этот эгоизм Магомет даст ему на том свете вечный рай с прекрасными гуриями и выбросит куда-нибудь в сорную кучу им изуродованных рабынь. Доказательство, что героев нет, налицо: из всего многочисленного племени ни один не воззвал к иной жизни, никто не стал на защиту своей угнетенной матери, жены и сестры.

Грязная девочка, вся в лохмотьях, с браслетами на тоненьких ручках, с прелестными задумчивыми глазами, в которых уже есть сознание, что почему-то и чем-то она уже скоро потянет к себе облезлые, отвислые губы какого-нибудь толстого семидесятилетнего развратника,- сидит предо мною, и ее кокетливо причесанные волосы, нарядные своим выражением и свежестью глазки резко контрастируют с ее лохмотьями. Она смотрит, и вдруг какая-то тень, точно облако на весеннее солнце, набегает на ее лицо: глаза туманятся, головка склоняется набок, и в моем немного оригинальном костюме, в моих желтых сапогах, в моей легкой шляпе художника она чувствует какую-то иную жизнь, не схожую, ничего общего с ее жизнью не имеющую.

Туманный контраст, неясные образы, как узоры замороженного окна, будят ее воображение, ее фантазия старается проникнуть куда-то. Но все это так неясно, так неуловимо,- результатом только легкий вздох да ощущение какой-то мимолетной пустоты.

И этот чудный, прелестный ребенок через два-три года уже будет изуродованной матерью... Какая гадость!..

Каждое лето я беру в свои экскурсии нескольких человек из своей деревни. Это - их путешествие, их отдых от прозы жизни, и, надо видеть, какое наслаждение, сколько пищи дает им такое путешествие. И часто их внимательный разбор чего-нибудь нового, не схожего с их бытом, их живой интерес ко всему останавливает и мое внимание и заставляет работать мысль над тем, что при других условиях, наверное, ускользнуло бы от наблюдения. Ничего не упустят из виду,- всё заметят и отнесутся критически. В это лето я взял Авдея, Филиппа, Тимофея, Логина и Алексея.

У Авдея детские светящиеся глаза, да и весь он, несмотря на свои двадцать пять лет, еще совершенный ребенок,- мягкий, впечатлительный, жизнерадостный. Жизнь только-только еще начала накладывать на него свою тяжелую лапу: отец умер, мать старуха осталась, жена что-то стала прихварывать. Мгновениями, когда он унесется мыслями, вероятно, домой и задумается, уставившись в одну точку, его русая вьющаяся бородка, небольшая сутуловатая фигурка, затылок с торчащими из-под засаленной шапки мелкими вьющимися волосами - все вместе производит впечатление маленького преждевременного старичка. Но немного надо, чтобы поднять опять его настроение.

- Лес-то, лес! - шепчет он, охваченный восторгом, оглядываясь в густых сосновых борах К - ской губернии.

Ему, ничего, кроме осинника, не видавшему, кажется весь этот бор чем-то сказочным.

- Шумит-то, шумит, как в трубе... Вот где лешим раздолье... Медведи, чай, есть же?

Авдей - поэт, и поэтому его интересует шум леса, лешие, медведи.

Зато Филипп - олицетворенная проза и сейчас же ставит вопрос на чисто практическую почву:

- Бревна четыре из каждой лесины выйдет...

Тимофей - среднее между Авдеем и Филиппом.

- К нам бы такой лес... чего бы тут было...

Худой, с темным лицом и мутными глазами Тимофей, недавно отбывший свою солдатчину, самодовольно оглядывается.

- Живей, живей,- побуждает нх всех Логин, лет тридцати отставной унтер-офицер, скромный, но с достоинством, одетый в белый пиджак: чего, дескать, время-то по-пустому вести.

Тимофей, на мой взгляд, историк. Он постоянно копается в воспоминаниях не только своих, но и отцовских, дедовских и прадедовских. Все из действительного сейчас же отдается в его голове чем-нибудь прошлым. Он умеет и любит рассказывать. Все прошлое, оттого, что оно прошлое, хорошо и заманчиво. Настоящее станет прошлым и будет тоже в свое время хорошо, а потому надо мириться с настоящим, как бы непонятно и нехорошо оно ни было. После будет и понятно и хорошо. Иногда это настоящее бывает очень невкусно, но он глотает его с такой же огорченной миной, с какой принимается невкусное лекарство: надо. Эта его гримаса очень характерна и служит часто для меня ключом к уразумению.

Филиппу лет тридцать. Он, что называется, незадачный,- у него лошади дохнут, хлеб не родит и всегда какая-нибудь новая беда. Глаза большие, засели и смотрят. Здоров, как бык; рыжеватая в темный цвет бородка, добродушная широкая физиономия, большой открытый с белыми зубами рот. Ленив, добродушен, имеет маленькую, с лицом настоящей обезьяны жену, постоянно вспоминает о ней так же, как о своих шестерых ребятишках, с теплой удовлетворенной гордостью.

- У моей бабы нет этого... Мои дети не то что... просто, как есть...- говорит Филипп взасос и оглядывает меня и своих товарищей.

- Вот хоть барина спроси,- обращается он к кому-нибудь из местных,- я врать не стану.

- Славные детки,- говорю я.

- Ну... чего ж? вот барин говорит... Неужели врать стану?

Он вспоминает про своего Федьку, двухлетнего пострела. Впрочем, ничего почти он не сообщает про Федьку, и очевидно только, что Федька, пострел и сопляк, прочно засел в умиленном родительском сердце.

Логин, собственно, не из моей деревни и взят по протекции. Отставной старший унтер-офицер, он оказался тихим, выдрессированным, исправным работником.

Пятый работник - Алексей, разбитый жизнью, худой, высокий, весь поглощенный болезнью и постоянной нуждой.

Мы продолжали лежать на улице, ютясь в тени березы.

Тимофей лежал на животе, рассеянно собирал соломинки, совал их в рот и подыскивал тему для разговора. Не говорить ему так же тяжело, как другому говорить.

- Я грамотный... я страсть как охоч до грамоты. У нас старший унтер был, как не то слово - не так. Опять сызнова. Я устав это или тоже божий закон так, бывало, без запинки, слово в слово до самого Иосифа прекрасного, так и говорю... Страсть охоч был... Бывало, два раза прочитаю - все помню... Больно ловок был.

Тимофей даже глаза закрыл от удовольствия.

- Я не только что устав, а и божий закон... Я страсть сколько читал.

- Что же ты читал?

- Про Суворова.

- Ну?

- Хорошо... Все как есть описано... Как он солдатом был, как его Екатерина повстречала; очень уж ей понравилось, как он чисто, значит, на караул ей сделал. Она ему сейчас рубль золотой... А он ей: "Нельзя мне рубль взять, потому что я на часах... Ежели уж охота, так положь, значит, на лавочке рубль, или там по начальству отдай,- окончу дежурство - возьму..." Тут она сейчас его в офицеры приказала... Так все это описано ловко!.. Набрал он человек пятьдесят и из пушек неприятельских ночью да в них же, да крепость турецкую и взял. Тут его генерал расстрелять приказал; он не будь глуп - к Екатерине письмо. Тут она и отписала генералу: "Не вы, дескать, а я его сыскала и в офицеры пожаловала, а вы и власти иметь не можете над ним и как бы он еще вас не пристрелил..." Ей-богу! да в генералы его... А он хоть и генерал, да что солдату, то и ему подавай,- все с солдатом, все сообща... Ну и надеялись на него войска,- никого не надо, подавай Суворова, и шабаш...

- Ты в последней турецкой кампании не был?

- Нет... Только и было, что усмиряли поляков. В Люблине бунт был...

- Какой бунт?

- Их ксендз нашего православного, значит, в свою веру окрестить тайком вздумал... Собрал народ в костел и айда крестить. Тут полиция разнюхала - тревогу. Так и так, крестят в свою веру православный народ... Поляки за камни... не дают, значит... Тут за нами... Стрелять не стреляй, а что если будет - в штыки.- Тревогу. Дело праздничное: бабабанщик пьяный... выскочил на снег без сапог - тревогу забил... Мы выскочили - что такое? Обробели, думали - австриец, а нас в Люблин повели. Пришли ночью... Поставили нас на площади. Поляки в нас камнями... Тут ближе да ближе... Один схватил мое ружье; ну, я не стерпел, как пырну его штыком... Потому, что ежели ружье взять,- это вроде того, что как позор, терпеть уж нельзя. Сейчас мне ротный: "Правильно, говорит, твою честь замарал". А другой ведь со службы уйдет: дурак был, дураком остался... Или ежели, к примеру, ты вот стоишь, а он идет: "Кто идет?" Молчит. Сейчас его другой раз, а за третьим стрелять должен.

- Да ведь он глухой, может? - спросил Филипп.

- Не ходи.

- Вишь ты!

- И все это неправда насчет поляков, что в свою веру сманивали,- проговорил вдруг рабочий, одетый в пиджак и шляпу.

- Неправда, потому что сам поляк,- прошептал Алексей.

- Да хоть и поляк... у вас насильно кого крестят?

- У нас, известно, нет,- отвечал гордо Тимофей.

- У татар поворачивают силком?

- Я про татар не слыхал.

- Значит, мы хуже татар выходим?

- Известно, хуже. Как же это, человека православного...- Поляк только плюнул.

- Да кому надо-то вас крестить? Мало своих у нас?

- Знамо мало, коли понадобилось.

Поляк молчал.

- Так просто на смех вам одно это сказали: видят, что дураки, что ни скажи - всё поверят... вот и сказали.

- Поверят?! - сомнительно протянул Филипп.- Небось не больно-то поверят.

- Да вот же поверили?

- Поверили? Чудной ты человек,- поверили, потому что правда.

- Правда?! - с горечью повторил поляк.- Вот сейчас про докторов говорят, что они холеру разводят. Правда, значит?

- А ты как думаешь? - горячо заговорил Филипп.- Он тебе, чуть хворь, сейчас даст: дескать, не разводи заразу. А другой тоже и жив бы остался!

В мечети кончилось. Татары обступили нас.

- Травят доктора,- проговорил похожий на негра.- Я в городе был... Болен не болен, только заявись ему, значит: сейчас палец с известкой всунет, покрутит-покрутит там, сейчас человек упал, кончал...

- Вишь, чего делают,- раздраженно проговорил Алексей.

- Полно вам глупости-то говорить,- вмешался поляк.- Необразованность ваша одна. Для чего ж вас зиму всю кормили? чтоб потом отравлять? так оставили бы, зимой и без того подохли бы все.

Наступило молчание.

- Просто, ей-богу, подошвы да и только,- проговорил поляк, обращаясь в мою сторону.

Я лежал с закрытыми глазами.

- Слушать ведь совестно.

Рабочий поляк, еще молодой человек, какой-то забулдыга, производил очень симпатичное впечатление своей худой, скромной и в то же время интеллигентной физиономией.

- Ловко как это все у вас выходит,- проговорил Логин и высоко поднял свои брови.- Хорошо вы всё это одно к одному понимаете и за дураков нас считаете, а всё будто, как и мы, дураки, ничего лучшего не придумали, как с нами же, дураками, ту же работу делать.

- Не в этом сила.

- А вы тише! барин-то спит,- сказал Логин. Наступило молчание.

Я открыл глаза.

Татары, дети обсели нас со всех сторон.

- Эх, дух какой... Маханщина,- сплюнул Тимофей и вышел из круга.

Он скоро воротился и проговорил:

- Вы бы хоть расступились, чтоб воздух доходил до барина... вовсе ведь смрадно...

Татары только молча сдвинули брови. Смрадно-то было смрадно, но у меня духу не хватало их разгонять: я подышу их смрадом да и уйду, а они останутся и очень сомнительно, чтоб скоро обстоятельства позволили им не жить в том смраде, в каком они действительно живут. Бедность, нужда, грязь, тараканы, вонь... В сущности, впрочем, то же, что и в русских деревнях. В избе теленок, овца здесь и там, таракан здесь, таракан и там.

Тем не менее русский человек обидится, если провести такое сравнение.

- Как же сравнить? - брезгливо отозвался как-то Филипп,- что крещеная изба, что нехристи...

- Маханщики,- добавил Алексей и сплюнул.- А дух-то...

- Телом грязные, оттого и дух,- объяснил Логин.- В баню они плохо ходят: свиньи настоящие, и дух у них оттого нехороший.

- Известно, от этого,- согласился Филипп.- Опять же конину, махан едят,- от этого тоже.

- Ве! - проговорил Тимофей и с омерзением сплюнул.

А этот самый Тимофей, поймав таракана, в сваренных в какой-то православной деревне щах, долго рассматривал его и проговорил с сожалением:

- Разварился, сердечный,- половина осталась, остатная половина по нашим брюхам разошлась!

И никто от мысли, что проглотил по кусочку таракана, не поморщился даже.

- А что, твое благородие, скажи правду, кормить станут нынче зимой? - спросил один татарин, и все насторожились.

- Да у вас, кажется, урожай...

- Ничего нет. Ветром всю рожь выбило. Только что трава на К - ке, а земля ничего не стоит... вся отбилась...

- Отбилась? - раздраженно проговорил Алексей.- Две недели до сева, а у вас парить еще не начинали... Как ей не отбиться, сердечной!

- Да ты хоть парь ее, хоть не парь...- Вовсе опустился народ...

- Тебе что? ты кормить будешь?

- А то кто ж? - вмешался поляк.- Денег дай, а с кого их взять?

- Денег наделают,- брать и не надо.

- Вот на что надеется,- проговорил Логин.- Люди вон назмят, а у вас так навоз-то валяется...

- Хоть ты ее назми, хоть не назми... Теперь скотину всю кончал, нет назма, у русского и то нет...

- Вам же дали лошадей?

- Две на деревню дали... спасибо...- А что, твое благородие,- вызвался другой татарин,- скажи правду, кормить нынче станут?

- Я слыхал,- ответил я,- что пошлют смотреть: у кого земля пареная вовремя да навоз возят,- того, если не уродило, кормить станут, а у кого нет - тот иди, куда знаешь,- значит, не работник на земле.

- Мы бы все ушли, да лугов жалко. Всю землю бери, луга только бы оставил.

- Луга, известно,- проговорил иронически Алексей,- их не сей, не паши, да и косить-то не надо, только бы уродило, денежки принесут.

- Известно принесут,- усмехнулся татарин.

Моих тяжело оскорбила готовность отречься от земли.

Когда мы, отдохнув, двинулись опять вперед, они снова возвратились к поднятой теме.

- Ишь, собака, чего брешет,- говорил Алексей,- земли им не надо.

- Земли не надо,- повторил Авдей и в раздумье покачал головой.

- Татарин он, татарин и есть, их бы вот к ротному нашему, он бы их живо...- сказал Тимофей.

Когда мы проходили мимо татарского парового поля, Алексей обратил внимание:

- Ты гляди, сев подошел, а у них земля не парена. С чего ж тут родить ей?

- А земля-то, земля серенькая,- говорил Авдей.- Наша черная.

- Ну как же нашу равнять, наша черная,- убежденно повторил Тимофей.

- Только и всего, что будто избами вышли,- заметил Тимофей.

- Экий ты, братец мой,- с сердцем проговорил Филипп.- У нас будь этакой лес, разве не такие же избы поставили бы?

- Лучше еще,- удовлетворенно согласился Тимофей.

- Такеи бы избы поста-а-вили, страсть,- махнул рукой от избытка чувств Филипп,- не то что избы, амбары...

И вся моя компания энергично захозяйничала в своих воображаемых лесах. Лица счастливые, удовлетворенные.

По мере приближения вечера, работа закипает все дружней.

Солнце садится, длинные лучи его скользят по тощим полям и теряются в туманной дали синеющего леса.

Потянуло, наконец, прохладой.

На горизонте рельефно вырисовался всадник татарин в своей остроконечной шапке; он остановил лошадь и всматривается в нас, неведомых ему пришельцев. Очень типично. Ведь эти места в сущности бывшее К - ское царство. Триста - четыреста лет тому назад такой же татарин так же, вероятно, ехал здесь, с такой же красивой осанкой наездника, в такой же остроконечной шапке. Так же по К - ке косили сено да землю пахали. Разве земля, пожалуй, не так истощена была. Подъехал татарин.

- Худой хлеб,- говорю я.

- Худо... ничего нет,- ответил решительно он и, помолчав, прибавил: - Семена поздно давал...

- Да и из них половину сами ашали,- перебил его Алексей.

- Чего будешь делать? Беда... Кормить не будут, все помирам.

- Дорвались до казенного, теперь не скоро отвадишь,- сказал Алексей и, обратившись к татарину и тыкая на паровое поле пальцем, закончил: - Ты парить не станешь, тебя и в будущий год кормить?

- Чего будешь делать? Отбилась земля.

III

Сегодня целый день идем лесом. В лесу и разговор лесной.

- В прошлом годе вышел приказ допущать крестьянам скотину в лес на пастьбу...- говорит местный рабочий Иван, с рыжей окладистой бородой.- Ладно... А лесничий траву выкосил, убрал, сметал в стога,- идите теперь со скотиной. Чего ж идти-то, когда всю траву-то выбрал...

- Когда скотине все одно, что на полу,- взять негде...- вставил Алексей.

- Ну?

- Ну, так с тем и остались... Да ведь дело-то какое вышло: становой-то с лесничим не в ладах жил и открой все... Собрал с тринадцати волостей приговоры и препроводил их куда следует.

- Ну?

- Чего "ну"? Станового по шапке, а лесничий и сейчас тут. Нынче-то еще ловчее удумал... Пришел сенокос - молчит; пришло жнитво - молчит. Ветром как обило половину хлеба, как бросился народ весь до последнего в поле убирать остатки, а он повестку: траву, дескать, айдате косить. Кто ж пойдет?

- Или вот дрова разрешено в прошлом годе. Опять царская милость, а чего вышло-то? Топора не бери: что, значит, рукой соберешь, только сухих веток... Другое дерево - сухостой - так же пропадает, а то на земле уж лежит: без топора чего сделаешь? Ну, ладно... Ветки так ветки собирать. Нет, стой: насбирал, вывози на опушку, опять складывай. Ежели пень найдут - штраф... Ты сложил, а другой увез... Такую склоку сделали: сколько времени провели, кто в тюрьму угодил, кто без дров... А другой с умом и с деньгами обладил дело.

К концу дня выбрались на поле. В версте деревня. В поле жнитво: и старый и малый. Выбрался я из лесу с Тимофеем, остальные рубят. Обступили Тимофея, поговорили с ним,- ко мне пододвинулись. В деревне какой разговор? Всё о том же.

- Нет урожая...

- Ну что ж? Божья воля,- говорю я.

Старик крестьянин заговорил ворчливо:

- Нет, не божья... У бога и у царя милостей много! Ранний-то хлеб, что рожь, что яровинка, ты гляди, какой! А поздних нет.

- Зачем же поздно сеяли?

- Затем, что семена-то поздно дали. Рожь семенная в сентябре пришла,- посеяли, из краски без малого выйти не успела,- чего ж от нее ждать. Вот тебе своими семенами, вот жертвенными: вот и гляди сам.

Разница была действительно громадная.

- А яровых и вовсе нет... Всю зиму смекали, как хлеб везти: лед прорубать на Волге. Чего выдумали? Плохому мужичонке слушать стыдно... Так всю зиму и продумали, а мы тем временем скотину размотали. Пришла весна: тут сеять - семян нету. На пароходе привезли... Айда в город за семенами. Тут опять новое. На нашу деревню всех девятьсот пудов выдано, а лошадей в деревне осталось пятнадцать,- кто побогаче, значит тот и вытерпел. Начальник тут приезжает и говорит: "Вот чего, братцы: надо помогать друг дружке; лошадные должны привезти все семена, что на всю деревню назначено". Тут один и скажи: "А ежели б у нас одна лошадь, к примеру, сохранилась?" Ну, его сейчас на три дня. Так до июня месяца и возили семена... Чего ж станешь делать? Сеять, пока не перевезем, нельзя. Пропустивши время, посеяли. Сей, пожалуй; мужика, как знаешь, так и поворотишь, а лето в весну назад не загонишь!..

- Нет, братец мой, не загонишь,- согласился Тимофей и вздохнул всей грудью.

- И сейчас опять... Видно уж, что нет семян, а вот, гляди, опять когда выдадут... А начни говорить: в кутузку. Ты, говорит, смуту разводишь. Да кто ее-то разводит?! Царю, что ль, надо, чтоб милость от него зря шла?! Тебе себя оправдать надо,- ты и станешь валить на смуту?!

Подошли и остальные рабочие.

- Ишь, бедовый старик,- мотнул головой Филипп, с удовольствием останавливаясь послушать.

- Не в моей бедовости сила... Мне девятый десяток пошел... Мне три аршина земли-то всего... Со стороны сердце-то кровью обливается: народ гадится... Помощи много, а толку нет. Дело наше мужицкое с виду-то простое, а понимать его надо... Умнеющим человеком надо быть, чтоб это самое дело сошлось... А с виду-то просто... Просто, да не сойдется. Нет, не сойдется. Вот сейчас мужик - дурак, и тоё и сеё, а мужику виднее свое дело... Вот на какую линию выходит оно. Нас и спроси, чего нам надо; нам-то оно виднее; в твоем мы деле и дураки, может, а на своем выросли и помрем. Вот оно, какое дело,- закончил старик.

Из моей деревни потупились и молчали, а местные с каким-то веселым равнодушием осматривали меня: ловко, мол, тебе старик загнул.

Сегодня воскресенье и отдых от работ. Наша стоянка - деревушка в лесу - Опайкина Гарь.

Еду в гости к одному молодому человеку, звавшему к себе. Молодому человеку двадцать три года, и он в этом году кончил университет. Его имение верстах в десяти.

Нарядное, веселое утро. В селах народ идет в церковь, и дрожащий торопливый звон стоит и далеко разносится в неподвижном воздухе.

Мой ямщик круто повернулся ко мне и заговорил:

- Всякое слово ты от нас принимаешь, и просто, вот как с самим собой, говоришь, то и с тобой. Вот сейчас мужика взять. Оно, конечно, мужик, а ведь мужик-то себя отлично понимает. Ты слышал, что даве-то старик толковал. Он ведь умный старик: во как в нем это одно к одному.

Ямщик повернулся к лошадям, подхлестнул пристяжную и опять обратился ко мне:

- Барин считает, что мужик ничего не понимает, а мужик считает, что барин мужицкого дела не знает. Только и всего, что тому можно над мужиком мудрствовать, а мужику свое дело и то нельзя делать. Встало дело - корми. Корми? А подать-то кто платить будет? Долго ли покормишь?! Лошадка-то в телегу села,- кучер лошадь повез. Далеко ли уедешь, твое хоть дело?

Ямщик повернулся к лошадям и озабоченно внимательно заглянул кореннику в бок. Чрез мгновение он уже опять смотрел на меня и так же озабоченно тревожно заглядывал мне в глаза.

- Так как же? - спросил он.- Неловко ведь? Неловко, неловко - сами видим, что неловко, а как быть-то?

Ямщик помолчал немного и продолжал:

- Сейчас взять хоть лошадей. С весны прошлого года дело открывалось. Осень прошла, все на виду стало: нет кормов,- на Кавказе корма. Сплавь по Волге скотину; ну, скажем, рубль туда, назад рубль, зимовка три,- пять рублей. Сейчас нам на деревню отпущено пять лошадей по двадцать пять рублей - на эти деньги двадцать пять лошадей заместо пяти уберегли бы. Да не только двадцать пять, а то что среди зимы мотали, то, что всякий надеялся до последнего: всё ждали, вот-вот извоз из Нижнего откроют... Господи, как мы того, что лед рубить надумал, честили! Ну, можно ли этакое дело исполнить?! Оттянули время, а тут, слышь, и совсем отказ. Который бы сначала половину бы продал скота, теперь скормил корм, должен был всего решиться. Оно и выходит, что ежели бы на Кавказ отсылать, так на те же деньги не двадцать пять голов, а все пятьдесят сберегли бы.

Ямщик ткнул кнутом в хвост коренника и кончил:

- А сейчас пять лошадей...

Через полчаса мы уже говорили о том молодом человеке, к которому я ехал.

- Лет сорок тому назад экое заведение тут было!.. Город, прямо город... Винный завод, бумажный... Народу-то, народу кормилось... Устройство какое... Праздник это придет... я парнишкой еще был - что уж это? Миткаль, да сарафаны, да сапожки...

Ямщик задумался.

- Так, точно рукой смахнуло... И куда народ девался и где все это... все повалилось... Старик-то и сейчас жив. Да чего, девяносто лет. А до сих пор, как солнце еще не встанет, выскочит во двор: все будто распоряжаться...

Ямщик рассеянно погладил кнутом пристяжку.

- А чего распоряжаться?! Так только смех один: ничего ведь нет.

- Хозяйства не ведут?

- Все дело потухло... Совы да он. И ведь живет же... Даром что девяносто, а бегает не хуже молодого... Известно, не ломаный... Рабочему человеку не стерпеть никогда... Все равно как лошадь рабочая или же, к примеру, заводская...

- А молодой как ему приходится?

- Внуком.

- Молодой что ж, тоже делом хозяйским не занимается?

Ямщик не сразу ответил.

- Нет же, не занимается... Он ведь тоже... Господь его знает...

- Ну?

- Да этакий он,- точно не в сборе, развальный какой-то... Мать-то у него рано померла, а тут экономка ли, нянька ли ее заступила... Она его и набаловала... Его бы порезче... стряхнуть бы, а она и так и этак... пирожками, да тем, да другим... Он и вышел этак... точно не в сборе... Быдто сам не в себе... развальный... А так-то в нем все как есть...

Мы въезжали на пригорок, а оттуда в долину открывался вид. На первом плане развалившаяся мельница и прорванный высохший пруд. Дальше тянулись по обеим сторонам громадные каменные корпуса с провалившимися крышами. Еще дальше густой высокий сад и масса построек в нем. Из-за зелени выглядывал весело барский дом в два этажа. Выше сада красиво рисовалась оригинальная с плоской крышей церковь - род портика, окруженного коринфской колоннадой. Каменная ограда, местами развалившаяся, местами сохранившая свой красивый причудливый узор. За ней несколько памятников: тонких, белых на высохшей траве в блеске безоблачного голубого неба. Все красиво, эффектно, величественно и все подавляет какой-то пустотой, отлетевшей жизнью.

Потянулись какие-то обгорелые остовы, громадные пустые дворы и постройки с тенями своих обитателей.

Вот и усадьба, громадный заросший двор, заколоченный, точно слепой, двухэтажный барский дом с битыми стеклами, отвалившейся штукатуркой. Ряд флигелей направо и налево.

Меня повели в самый маленький и невзрачный.

Выбежала босая молодая горничная; посмотрела на меня и бросилась со всех ног назад. Вышла дама, и нетрудно было сообразить, что это и есть воспитательница. Добрые голубые глаза, загорелое лицо, простая ласковая речь.

- Пожалуйста, пожалуйста. А наш-то... спит ведь...

- Без четверти двенадцать!

- С вечера-то чуть не до утра занимается,- ну дня и прихватит. Я его сейчас...

Она ушла, а я оглядывался в столовой - прохладной, низкой комнате с самой разнообразной мебелью. В открытую дверь я вышел на террасу в сад. Терраса рассохлась, пол сгнил. Диван с торчащими во все стороны пружинами. Но есть насиженные места в нем, места, в которых поза сидящего непроизвольна и не от него зависит: хочешь не хочешь, а уложишься в след много лет сидевшим здесь.

Я сел, и меня охватило какое-то особенное чувство в этом пустом саду, под этим голубым небом, в этой тени террас, в удобной позе на старом диване. В дороге пыль, солнце жжет и морит. Так хорошо здесь под слабый шум этих качающихся деревьев...

Прихотливая дорожка сбегает туда вниз, к бывшему пруду... Китайский мостик. Рисуется иная жизнь, отлетевшая в вечность...

А в столовой уже стучат чайной посудой, несут сливки, хлеб, масло... Есть хочется... А вот и хозяин, заспанный молодой увалень, своими голубыми глазами торопится рассмотреть меня...

- Здравствуйте...

Мы жмем руки, я смотрю в его глаза, и в них, как в зеркале, весь он, несобранный... Стоит и не знает, какому чувству отдаться: удовольствию свидания, неловкости - что в двенадцать часов он еще в постели, звать ли, наконец, чай пить, чтоб начать с чего-нибудь.

Ну вот и чай, а ему котлетка; так заведено. Это объяснение, что он без котлетки утром не может, потому что привык,- я выслушал с вежливой улыбкой, а мой молодой человек с рассеянным лицом, наверно, и не слушал, о чем говорят. По его лицу было видно, что он о чем-то думал. О чем? Нет сомнения, что о чем-то хорошем, чистом, о чем говорили его свежие молодые глаза, отражавшие его душу, как пруд отражает чистое безоблачное небо.

Съел он последний кусочек, как-то по-детски подхватив последнюю крошку, вытер рот и положил салфетку,

- Он чаю не пьет,- обратилась ко мне приветливая хозяйка.

Он сдвинул брови: да, конечно, если чаю не пьет, то и сидеть больше нечего. Он встал, но, заметив, что я еще не допил своего, сейчас же сел, недовольный на себя за свою рассеянность.

Пришел и дедушка. Не пришел, а точно влетел: беззвучно и быстро. Озабоченно заглянул каждому в лицо, познакомился со мной и сел. Небольшого роста, немного чуть-чуть сгорбленный, с длинной бородой, в легкой чесунчовой паре. Хозяйка глазами спросила его и налила кофе в его большую чашку. Дедушка пил кофе, молчал и внимательно, по очереди, заглядывал нам в лица. Вся его жизнь прошла здесь. Раз в год на день, много на два, в город и назад, скорей назад, в свои развалины.

Встанет до света и хлопочет весь день: зимой за печками смотрит, завтрака, обеда, ужина ждет. Летом по двору, вокруг усадьбы,- там бывший пруд выкосит, там в саду: мало ли дела? Так и тянет до самим положенного предела в сто лет.

- Переживу предел,- говорит он пренебрежительно,- чувствую, что все молодею и молодею... Он...- показал дедушка рукой на внука и махнул презрительно,- старик передо мной.

- А хорошо у вас,- заметил я, выходя с молодым хозяином на террасу.

- Старое все, запущено,- ответил он рассеянно.

- Вы не думаете восстановлять?

Он удивленно и даже испуганно посмотрел на меня.

- Я не люблю деревню... Только летом... дедушка требует... Нет уж, куда. Я хозяйства не люблю, меня и не тянет.

Мы пошли по аллее сада.

- Пруд прорвало, а то здесь гораздо красивее было.

- Это что? - спросил я, останавливаясь пред оригинальным видом.

- Могила одного святого татарина. Вся его святость в том, что он двадцать восемь, кажется, раз ходил в Мекку и вот на двадцать восьмом умер здесь. Его тут же зарыли, сделали над ним грот, и предание говорит, что с момента погребения из грота побежал ключ. Это было еще при Иване Грозном. Татары очень чтут его память и постоянно ездят. Ребятишки из деревни стерегут их, и богатые татары оделяют их милостыней.

Пред нами был каменный грот - род большой пещеры, с террасой перед ней, а внизу под террасой ключ, прозрачный, чистый сбегал по камням. Там, внизу у ключа сидело какое-то маленькое существо; оно повернулось к нам и уставилось своими маленькими мутными глазами. Это была старая, бесконечно старая татарка с узеньким в складках, как у обезьяны, лбом и маленьким, как испеченное яблоко, морщинистым лицом с кулачок, с детскими руками, покрытыми, точно заплесневелая стена, каким-то налетом ветхости и древности.

Она сидела на корточках, держала в руках четки и что-то тихо бормотала. Я подсел к ней. На каждой четвертой четке: "Магомет".

Маленькое жалкое создание, вымученная раба своего Магомета,- она славит его, и ее последнее дыхание принадлежит Магомету.

Кончила, повернулась ко мне, положила свою детскую руку и тихо, быстро заговорила мне что-то по-татарски. Она смотрела на ключ, на деревья,- дальше - в голубое, ясное небо, скользила по мне и говорила, говорила...

Сколько усталого доверия, сколько потребности отвести свою душу?.. Ее горловой, мягкий и, что странно, молодой голос лил свою жалобу, вибрировал, дрожал, и ей мелодично вторили и ручей, и шум деревьев, и мне казалось, что я понимаю эту старенькую обезьяну здесь, на фоне этих развалин, этого склепа, этого вечного неба.

- А-а-а! - стоном вырывалось из ее маленькой груди, и опять так скорбно и больно полилась ее речь. Так легко лежала ее рука на моем плече, так жаль было это маленькое старое животное.

Бедная обезьянка, чем я могу помочь тебе? На тебе рубль, возьми его и с ним вместе мое бессилье что-нибудь для тебя сделать.

Да, и рубль, конечно, нужен.

Она рассеянно подала мне конец своего платка, чтоб я завязал ей этот рубль, и продолжала свою больную песню.

Солнце пробивалось сквозь листву, играло на ней, на ручье, деревья шумели...

Она сняла свою руку с моего плеча, и я, воспользовавшись этим, встал и осторожно отошел прочь с молодым хозяином. Она не заметила нашего ухода, продолжала сидеть, задумавшись, одна в пустынном, заброшенном углу сада, у могилы своего святого. Она кончила и ждала утешения. За меня ей давали это утешение и ручей, и деревья, и прозрачный, нежный воздух; все пело ей сладкую песнь о безмятежном покое, о близком уж отдыхе от тяжелой, лишенной радости жизни.

Я оглянулся сверху. На ярком нарядном фоне так подчеркивалась эта жалкая, неподвижная тряпка, этот контраст... Чего другого, кроме скорейшего покоя, пожелать ей?

Я уехал от гостеприимных людей, когда луна была уже высоко в небе.

Дни за днями всё в той же обстановке: поле, лес, деревни, всё больше татарские. Все тот же неурожай и неудовлетворение.

"Умнеющим человеком надо быть..." - вспоминаются мне слова старика, и я хотел бы обладать волшебной силой, чтоб собрать сюда всех умнеющих, чтоб увидели и решили, наконец, этот не терпящий отлагательства больной вопрос деревни.

Мимолетная встреча у большой дороги под березами, во время привала, ярко запечатлевшаяся.

Пока там заканчивалась работа, я сидел и благодушно смотрел на разгоревшийся костер, на закипавш