Иван Франко
"Назначен к публичной продаже надел под No 29-м, собственность Николая Проця, стоимостью в 150 гульденов, вместе со всеми хозяйственными постройками (их было всего одна изба и хлев на одну корову; все вместе под одной кровлей, из давно прогнившей драни), для уплаты долга Шиндеру на сумму 40 гульденов. Кто даст больше?"
Всю эту длинную тираду прокричал хриплым голосом судебный пристав, исполнявший одновременно и службу аукционщика. После этих слов он простучал несколько раз молотком по доске, положенной на бревне и заменявшей казенный стол.
- Кто даст больше? - повторил он. - Объявленная цена - 40 гульденов!
Вокруг стояло несколько крестьян в истрепанных сермягах и в соломенных шапках и три горожанина. Они разговаривали между собой, оглядывали двор, на котором происходила продажа, но на вызов пристава никто из них не отозвался.
А в стороне, у разваленного забора, сидел на бревне сам Мыкола Проць, высокий, лет тридцати пяти, худой, как щепка, с испитым от нужды и болезни лицом. На коленях у него сидел мальчик-пятилеток, прижимаясь к отцу и со страхом поглядывая на чужих людей перед избой. Около него стояла жена с младшим ребенком на руках и фартуком утирала слезы.
- Кто даст больше? - вызывал пристав, оглядываясь.
Тут подошел к нему Шиндер и, прикоснувшись левой рукой к своей шапке, сказал:
- Ну зачем, ваше благородие, больше давать? Я дам сорок.
- Шиндер даст сорок; кто даст больше? раз! - прокричал пристав.
Никто не откликался.
- Два!..
Все молчали, только слышно было глухое всхлипывание Процихи.
- Три!
Громкие удары молотка но доске были ответом на этот вызов. Шиндер за свои 40 гульденов сделался владельцем земли и хозяйства, оцененных в 150 гульденов, а в действительности стоивших самое меньшее 200 гульденов.
- Ну, ты, глупый мужик, - обратился Шиндер к Мыколе, - не говорил я тебе, помирись со мной, отдай мне половину земли? А теперь вот видишь,я взял все!
- Бог тебя накажет за нашу обиду, кровопийца проклятый! - вскрикнула, задыхаясь от слез, Проциха.
- За что меня будет бог наказывать? Кого ж обидел? Пусть тебя самое бог накажет, мерзавка ты этакая! Убирайся вой из моего двора! вон, сейчас же!
Проциха поспешно утерла слезы и хотела еще что-то сказать Шиндеру, но Проць махнул на нее рукой и сказал разбитым, глухим голосом:
- Оставь его! Что уж теперь говорять? Ничего не поделаешь! Баг нас наказал, на то была его воля. Так тому и быть! Пойдем!
Он встал, взял мальчика за руку и пошел, а за ним, рекой разливаясь, пошла и его жена с малым ребенком на руках.
- Так-то, кум! вот и еще одного хозяина на миру не стало ! - гуторили промеж себя мужики на дворе.
- Да, видно божие попущение на мир христианский!
- Ну да, говорите больше! "попущение божие"! - сказал один, несколько лучше других одетый крестьянин. - Сам народ виноват и только!
- Ах, кум, право, - ответил первый, - не говорите этого! Хорошо вам, что бог вас благословил, вот вы и не знаете горя. А бедняк, хоть как ни старайся, все-таки двух одной рубашкой не оденет сразу.
- Те-те-те, - перебил зажиточный, - все это пустые разговоры. Работать бы побольше, рук не жалеть.
- Эх, кум! да бедняк ли еще не работает! Так работает, что как только глаза не лопнут... Да нешто этим поможешь? Вот мы теперь тут стоим, а разве мы знаем, не упадет ли и на кого-нибудь из нас то же, что теперь на Мыколу упало?
- Еще что скажете! - ответил зажиточный. - Небось, - путному, порядочному никогда ничего такого не приключится, а вот разве такому лядащему, как этот Мыкола! Говорите себе, что вам угодно, а я все да своем стою: он сам виноват!..
Свет широк, а негде в нем деваться бедняку бесприютному.
Мыкола Проць шел низом по деревне, как лунатик, а жена шла за ним, рыдая и причитая, словно по умершем. Был душный летний день. Люди работали в доле, и в деревне не видно было никого. Жена припустила шагу и поровнялась с мужем.
- Мыкола, куда ты идешь?
- В Свичу, - ответил тот угрюмо.
- Господи, что это ты говоришь?
- Ну, а куда же теперь итти? Другого выхода нет!..
- Сохрани нас господи от такого, Мыкола! Не говори так! Смотри, вот тут живет моя тетка, пойдем к ней, будем летом работать, а зиму как-нибудь перебьемся.
- А потом?..
- Потом... потом будем опять работать, авось как-нибудь да проживем между добрыми людьми.
- Добрыми?.. Да, как же! Стоит между ними жить! Нет, уж это ты оставь!
И Мыкола пустился дальше. Жена удержала его за руку.
- Да побойся ты бога! что ты задумал? Ведь это смертный грех! На кого же ты меня оставишь? А детей?..
- А живя, чем я помогу тебе и детям? Пусти меня, дура!..
Но она не выпускала его и тащила упорно через мостик к теткину двору.
- Знаешь что, - сказал наконец Мыкола, - если хочешь, иди к тетке...
- А ты?
- Я не пойду.
- Отчего?
- Я не могу ни минуты оставаться в этой проклятой деревне! Если ты меня силой удержишь, я удавлюсь. Так лучше пусти.
- Да куда же ты пойдешь?
- Пойду на заработки в Людвиковку, на лесопильню.
- На лесопильню? Силы небесные! Да ведь ты слаб, что комар! что ты там будешь делать?
- Небось, найду что делать. Там теперь нужны рабочие, примут и меня.
- Когда же вернешься?
- Как только заработаю денег, чтобы выкупить свое добро от этого проклятого Шиндера, - не раньше!
Жена уставилась на него удивленными глазами, полными тревоги.
- Мыкола, что ты говоришь?
- То, что слышишь.
- Да ведь это...
Она не могла договорить, ее что-то давило камнем в горле.
- Когда будет, тогда и будет, да должно-таки быть: или заработаю, или пропаду. Что мне в такой жизни? Будь здорова!
Он поцеловал жену и детей и медленным нетвердым шагом пошел дальше по большой дороге. Жена со слезами смотрела ему вслед с мостика, пока он не скрылся на повороте за холмиком.
Прошел год после того дня. Опять лето. С безоблачного неба солнце сыплет горячие лучи на высокие лысые горы, на зеленые болотца над рекой, на фабричные строения людвиковской паровой лесопильни. Свича бурлит и разбивается о круглые камни; на не обрубленных еще горах млеют хвойные леса, увитые прозрачной голубоватой дымкой. Посреди котловины торчит сама фабрика, со всех сторон обставленная высокими сажнями толстых бревен, словно огромной серой стеной. Из красной трубы клубами вырывается дым и раздается пронзительный свист, внутри фабрики слышится бешеное клокотанье, визг, скрип и лязг паровой машины, смешанный с оглушающим шумом воды и криком рабочих. А издали, с горных вершин, доносится отовсюду стук топоров и грохот падающих громадных елей.
- Ура! - кричат рубящие за каждым падением такого лесного великана. А потом опять начинается рубка, у великана обрубают ветви и по торной колее спускают под гору на реку, которая уносит его прямо к машине. День за днем со всех окружных вершин раздается эта рубка и крик, день за днем сотни лесных великанов с треском спускаются по голым каменистым горным обрывам в долину, чтобы ждать там на воде, пока придет их очередь ложиться под неумолимые железные зубья паровых пил. И каждый день 14 сложных пил грызут кости лесных великанов, словно 14 больших неистребимых червяков.
Среди рубящих работает и Мыкола, вот уже год. Он сделался еще более жалок и худ, но сегодня он рубит с таким увлечением, как будто эта ель его заклятый враг.
- Авось это последний раз? Господи, авось последний раз! - думает он, высоко взмахивая топором.
Сегодня он счастлив. В его кожаном поясе, завернутые в тряпку, лежат тщательно запрятанные 50 гульденов - годовой заработок. Сорок, считает Мыкола, пойдут Шиндеру, а десять - на обзаведение хозяйством. Сегодня вечером кончится его работа, а завтра он пойдет домой.
И в самом деле, на другой день еще ни свет ни заря, а Мыкола Проць шагал уже далеко от Людвиковки. Он шел быстро, даже задыхаясь, мысль его летала в будущем, не желая даже оглядываться назад, где она ничего не встретила бы, кроме горя и нужды.
- Прежде всего пойду к Шиндеру, - думал бедный мужик, - выкуплю поле с избой, а тогда уже и к жене... Пойдем, скажу: пора опять хозяйничать на своем!
Эта мысль придавала силы его слабым ногам. Солнце склонилось к закату, когда он подходил к своей деревне. Сердце забилось в его груди, когда он увидел издали свою наполовину разрушенную избу и большой кабак на краю деревни. Напрягая последние силы, поспешил он туда.
- Добрый вечер, Шиндер! - крикнул он, входя в кабак.
- Здравствуйте! А, это вы, Мыкола? - сказал кабатчик. - Где же это вы были, что вас так долго не видать было?
- Был на работе, - сказал Мыкола. - Послушай, что я тебе скажу.
- Ну, что такое?
Мыкола достал из пояса тряпочку, развязал ее и выложил перед кабатчиком четыре десятки.
- На, смотри! Отдай мне надел и избу.
- Что, что, что? - вскрикнул кабатчик и отсту-пия. - Ты хочешь за сорок гульденов купить надел с избой? Ха, ха, ха!
- Не купить, а свое взять назад!
- Взять назад? Ого! как же это так взять?
- Я тебе отдаю то, что задолжал, а ты мне отдай надел с избой.
- Что ты?! Ты, я вижу, Мыкола, где-то большого ума набрался. У нас так не идет! Мне за этот надел дают триста гульденов, я хочу четыреста, а тебе отдам за двести пятьдесят. Понимаешь?
Мыкола стоял как остолбенелый от этих слов. Кабатчик, видимо, испугался, потому что скрылся за перегородку и дверь за собой запер.
В кабаке было несколько знакомых крестьян. Они окружили Мыколу, стали с ним здороваться, принялись утешать, но он стоял как столб, не спуская глаз с того места, на котором только что стоял кабатчик. Долго-долго так простоял бедный человек, а потом обратился к людям:
- Люди добрые, да как же это может быть? - спросил он глухим дрожащим голосом.
- Что ты поделаешь, куманек, с ним, когда все в его руках? - сказал один.
- И никакого на это права нет?
- Нет.
- Так! - сказал Мыкола и замолчал, только крупные, жгучие слезы покатились по его бледному, измученному, запыленному лицу.
- Люди добрые, - сказал он, спустя минуту, - возьмите вы, пожалуйста, эти деньги и отдайте их моей жене. Мне они не нужны. Кланяйтесь ей от меня и скажите, что я скоро вернусь. А о том, что тут было с Шиндером у меня - ни слова ей! Слышите, ни слова!
- Хорошо, куманек, ладно!
- А теперь прощайте!
Он нахлобучил шапку и ушел. Солнце горело кроваво-волотым огнем над самым западом. Кровавой полосой блестела Свича на темно-зеленой равнине, извиваясь между лозняком. Шумела вода по камням. Воробьи чирикали в лозняке, а в сердце бедного Мыколы клубилось горе.
На днях, около того времени, когда все это происходило, в Людвиковке случилось событие. В одном кабаке близ долины, стоявшем на пустыре среди поля, ночью вырезали всю семью кабатчика. Только один мальчик спасся каким-то чудом, спрятавшись за трубой, и рассказал потом об убийстве. Людей, совершивших убийство, он не знал и даже не понимал их языка. Подозрение пало на двух итальянцев, работавших в Людвиковке. Их арестовали. Итальянцы эти работали "на спуске". Это была очень опасная работа. Один лесистый холм был в стороне от воды, так что некуда было спускать с него срубленные деревья, потому что кругом были совсем неприступные, огромными камнями заваленные дебри. А деревья на этом холме были, как нарочно, самые лучшие, самые рослые. Директор лесопильни думал, думал, каким бы образом до них добраться, и, наконец, придумал. На половине высоты холма вытекал из-под скалы небольшой родник, который малым потоком падал вниз и, бурля, терялся между скалами, чтобы далеко под горой успокоиться и тихо впасть в Свичу. От этого родника директор приказал выстроить спуск прямо к фабричному двору. Этот спуск был просто небольшим водопроводом, сложенным из толстых деревянных брусьев, в виде длинного желоба. Он протянулся, как струна, от фабрики над ужасной, усеянной камнями и поросшей ежевикой и диким кустарником, пропастью, вдаль, к самому сердцу противоположной горы. Со дна пропасти водопровод казался толстым канатом, а козлы, на которых он опирался, казались длинными жердями, которые вот-вот зашатаются и упадут. По этому деревянному желобу текла вода из родника, при помощи которой легче было спускать дерево сверху к лесопильне. Но вода сама не могла гнать таких огромных стволов, хотя с них сдирали кору для того, чтобы они лучше скользили. Поэтому двое рабочих должны были постоянно таскать эти бревна по спуску вниз. Это делалось таким образом, что рабочий, зарубив топор крепко в один конец бревна, хватался обеими руками за топорище и, ступая по краю желоба, всем телом вися над ужасной пропастью, тащил по скользкому дну желоба за собой бревно. Нескоро это подвигалось, и работа была опасная, так как, если бы только топор вырвался из бревна, или руки рабочего соскользнули с топорища, то рабочего ждала неминуемая, очевидная гибель на дне страшной пропасти. Потому-то местные рабочие ни за что не соглашались на эту работу, хотя директор предлагал за нее по два гульдена в день. Только упомянутые два итальянца согласились и, действительно, вот уже три месяца справлялись с этой работой удачно. Другие же рабочие боялись даже смотреть на них, когда они, откинувшись над пропастью, тащили бревна вниз по спуску. Правда, рядом с главным желобом положены были на козлах доски, чтобы удобнее было ходить, но если бы топор вырвался из дерева, доска не могла бы спасти рабочего.
Итак, когда Мыкола вернулся назад в Людвиковку, место двух арестованных итальянцев было свободно.
- Господин директор, - сказал Мыкола, входя в фабричную контору, - вот я опять к вам пришел просить работы.
- Работы? - пробормотал директор. - Ну, хорошо. Вот тут на спуске есть работа, хочешь?
- На спуске? - пролепетал Мыкола.
- Я тебе хорошую плату дам, два гульдена в день. Хочешь?
Мыкола задумался, холодом обдало его от этой мысли, но другого выхода он не видел. Да, впрочем, о чем ему было теперь еще заботиться?
- Ладно, господин директор! - сказал он. - Пойду на спуск, божья воля!
- Неужто пойдешь? - сказал директор и взглянул на него с удивлением. Он сам теперь как будто испугался смелости Мыколы.
- Да, пойду! - твердо повторил Мыкола.
На другой день около спуска собралась целая толпа рабочих и фабричных надзирателей - хотели видеть, как Мыкола справится со своей головоломной работой. Мыкола был уже в лесу. Там слышны были ауканье и крики рабочих, стук топоров и треск падающих деревьев. Вот уже повалили огромный ствол в желоб. Белое, обнаженное от коры, смолистое дерево блестит на солнце. Вот и Мыкола. Он перекрестился, схватил обеими руками огромный топор с длинным крепким топорищем и, взмахнув им над головой, вогнал его изо всех сил в более толстый конец ствола.
- Ну, благослови, господи! Трогай!..
Мыкола схватил топорище, свесился совсем над пропастью и, при помощи других рабочих, тронулся с места.
- Тише, тише! - кричали снизу.
Ствол довольно легко подвигался по дну спуска. Мыкола шел беспечно по доске, шаг за шагом. Он уже подходил к самому страшному месту над пропастью. Кто побоязливее, отворачивался, не будучи в состоянии вынести вида этого человека, идущего, будто по нитке, между жизнью и смертью.
- Спаси его, господи! - шептали рабочие.
- Интересно, перейдет ли он? - шептал директор.
А Мыкола все шел. Он впился глазами в ствол и в блестящий топор, который, словно большой зуб какого-то лютого зверя, вонзился в белое блестящее тело ствола... За топором и стволом он уже ничего не видел, ничего не слышал. Он и страха не чувствовал. Ему казалось только, что это он глазами держится за ствол, а отведи он на минуту глаза от ствола, тут ему и смерть.
Но что это?.. Дрожит ли его рука? Или топор в дереве задвигался?.. Мыколу что-то сдавило за сердце. Он чувствовал, что топор вогнан слабо и... вот-вот вырвется. Он хотел остановиться и поправить его, но его как будто что-то гнало дальше. Он взглянул вниз, в пропасть, и голова у него тотчас закружилась, в глазах потемнело, и одно только слово вырвалось из его уст:
- Боже!
Один общий крик тревоги вырвался в ту же минуту из груди всех, смотревших по другую сторону. Мыкола только мелькнул и вниз головой полетел в пропасть. На первом же остром утесе голова его разбилась в куски, словно тыква.
- Боже! - крикнули рабочие и побежали вниз, хотя в знали, что для бедного Мыколы нет уже спасения.
Его похоронили за Свичей у подножья высокой горы. Зеленая, поросшая мхом и полевыми цветами поляна, с двух сторон окруженная рекой, но поднятая над уровней реки так, что вода никогда ее не заливает, хранит в себе его тело. Свича брызжет и ревет вблизи, словно в бессильной злобе за свою жертву. Со всех сторон задумчиво глядят высокие горы на незначительную зеленую могилку на одном берегу и на большую фабрику с красной трубой - на другом. В орешнике поет кукушка, будто спрашивает: "Кто тут? кто тут?" А чижик в высокой траве звенит в ответ: "Несчастливец! несчастливец!"
Только злая пестрая сойка дразнит: "Сам, сам виноват! Да! да!.."
Первое издание: И.Франко. Сам виноват. Перевод с малорусского Л. У. Издание товарищества "Донская речь", Ростов-на-Дону, 1903, No 32.