Источник: Лев Лунц; "Родина" и другие произведения.
Серия: "Память", Израиль, 1981.
OCR и правка: Александр Белоусенко (belousenko$yahoo.com), 20 апреля 2004.
Библиотека Александра Белоусенко - http://www.belousenko.com/wr_Lunts.htm
Составление, послесловие и примечания - М. Вайнштейна.
- Ты сам не знаешь себя, Веня, - сказал я: - да взгляни на себя.
Зеркало. И в зеркале высокий человек с могучим лицом. Черные волосы гневно падают на упрямый лоб, а под спокойными, ясными бровями страстно светят дикие, глубокие, пустынные глаза.
- Веня, ты не видишь себя. Вот таким пришел ты из Египта в Ханаан, помнишь? Это ты лакал воду из Херона, вот так, животом на земле, жадно и быстро. А помнишь, как ты нагнал того, ненавистного, когда он запутался волосами в листве и повис над землей? Ты убил его, и кричал, и он кричал, и кедр кричал...
- Глупый ты, - ответил Веня. - Что ты пристал. Я не люблю евреев. Они грязные...
- Веня, да. Но ведь в каждом еврее, вот в тебе, древний... ну как сказать? - пророк. Ты читал Библию? Вот я знаю, что и во мне, у меня лоб высокий... но, смотри, я маленький и щуплый, у меня нос вниз смотрит к губе. Львом зовут меня, Иегудой, а где во мне львиное? Я хочу и не могу выжать из себя, вызвать то суровое и прекрасное... Пафос, Веня. А ты можешь, у тебя лицо пророка.
- Отстань, Лева, сделай милость. Я не хочу быть евреем.
В Петербурге летним вечером я с приятелем за самогоном. В соседней комнате отец мой, старый польский еврей, лысый, с седой бородой, с пейсами, молится лицом к востоку, а душа его плачет о том, что единственный сын его, последний отпрыск старинного рода, в святой канун субботы пьет самогон. И видит старый еврей синее небо Палестины, где он никогда не был, но которую он видел, и видит, и будет видеть. А я, не верящий в бога, я тоже плачу, потому что я хочу и не могу увидеть далекий Иордан и синее небо, потому что я люблю город, в котором я родился, и язык, на котором я говорю, чужой язык.
- Веня, - говорю я: - слышишь отца моего? Шесть дней в неделю он торгует, обманывает и ворчит. Но на седьмой день он видит Саула, который бросился на меч свой. Ты тоже можешь увидеть, ты должен, в тебе восторг и исступленье, и жестокость, Веня.
- Я сух и черств, - отвечает он: - я не люблю евреев. Зачем я родился евреем? Но ты прав. Я чужой себе. Я не могу найти себя.
- Так я тебе помогу, - сказал я: - идем, Веня.
За стеной отец перестал молиться. Сели за стол: отец, мать, сестра. Меня не звали, меня уже три года не звали; я жил, как филистимлянин, в их доме. Их дом стоял под вечно-синим небом, окруженный виноградниками, на горе Вифлеемовой. А мой дом выходил на Забалканский проспект, - прямой, чужой, но прекрасный. И мое небо было грязное, пыльное и холодное.
Революция: пустые улицы. Белый вечер. Как полотно железной дороги, плывет улица, суживаясь вдалеке. Как стая птиц, летят трамвайные столбы.
- Веня, когда я смотрю на этот город, мне кажется, будто я уже видел его когда-то, вот таким: жарким, прямым и чудовищным. И будто мы с тобой уже встречались в нем, и ты был такой же, только в другой, странной одежде. Ты смеешься надо мной...
Но он не смеется. На Обуховском мосту, он черный и дикий, он вырастает из себя, простирая руки над рекой. Серый плащ взлетает за его плечами и пустынные, страстные глаза видят.
- Да! - кричит он. Голос его звучит, как струна, протяжно и мощно. - Я помню. Мы плыли с тобой на лодке. Круглой как шар. И мы толкали ее баграми. было жарко...
- Было жарко! - отвечаю я ему криком. Мы смотрим исступленно, выросшие, горящие, и узнаем друг друга.
И вдруг сгибаемся униженно и смеемся.
- Какой ты чудак, - говорит Веня: - даже я не выдержал. Чепуха.
Белый летний вечер. Окруженная сухими каменными домами, стоит хоральная синагога. По широким ступеням поднимаемся мы, а навстречу из синагоги выходит старый шамеш, служка, плюгавый. Говорит:
- Ах, это опять ви? Шиводня никак нельзя. Шиводня суббота.
Это он ко мне. Я не в первый раз прихожу к нему. И не в первый раз отворачиваюсь от него, гнусного.
Не глядя, сую ему в руку деньги, а он, скользя, как мышь, бесшумно ведет нас через сени в гигантскую спящую залу.
Веня идет скучающий и лениво смотрит по сторонам. А я мелко семеню, потупив глаза.
- Шюда, говорит шамеш.
Едва заметная дверь хрипит, отворяясь. И жестокий холод охватывает нас. Вниз ведут скользкие ступени. Мерцает светильник. А дверь за нами закрылась.
- Слушай!
Далеко внизу - гул.
- Я уж был здесь трижды, Веня. Я боялся... А с тобою не боюсь.
- Я тоже не боюсь, - говорит он: - но я не хочу итти. Я не хочу.
Он говорит: я не хочу - и идет вниз по скользким ступеням. Я не хочу - говорит он и идет.
Спуск долог и душен. И чем дальше мы идем, тем все громче становится гул. Светильник мерцает по-прежнему.
Ступеней больше нет. Стена. За стеной высокий, густой гул, шум колес и удары бичей. А светильник потух.
- Лев, - говорит Веньямин: - идем!
- Здесь стена, Веньямин. Я много раз был здесь. Выхода нет.
И опять во тьме его голос зазвучал, как струна, протяжно и мощно:
- Иегуда! Сюда! Я знаю путь!
Тягуче открылась каменная дверь, и горящее золото солнца бешено ударило мне в лицо.
Первое, что помнил Иегуда:
Прямая, как царская дорога, улица. Тяжелое, сонное солнце слепит великий город, и белая прозрачная пыль плывет над Иегудой. Иегуда - мальчик в холщевом грязном хитоне и грязной тунике - сидит на мостовой и глотает пыль. Мимо летит колесница. Могучие кони, раскинувшись веером, бегут храпя и задрав к небу безумные морды. А навстречу несется другая колесница. И с пыльным грохотом на узкой улице разъезжаются они, не замедляя твердого бега. Иегуда сидит посредине, и звонкие лидийские бичи свистят над его головой. Первое, что полюбил Иегуда.
Великий город, прямые и стремительные улицы, прямые точные углы и огромные спокойные дома. В Вавилоне родился Иегуда. Был он невысок и быстр, и дух его был слаб, как дух птицы неразумной, но хитрой. У него не было ни отца, ни матери, ни деда, ни друга и никто не знал рода его и племени, но был он иудеем. Иегуда знал: далеко на запад, за пустыней, лежит прекрасная страна, откуда пришла мать его, которой он не знал, и отец его, которого он не помнил. Иегуда видел, как соплеменники его молились на запад, умоляя таинственного и страшного бога Иагве о возвращении в страну предков. Но Иегуда не молился. Потому что он жил на улице и любил белую прозрачную пыль города, в котором он родился, Вавилона.
Но когда дул ветер с запада, желтела прозрачная пыль и колола глаза. Тогда вставал с земли Иегуда и бежал, покуда не утихал ветер. Как дикий, низейский конь, летел Иегуда по прямым улицам... На земле, глотая пыль, лежали вавилоняне и грелись под солнцем, Иегуда перепрыгивал через них, обгоняя колесницы, и львиной гривой развевались по ветру его рыжие иудейские волосы. Ветер дул с запада, через пустыню, из тех мест, откуда пришел отец Иегуды, которого он не знал, и мать, которой он не помнил. И желтый ветер пустыни поднимал Иегуду и нес, как песчинку, по Вавилону. Вавилон же раскинулся над Ефратом, прямыми улицами и прямыми перекрестками. Прямые, как солнечные лучи в полдень, падали улицы в реку, проходя под высокими набережными, и, прорвав медные ворота, ступенями спускались к реке. Камнем из пращи пробегал Иегуда под воротами, бросался в быструю воду и плыл. Река густо пестрела лодками и не раз ударяли иудея баграми и не раз окликали его грубо и больно. Но Иегуда не слышал и не видел. Переплыв реку, он взбегал по ступеням и, не стряхнув холодных, светлых капель с хитона, летел дальше, гонимый западным ветром.
Он был хил и немощен, но когда дул ветер из пустыни, то с восхода до заката и с заката до восхода бежал он быстрей ангаров, царских скороходов. Он пробегал мимо старого дворца на правом берегу, пробегал под пестрым новым дворцом, что стоял на горе. Восемь раз обегал он храм Бэла-Мардух, восемь раз по числу башен, стоящих одна на другой. Четырежды обегал он холм Бабил, где четырьмя этажами, высоко над городом, висели таинственные сады. Стража била Иегуду тупыми пиками, а стрелки натягивали толстую тетиву, чтоб посмотреть, обгонит ли стрела Иегуду. Стрела обгоняла. А Иегуда неутомимый, как желтый ветер, дующий с пустыни, бежал дальше по городу.
Вокруг города ползла великая стена Нилитти-Бэл. В четыре стороны света смотрела она, и все четыре стороны были равны, как ладони измерения. Сто ворот прорезали стену и у ста ворот трубили бактрийские трубы, возвещая закат. Вал был широкий, как улица, и на валу была улица. К вечеру поднимался Иегуда на западную стену и бежал по краю ее, глядя в пустыню, откуда дул ветер. Когда же стихал ветер, а пыль снова делалась белой и прозрачной, ложился иудей на стену и смотрел на запад, туда, где была таинственная, прекрасная, чужая страна.
Когда же дул ветер с болот, сырой смрад вползал в Вавилон. Тогда уходили люди в дома, а кони опускали головы, замедляя бег. И тогда вплывала в душу Иегуды тоска. Он вставал и понуро шел через мост на правый берег, где в низких, унылых домах жили иудеи. Шел он тяжело, шатаясь, как идет юноша, в первый раз возвращающийся с ложа женщины. И дойдя до соплеменников своих, жадно слушал звонкие и жестокие слова пророка о далекой чудесной стране. Но Иегуда не верил пророку, и росла в душе его тоска.
И было раз, когда слушал он пророка; вот взоры его упали на юношу, который стоял поодаль. Был юноша высок с могучим лицом. Черные волосы гневно падали на упрямый лоб, а под спокойными, ясными бровями страстно светили дикие, глубокие, пустынные глаза. Иегуда узнал юношу, но не мог вспомнить, где он видел его. И в душе его говорили непонятные слова. Видел он серое, незнакомое, холодное небо, и холодный ветер свистел в его уши.
А юноша смотрел на Иегуду и тоже узнал его. Мучительно напрягся его упрямый лоб, и глаза ушли глубоко: видели серое, незнакомое, холодное небо. Иегуда подошел к нему и спросил:
- Кто ты, юноша?
И ответил юноша:
- Я Беньомин, имени отца своего не знаю. А ты кто, юноша?
И ответил Иегуда.
- Я Иегуда, иудей, имени отца своего не знаю.
Тогда сказал Беньомин:
- Я тоскую, Иегуда. Я пришелец в Вавилоне. Где родина моя?
И повторил Иегуда.
- Где родина моя?
И замолчали оба. Часто и высоко дышали они, а из души поднимались непонятные слова. И вдруг увидал Иегуда, что на левой руке юноши, ниже плеча, белели три пятна треугольником, точно следы язвы. И вскрикнули оба на чужом странном языке.
И сказал Беньомин:
- Я знаю тебя.
И сказал Иегуда:
- Я знаю тебя.
Так стояли долго и смотрели, недоумевая. А пророк кричал звонко, что близко избавленье, и что идет Иагве с войском Коурэша, персидского царя, чтобы вернуть иудеев в землю обетованную.
Первое, что запомнил Беньомин: темный и странный зуд на левой руке ниже плеча. На левой руке ниже плеча белели ноздреватые пятна. Точно солью посыпанная рана, зудели три белых пятна. Как раненый эпирский пес, падал Беньомин на землю, тер руку о песок, терзал ее ногтями, а потом, отогнув пальцами правой руки кожу, целовал пятна горячими устами. Но боль не утихала. И только, когда дул северный ветер с болот, вставал Беньомин и всей грудью вдыхал холод, с холодом покой.
Первое, что полюбил Беньомин: ненависть жаркую и всесильную. В Вавилоне нашел его младенцем Еман, золотых дел мастер, названный отец его. Был Беньомин прекрасен собой, и любил его Еман, как родного сына, но Беньомин возненавидел его и ушел от него. И пришел к Амасаю, левиту и ушел от Амасая, левита. Много домов и много отцов переменил он, всюду благословение Иагве ложилось на дом хозяина его и на дела его, и на род его. Но Беньомин уходил. Звериная душа была у него, мудрая, молчаливая и ненавидящая. Ненавидел он Вавилон, город, в котором родился, и прекрасную страну, откуда пришел отец его, и где жил отец отца его и бога Иагве, таинственного и чужого.
А годы текли, подобно водам Ефрата, что впадают в Ерифрейское море. Новые дни катились за старыми, рос Иегуда, и росла борода на лице его, и выросла в сердце его любовь к Ремат, вавилонянке, дочери Рамута, резчика. Была Ремат мала и смугла и некрасива, но были у нее синие глаза, как у рабынь с севера. А Иегуда был нищ и гол. Птичья душа была у него, и жил он, как птица: неразумно и ясно. Но когда выросла борода на лице его и в сердце его любовь, встал он и пошел по городу искать работы. Но не находил.
Каждый день встречал Иегуда Беньомина и дрожал от страха и от радости, видя серое, холодное, родное небо, которого он не узнавал. Долго смотрели друг на друга юноши и молча расходились. Но раз подошел к Иегуде Беньомин и сказал:
- Иегуда. Ты голоден.
И сказал Иегуда: - Я голоден.
И сказал Беньомин:
- Иди за мной. Вот я знаю лодку, и нет на ней лодочников.
И спросил Иегуда:
- Куда погоним мы ее?
И ответил Беньомин:
- В Ур.
И сказал Иегуда: - Да будет так.
Из Вавилона в Ур сплавляли они мехи с хиосским вином, мальтийские ткани, кипрскую медь и изделия из халкедонской бронзы. Было так: судно круглое и глубокое, из армянских ив сколоченное и обтянутое кожей, набито соломой. Иегуда и Беньомин длинными баграми толкали судно вниз по течению. Товары лежали на соломе, на товарах стоял осел. И было: когда приезжали они в Ур, то продавали товары, и судно, и солому, а кожу снимали и навьючивали на осла. Так возвращались берегом в Вавилон, ибо Ефрат был быстр, и не было человека, который бы мог победить течение его.
Не раз и не два проплыли юноши по Ефрату из Вавилона в Ур и не раз и не два измерили они дорогу из Ура в Вавилон. Уже умер старый хозяин их Авиел, и теперь сами покупали они товары и судно и сами продавали их. Уже были у Иегуды три смены платья и низкие беотийские башмаки. И заглядывались девушки на Иегуду. И бывало, когда шли они из Ура, вот встречались на пути их женщины. И говорил Иегуда: - Девушка, я люблю тебя. - И отвечала она: - Хорошо - и ложилась на песок. Беньомин же стоял поодаль и смотрел на запад. На западе были зезамевые поля, прорезанные арыками, финиковые сады, за садами желтая пустыня, а за пустыней прекрасная и незнакомая страна, откуда пришел отец Беньомина и где жил отец отца его.
И возлюбил Иегуда Беньомина, и возлюбил Беньомин Иегуду. Но любили молча. Не раз и не два совершили они путь свой и не сказали друг другу слова. Но однажды, когда приближались они к медным воротам Вавилона, вот поднялся ветер с пустыни. И заметался дух Иегуды, колеблемый западным ветром, и воскликнул Иегуда: - Не там ли родина моя? - Рука же его указывала на запад. И воскликнул Беньомин: - Нет! - И воскликнул еще раз: - Нет! Вот ненавижу тебя, Иагве, жестокий и злобный. Вот грехи наши на голове твоей и преступленья твои на сердце твоем. - И упал Беньомин на землю, и забилось тело его в корчах, и ударила изо рта его пена. И воскликнул: - Так говорит Иагве, сотворивший тебя, Иаков! Не бойся потому, что я спас тебя - ты мой. Когда ты будешь переходить через воды, я буду с тобой, и через реки - они не потопят тебя, потому, что я Иагве, бог твой, святый Израилев! - С востока я приведу потомков твоих, с запада я соберу тебя. Я скажу северу: отдай, и югу: не удерживай. Приведи сынов моих издалека и дочерей моих с концов земли. Я Иагве, святый ваш, творец Израиля, царь ваш.
И понял Иегуда, что сошел на Беньомина дух Иагве, и пал ниц. Но вдали за пылью увидел он великую стену и восьмую башню храма Бэла-Мардух и висячие сады на холме Бабил, и вспомнил прямые улицы и белую прозрачную пыль и сказал: - Не верю!
А на другой день встал с земли Беньомин, пророк, взял нож свой и содрал кожу с левой руки своей, ниже плеча. Но когда зажила рана и обросла новой кожей, по-прежнему белели на ней три пятна треугольником.
И было так. Вот взял Иагве Коурэша, персидского царя, за руку, чтоб поразить перед ним все народы, и распоясал чресла царей, чтоб открылись перед ним створы ворот. Он пошел впереди Коурэша и сгладил горы, сломал медные двери и сокрушил железные засовы.
Коурэш же, царь персидский, отвел воду из Ефрата в озеро, и по сухому руслу, когда взошла звезда Тастар, вступил в Вавилон. Там убил вавилонского царя и приближенных его. Сокровища царские взял себе, а жен роздал воинам своим.
И в ту же ночь, когда взошла звезда Тастар, запела в сердце Иегуды Бай-бюль, птица любви. Потому что Рамут-резчик был на стене, чтоб защищать город от врагов, а Ремат, дочь его, спустила из окна толстый шнур. Иегуда влез по шнуру и в великую ночь познал Ремат, дочь резчика, и познал счастье.
А на утро пришел Габиз, перс, и сказал Ремат, что он убил отца ее, и что она будет его рабыней.
Так говорит Иагве, устами Беньомина, пророка своего:
- Не бойся Иаков, возлюбленный мой, которого я избрал. Потому что я излию воды на жаждущее и ручьи на иссохшее, излию дух мой за племя твое и благословенье мое на потомков твоих, чтоб они росли между трав, как ивы при истоках вод. Помни это, Иаков и Израиль, потому что ты раб мой. Я уничтожу, как туман, беззакония твои и, как облако, грехи твои. Ликуйте небеса, ибо Иагве говорит это; воскликните от радости, глубины земные; воспойте песнь, горы и леса. Так говорит Иагве, искупитель твой, зачавший тебя в материнской утробе. Я Иагве, который сотворил вас; один раскинул небеса и разостлал землю, который уничтожил знаменья лжецов и обнаружил безумие чародеев, ниспроверг ум мудрецов и превратил знанье их в глупость; который Иерусалиму говорит: - Ты будешь населен, - и городам иудейским: - вы будете отстроены; - который бездне говорит: - иссохни; который о Коурэше говорит: - он раб мой.
И один из всей толпы иудейской сказал Иегуда:
- Не верю!
И сказал Беньомин пророк:
- Будь проклят!
Вдоль Ай-Буршабум, улицы процессий, через канал Лилил-Чигалла, через мост к Западным воротам - ползли иудеи. Ржанье коней и рев лошаков, крики певцов, и звон иудейских арф и кимвалов, все восхваляло Иагве и Коурэша, персидского царя. Конные биченосцы в высоких шапках сдерживали толпу. Всех же вместе было сорок две тысячи шестьсот человек. Из Вифлеема, Нетофа, Азмавефа, Кириаф, Чаримы и других мест. Все шли в землю, откуда пришли отцы их, и где жили отцы отцов их. Шли они коленами и родами, с женами, с детьми, со скотом, с утварью. И вел их Сесбассар, сын Иоакима. Так ушли они из Вавилона. Вавилон же раскинулся над Ефратом прямыми улицами и прямыми перекрестками. Прямые, как солнечные лучи в полдень, летели улицы, и под жестоким сонным солнцем горели огромные спокойные дома. Белая прозрачная пыль поднималась над Вавилоном.
Вокруг Вавилона ползла великая стена Нилитти-Бэл. На западной стене у больших ворот лежал Иегуда. И было, когда прошли сыновья всех колен, вот вышел на дорогу отряд мужей, не знающих имени отцов своих. Впереди же их шел Беньомин-пророк. Был он прямой и высокий и смотрел на запад. И крикнул ему Иегуда: - Беньомин! И ответил Беньомин: - Будь проклят! Вот придешь ко мне и разорвешь одежды свои и посыплешь главу свою пеплом и скажешь: - возьми меня с собой! Но воздается тебе по делам твоим и нет прощения изменнику. Будь проклят!
И было вечером. И подул ветер с болот. Тогда встал Иегуда и пошел к Габизу, персу, и сказал ему: - Отдай мне рабыню твою Ремат в жены. - И спросил Габиз: - Что даешь мне взамен? И сказал Иегуда: - Себя! И обрили ему бороду, и поклонился он Ормузду, и стал рабом у перса и женился на рабыне его Ремат.
На четвертый день вышел Иегуда, раб, на улицу и лег посреди ее, как ложился некогда мальчиком, и вдохнул белую прозрачную пыль родного города. Дышал быстро, глубоко и радостно. Прохожие переступали через него, а колесницы пролетали мимо, свистя лидийскими бичами над его головой.
Но было когда повернуло солнце на запад, поднялся желтый ветер, дующий с пустыни. И поднял ветер Иегуду. И спросила Ремат, вавилонянка, Иегуду: - Куда ты? Но он не ответил.
И понес ветер Иегуду к Западным воротам, на дорогу, что ведет, через Цирцезиум и Рилу в Иерусалим. Было жарко, и Иегуда бежал, храпя, как конь, неутомимый, как конь, как ангар, царский скороход. Дорога была крепка и звонка. Иегуда бежал. В кровь изодрано было его тело, на плечах тяжело висела голова, - Иегуда бежал. Громко, со свистом, дышал он, бесшумно ударял пятками по крепкой дороге, днем бежал и ночью бежал. Кровью налились глаза его, пеной покрылось тело, изнемогла душа, но западный ветер дул по-прежнему, - Иегуда бежал.
На третий день к вечеру он увидел вдали иудеев. Громко закричал и простер руки к ним, громко кричал и простирал руки к ним, но настичь не мог. Тогда пал на землю и пополз по дороге, как ползет змей. В кровь изодрано было его тело, кровью истекала его душа, - Иегуда полз. Зашло солнце и снова взошло, и еще раз взошло, вдали поднималась пыль, шли иудеи на родину свою, - Иегуда полз. За Иегудой полз по дороге кровавый след, ветер же дул с запада по-прежнему.
На шестой день он настиг иудеев. Сзади всех шли мужи, не знающие имени отцов своих, и Беньомин-пророк вел их. И было, когда остановились они у разрушенного дорожного дома, чтоб отдохнуть, - подполз к ним Иегуда.
И сказал Беньомин:
- Вот изменил он народу своему и сбрил бороду свою. Убейте его, иудеи! И сказал Иегуда: - Брат мой! Но ответил Беньомин: - Ты мне не брат. Тогда Иегуда встал. Гнулись его колени, кровью истекало его тело, кровью были покрыты его руки, но на левой руке ниже плеча белели три пятна треугольником. Кровь била у него изо рта, и с кровью выплевывал он незнакомые слова, чужие и холодные. И схватил раб Беньомина за левую руку, и увидели иудеи ниже плеча три белых пятна треугольником. И задрожал пророк и закричал на чужом, звонком языке и, вырвав руку, протянул ее Заккаю, воину, говоря: - Рази! И отрубил ему Заккай, воин, левую руку у ключицы, и упала рука на землю. И увидели иудеи три белых пятна на руке, точно следы язвы.
Беньомин же поднял ее правой рукой своей и бросил ею в Иегуду. Иегуда упал, а иудеи забросали его камнями. Гулко и неторопливо ложились камни, громоздясь тяжелой кучей...
Бесшумно и тягуче закрылась дверь, и серая тьма молча взглянула на меня. А в моих глазах все еще золото пустынного, сонного солнца.
- Веньямин! - закричал я: - Возьми меня с собой, Веньямин!
Мерный гул за стеной ответил мне: точно камень падал о камень. И вдруг голос протяжный и мощный, как струна, закричал: - Будь проклят!
И топот бесчисленных ног. А я, прислонившись к сырой стене, неистово царапал ее. Тело мое, израненное, покрытое кровью, кричало от боли. Топот замирал вдалеке. Потом тишина.
- Веньямин! - закричал я: - брат мой! Зачем ты оставил меня?
И снова тишина.
Прошли минуты, а может быть дни. Я не знаю, сколько времени я простоял так: недвижно, бездумно и больно. И не знаю, почему, я вдруг, согнувшись, пошел по лестнице вверх. Подъем был тяжек и душен. Изодранные ноги скользили, колена касались ступеней. И вдруг я споткнулся. В ту же минуту замерцал светильник, и я увидал - на ступеньке передо мной лежали: мое платье, платье Веньямина и Веньямина левая рука. Медленно сочилась из плеча еще теплая кровь и победно белели треугольником три оспины, вечная печать мудрой Европы.
Я вышел на улицу. Старый мой любимый пиджак, любимые старые брюки закрывали изодранный хитон и изодранное тело. Больно мне не было. Точно громадный пластырь, залепила мои раны одежда. И только в глазах все еще бродило золотое жаркое солнце.
Магазин. В витрине зеркало. И в зеркале маленький человек, лысый, с узким лбом, с мокрыми хитрыми глазами, грязный и гнусный. Это я. Я узнал себя. И понял: все, что было во мне прекрасного и древнего: высокий лоб и восторженные глаза, - все осталось там, на дороге, что бежит через Цирцезиум и Рилу в Иерусалим. По дороге той идут на родину иудеи, ведет их Сесбассар, сын Иоакима, а сзади идет Беньомин, однорукий пророк.
Петербург же раскинулся над Невою прямыми улицами и прямыми перекрестками. Стремительные, как солнечные лучи, улицы и огромные спокойные дома. А над Петербургом серое и холодное небо, родное, но чужое.
Повесть "Родина", завершенная Л. Лунцем в июле 1922 г., была напечатана в "Еврейском альманахе" (1923 г., П.-М.). В 1977 г. самиздатовский журнал "Евреи в СССР" (No18, июль, Москва) "переиздал" повесть. Затем она была перепечатана израильским журналом "22", No8.
В письме из Петербурга от 22 ноября 1922 г. В. Каверин, уже прочитав повесть "Родина", сообщал М. Горькому: "Не буду писать вам подробно о Серапионовцах. Все здоровы, много и хорошо пишут и, слава Богу, перестают обращать внимание на бесполезную шумиху, вокруг нас поднятую" ("Литературное наследство", т. 70, стр. 174). Сам Л. Лунц, касаясь предстоящей публикации повести, писал в тот же день родителям "Между прочим, один еврейский мой рассказ в "Еврейском сборнике", который издает Клейнман и Б. И. Кауфман" ("RLT". No15, стр. 352).