Елпатьевский Сергей Яковлевич - Отец Кирилл

  

  

  

   С. Елпатьевск³й. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.

   OCR Бычков М. Н.

  

   О. Кириллъ былъ высок³й, широкоплеч³й, ходилъ сгорбившись, словно ему тяжело было носить свое большое тѣло, и голову внизъ держалъ, отъ чего длинные черные волосы тяжелыми прядями падали по щекамъ и въ рамкѣ темныхъ волосъ большое лицо казалось худымъ и блѣднымъ. И, когда поднималъ голову, мнѣ все казалось, что за мной кто-то стоитъ и что онъ смотритъ на того, кто стоитъ за мной. Глаза у него были особенные, больш³е темные - и печальные, и блаженные, и словно только что слезами омытые. И все улыбался онъ - неувѣренной дрожащей улыбкой, какъ улыбаются люди, очнувш³еся послѣ тяжелой болѣзни, которые не рѣшили еще, смерть идетъ къ нимъ или жизнь, и не знаютъ, смѣяться имъ или плакать. И когда одинъ былъ, разговаривалъ самъ съ собою.

   Являлся онъ всегда неожиданно и приходилъ только лѣтомъ, случалось, черезъ два-три года, и всяк³й разъ бабушка горевала и ахала. Приходилъ онъ въ опоркахъ, а то и совсѣмъ босой; по лѣсу, по колючкамъ шелъ; полукафтанье истрепанное, заплатанное,- видно было, съ чужого плеча, и рубаха и портки крашенинные, какъ мужики носили, и тоже, очевидно, чуж³е, такъ какъ бабушка, всегда обряжавшая его, шила изъ холста и холстъ выбирала потоньше. Принимали о. Кирилла съ почетомъ, всѣ подходили подъ благословен³е и бабушка звала его: "о. Кириллъ". Самоваръ ставили, медъ приносили, вынимали изъ завѣтнаго сундучка старые засохш³е пряники и баранки, ставили на столъ всякое угощен³е. А когда покушаетъ о. Кириллъ и отдохнетъ съ дороги, поведетъ его бабушка въ свою темную, тѣсную кладовку и начнетъ его отчитывать; а мы спрячемся гдѣ-нибудь поблизости и слушаемъ,- очень любопытно было намъ, маленькимъ, слушать, какъ большого человѣка, какъ насъ маленькихъ, отчитываютъ. Строго выговариваетъ бабушка о. Кириллу, что не бережетъ онъ одежу, что позволяетъ ворамъ-послушникамъ обирать себя; высчитываетъ, что за сапоги дано было, что полукафтанье ваточное стоило; про достатки наши худые скажетъ. А о. Кириллъ молча слушаетъ и только изрѣдка слово обронитъ, и должно быть, тѣсно ему въ маленькой кладовкѣ, и чувствуетъ вину свою,- еще ниже опуститъ большую, темную голову.

   А къ ночи, когда заснутъ въ домѣ, станетъ ему бабушка на шесткѣ голову мыть щелокомъ съ мыломъ,- париться лѣтомъ въ печкѣ не было обычая, пожаровъ боялись,- и когда вымоетъ голову, сама чесать примется и, чтобы ловчѣе было, положитъ голову о. Кирилла къ себѣ на колѣни. И долго чешетъ бабушка большую голову своего любимаго болѣзнаго сына и говоритъ ему болѣзныя, тих³я слова, которыя только она да о. Кириллъ слышитъ. На другой день станутъ обряжать о. Кирилла, позовутъ изъ Богоявленскаго портного и посадятъ полукафтанье шить, нарѣжутъ холста и заставятъ сестеръ бѣлье шить, а пока отцовское надѣнутъ: и полукафтанье, и бѣлье, и сапоги.

   Должно быть, любо было о. Кириллу вымытому, причесанному, въ чистомъ бѣльѣ,- идетъ онъ по саду къ дѣдушкѣ въ пчельникъ и весело улыбается. А дѣдушка ждетъ, и тоже, должно быть, любо ему видѣть сына прибраннымъ, веселымъ,- смѣется, хитро подмигиваетъ и говоритъ:

   - Что, баушка-то точила?

   Потомъ вспомнитъ, что онъ глава дома и что было ему ночью бабушкой наказано, и станетъ серьезно говорить:

   - Ты что это, о. Кириллъ... тово-этово, какъ бишь его называется... куды сапоги дѣлъ? На Николу послали,- три съ полтиной дадено... Опять же полукафтанье, все прочее, тово-этово... Шантрапу-то твою монастырскую не одѣнешь... тово-этово...

   Хочется дѣдушкѣ еще сказать много строгихъ, наставительныхъ словъ, но не выходятъ у дѣдушки строг³я слова, и на полусловѣ обрываетъ онъ свою рѣчь и говоритъ своимъ обычнымъ тономъ:

   - Ну-ка, парень, снимай*ка подрясникъ, давай колоду кончать.

   Сниметъ о. Кириллъ подрясникъ, надѣнетъ ремешокъ на волосы и начнетъ съ дѣдушкой улей облаживать. А потомъ вмѣстѣ по саду пойдутъ,- дѣловъ у дѣдушки окажется множество,- яблони подрѣзать будутъ, колья подставлять подъ вѣтки, малину окапывать. А разговариваютъ мало и въ пчельникѣ сидятъ,- что-нибудь работаютъ и больше молчатъ. Такъ и идетъ время. Видѣлъ я разъ. Уходить собрался о. Кириллъ, а я отпросился проводить его до лѣсу. Зашелъ онъ къ дѣдушкѣ проститься и засидѣлся. Помню, сидятъ оба и молчатъ. Уперся дѣдушка руками въ колѣни, смотритъ на о. Кирилла, глазъ не спускаетъ, и сѣденькая голова въ скуфейкѣ покачивается; а потомъ и говоритъ:

   - Живешь, о. Кириллъ?

   Поднялъ голову о. Кириллъ, взглянулъ на дѣдушку темными, большими глазами и отвѣтилъ:

   - Живу...- И опять наклонилъ голову.

   И я видѣлъ, какъ дѣдушка поднялся и пошелъ будто мимо о. Кирилла, а потомъ обернулся, обхватилъ трясущимися руками шею его и припалъ къ темной волосатой головѣ его и всхлипнулъ. Вышелъ дѣдушка изъ пчельника, пошелъ по саду и сѣденькая голова все тряслась; а за нимъ тихо брелъ большой сгорбленный о. Кириллъ...

   Больше съ нами, дѣтьми, проводилъ время о. Кириллъ, Лѣтнее время рабочее: то сѣнокосъ, то жнитво, пахота да бороньба, цѣлый день люди въ полѣ, въ огородѣ и домъ пустой стоитъ, мухи однѣ летаютъ, только кто-нибудь къ печкѣ приставленъ за хлѣбами смотрѣть, а больше для пожарнаго случая. Мы, маленьк³е, съ дѣдушкой домовничаемъ и о. Кириллъ съ нами. Станетъ припекать солнышко, въ холодокъ, въ пчельникъ заберемся, и тамъ разговоръ по душамъ пойдетъ. Прежде всего всѣ новости деревенск³я на перебой разскажемъ о. Кириллу и всѣ необыкновенныя происшеств³я, случивш³яся въ округѣ, а потомъ его спрашивать примемся. У насъ всегда копился большой запасъ вопросовъ, за которые больш³е называли насъ дураками и говорили: "Отвяжись!" Много ихъ рѣшалъ дѣдушка, но были так³е, на которые только о. Кириллъ давалъ намъ отвѣты: куда солнце на ночь уходитъ, куда на зиму птицы улетаютъ и почему онѣ въ разное время разными голосами кричатъ, правда ли, что душа у мертваго девять денъ изъ дому не уходитъ, все въ окна и двери бьется? И самый важный вопросъ: какъ мы будемъ на томъ свѣтѣ жить? О. Кириллъ все зналъ и всѣ наши вопросы рѣшалъ и, очевидно, считалъ такими же важными и значительными, какими казались они намъ.

   Въ горницѣ съ взрослыми онъ больше молчалъ, а съ нами никогда не уставалъ разговаривать. И, когда разговорится, примется разсказывать про дѣла лѣсныя, которыя, должно быть, хорошо зналъ: какой звѣрь какъ себѣ логово устраиваетъ, какъ медвѣдь берлогу себѣ на зиму налаживаетъ, какъ векша орѣшки въ дупло на зиму собираетъ, какой обиходъ у какого звѣря, какъ заяцъ живетъ, барсукъ, лисица, волкъ...

   Сидимъ мы въ кружкѣ, и, когда о. Кириллъ разсказываетъ, кто-нибудь изъ насъ, дѣтей, подвернется къ нему подъ локоть и начнетъ о. Кириллъ гладить дѣтскую голову. Рука у него была большая и нѣжная; потихоньку и осторожно гладитъ онъ дѣтск³е волосы и, должно быть, потому, что намъ не привычна была ласка взрослыхъ,- было такъ сладко нашимъ головамъ подъ его рукой и такъ любили мы прижиматься къ о. Кириллу. Должно быть, и онъ любилъ насъ, дѣтей, и ему сладко было гладить дѣтск³я головы: никогда не устаетъ онъ и съ мѣста не сдвинется, пока сидятъ ребенокъ подъ рукой его. И чѣмъ меньше ребенокъ былъ, тѣмъ ему пр³ятнѣе.

   О. Кириллъ всегда приносилъ намъ гостинцы: берестяные бураки, искусно украшенные разноцвѣтными кусочками коры; въ буракахъ была малина лѣсная, смородина черная, гонобобель, черника, брусника, все, что попадалось въ лѣсу; а изъ кармановъ вынималъ кислыя лѣсныя яблоки, орѣхи, разноцвѣтные, свѣтлые камешки, которые выбиралъ въ пескѣ дальней рѣчки.

   Мы, дѣти, очень любили, когда приходилъ о. Кириллъ. И не потому только, что прибывало нашей компан³и и не потому даже, что домъ приходилъ на праздничное положен³е,- чай пили два раза въ день, пекли хлѣбъ изъ пшеничной муки, обильнѣе и вкуснѣе кормили насъ,- особенный миръ и тишина водворялись въ домѣ. Не ссорились взрослые, не ругали и не драли за волосы насъ, маленькихъ, и когда всѣ собирались съ поля, огорода, къ вечернему чаю, такъ ласково и привѣтливо сидѣли больш³е за столомъ и угощали и привѣчали о. Кирилла.

   Уходилъ о. Кириллъ такъ же неожиданно, какъ и приходилъ. Случалось, просыпались - и нѣтъ о. Кирилла, не дождется полукафтанья и бѣлья, и приходится пересылать съ оказ³ей Настѣ, которая съ мужемъ въ лѣсу жила не далеко отъ Демьяновой пустыни, къ ней о. Кириллъ особенно часто заходилъ.

   И когда уходилъ о. Кириллъ, то мирное и ласковое настроен³е оставалось въ домѣ, и въ семьѣ долго говорили про о. Кирилла, и все улыбались и были добрые и ласковые.

   - Веселонравный былъ о. Кириллъ, молодой-то!- говорила бабушка и улыбалась такой рѣдкой у бабушки, ласковой улыбкой.

   - Пригож³й изъ себя... И первый щеголь!.. Пр³ѣдетъ, бывало, изъ семинар³и - чисто профессоръ! Съ тросточкой и - картуза не носилъ, все въ шляпѣ!..

   Въ особенности мать любила говорить про о. Кирилла.

   - Думала, Степа, самый счастливый на свѣтѣ человѣкъ будетъ Кондрат³й Лукьянычъ! Ужъ истинно красавецъ изъ себя былъ, волосы длинные носилъ, кудрями вились... Стихи сочинялъ,- семинаристы въ тетрадки списывали, наизусть заучивали... На флейтѣ какъ игралъ,- заслушаешься!.. На гусляхъ тоже... И веселый, развеселый!..

   Лицо матери дѣлалось свѣтлое и нѣжное. Она знала о. Кирилла дѣвочкой-подросткомъ, когда онъ былъ еще Кондрат³емъ Лукьянычемъ и жилъ на квартирѣ у ея брата. Онъ такъ и остался въ ея памяти красавцемъ-семинаристомъ, молодымъ и веселымъ, съ кудрями, флейтой, гуслями, со стихами собственнаго сочинен³я.

   - А ужъ какъ онъ, Степа, книги любилъ!.. Все, бывало, покупаетъ, покупаетъ... Что отъ барина за уроки получитъ, все туда же; по ночамъ сочинен³я писалъ за двугривенный богатенькимъ протопопскимъ сынкамъ-лѣнтяямъ - все изъ за книгъ... И столько, Степа, книгъ у него было, какъ семинар³ю кончилъ, кажется, и не видала никогда... Теперь вотъ у Глафиры Лукьяновны зря, безъ призору валяются...

   И всегда мать оканчивала свои разсказы неизмѣннымъ, грустнымъ замѣчан³емъ:

   - Такъ и думала, Степа,- счастливчикъ родился!..

   Въ миру Кондрат³й, о. Кириллъ былъ старшимъ и самымъ любимымъ сыномъ у бабушки; думала она, сдастъ ему дѣдушка мѣсто и сядетъ онъ на крутогорск³й приходъ, старое дѣдовское гнѣздо поддерживать; и былъ онъ, какъ въ сказкахъ разсказывается: все получилъ, чтобы счастливымъ быть, и жизнь легко развертывалась предъ нимъ, и была ему во всемъ удача, когда начиналъ жить. Съ философ³и попалъ онъ учителемъ въ барск³й домъ,- свои деньги завелись,- на лѣто съ учениками въ имѣн³е ихъ ѣздилъ.

   Счастье и дальше улыбалось счастливчику: кончилъ онъ по первому разряду и сразу поступилъ въ богатый приходъ. И насчетъ невѣсты никто не неволилъ,- самъ выбралъ, изъ Богоявленскаго взялъ, съ дѣтства знали другъ друга, и была Катерина Петровна добрая, красивая и любящая. И увезъ онъ въ село, въ новый домъ на счастливую жизнь молодую жену Катерину Петровну и свои книги, флейту и гусли...

   А потомъ словно буря пронеслась надъ Кондрат³емъ Лукьянычемъ и унесла его счастье, изломала и исковеркала жизнь его. Умерла первыми родами Катерина Петровна, умеръ черезъ полгода и ребеночекъ... Мать моя была еще дѣвушкой, жила въ городѣ и не видѣла въ это время Кондрат³я Лукьяныча; но много разсказывалъ мнѣ отецъ и, хотя изрѣдка и неохотно, говорила и бабушка. Тоска напала на Кондрат³я Лукьяныча и почти два года не въ себѣ былъ,- и службу не служилъ, людей плохо узнавалъ. Все уйти порывался, такъ просто, безъ цѣли, безъ опредѣленнаго намѣрен³я,- уйти куда глаза глядятъ, только затѣмъ, чтобы уйти.

   И сторожей къ нему приставляли, но ничего сдѣлать не могли,- обманетъ какъ-нибудь сторожей и уйдетъ. Разъ онъ очутился за двѣсти верстъ, въ другой губерн³и, въ маленькомъ уѣздномъ городкѣ, гдѣ не было у него ни родныхъ, ни знакомыхъ, и его совсѣмъ было отправили по этапу какъ безпаспортнаго, да къ счастью случайно узналъ о немъ, оказавш³йся товарищемъ по семинар³и, учитель мѣстнаго духовнаго училища. Другой разъ три мѣсяца не было о немъ слуховъ, и отыскался онъ въ дальнемъ монастырѣ у другого брата, который былъ тамъ игуменомъ. И, вѣроятно, не любовь къ брату потянула его,- никогда не дружили они и потомъ рѣдко видѣлись,- о. Нифонть былъ аскетъ, суровый и честолюбивый и, повидимому, изъ честолюб³я и принялъ монашеск³й санъ тотчасъ же послѣ окончан³я семинарскаго курса. И пить принимался Кондрат³й Лукьянычъ,- да, должно быть, не тянуло его къ водкѣ,- недолго пилъ.

   Должно быть, бабушка поняла, что ему нужно было уйти. Ранней весной, какъ только сошелъ снѣгъ, срядилась она, подожокъ вырѣзала, котомку на плечи надѣла и пошла въ далекую К³ево-Печерскую Лавру со своимъ больнымъ сыномъ, которому надо было уйти изъ своего мѣста, отъ самого себя. Много они земли русской прошли, много обителей и угодниковъ Божьихъ посѣтили, къ старцамъ-молитвенникамъ въ лѣса дремуч³е заходили,- живы еще тогда были старцы. Въ Печерской Лаврѣ съ мѣсяцъ прогостили,- постились тамъ оба великимъ постомъ,- а къ снѣгу домой вернулись, въ Крутыя Горы, и Кондрат³й Лукьянычъ въ себя пришелъ. Вскорѣ же онъ принялъ монашеск³й санъ, и какъ бабушка ни уговаривала къ Троицѣ-Серг³ю поступить,- мечтала, архимандритомъ будетъ, а, Богъ благословитъ, и дальше пойти могъ,- Демьянову Пустынь выбралъ, самую глухую, самую бѣдную въ нашемъ уѣздѣ, заброшенную въ лѣсахъ и болотахъ пустынь, давно сдѣлавшуюся мѣстомъ ссылки для провинившихся монаховъ и послушниковъ. И безъ малаго шестьдесятъ лѣтъ прожилъ въ той пустынѣ, до смерти. Пересталъ жить Кондрат³й Лукьянычъ и сталъ жить о. Кириллъ, и вмѣстѣ съ именемъ оставилъ онъ все за собой,- свой домъ, садъ, который онъ самъ насадилъ по своему вкусу, съ акац³ей, съ сиренью, съ жасминами и левкоями, свои гусли и два зеленыхъ холмика на темномъ болдинскомъ кладбищѣ.

   И книги свои... Лежали онѣ безпризорныя у тетки Глафиры, которой достался приходъ, въ мезонинѣ, куда на зиму сваливали мерзлыя туши свинины и разной убоины; валялись въ углу, запыленныя, въ грязныхъ пятнахъ, съ оторванными переплетами, съ листами, израсходованными для хозяйственныхъ надобностей... Тамъ были полное собран³е сочинен³й Марлинскаго, баронъ Брамбеусъ, Лажечниковъ, Полевой, Загоскинъ, много стихотворцевъ: Державинъ, Батюшковъ, Баратынск³й, Жуковск³й, и Козловъ; была даже полная "Истор³я Государства Росс³йскаго" Карамзина, томами которой тетка Глафира покрывала кринки съ молокомъ. Тамъ были журналы и повѣсти... Тамъ, въ этихъ старыхъ запыленныхъ книгахъ Эммы лежали на канапэ, а Валерьяны на нѣсколькихъ страницахъ изъяснялись Эммамъ въ любви возвышеннымъ языкомъ; тамъ-были "Амалатъ-Бекъ" и "Черное покрывало", таинственныя и страшныя привидѣн³я, таинственные и необыкновенные герои и злодѣи. И должно быть потому, что никто не зналъ въ нашей округѣ, что такое канапэ, и не было у насъ ни одной Эммы, ни одного Валерьяна и никто не изъяснялся тѣмъ превосходнымъ, возвышеннымъ слогомъ, не было ни тѣхъ привидѣн³й, ни тѣхъ героевъ и злодѣевъ,- я съ такой жадностью поглощалъ тѣ старыя книги, тѣ разрозненныя книжки журналовъ съ оторванными листами. Въ томъ запыленномъ ворохѣ книгъ было нѣсколько тетрадокъ со стихами, написанными стариннымъ, убористымъ почеркомъ. Онѣ не сохранились у меня, но я помню жалостные, меланхолическ³е стихи объ уединен³и и о дѣвѣ, о пустынѣ и родникѣ. А съ портрета, должно быть, писаннаго провинц³альнымъ самоучкой-художникомъ, сквозь покрывавш³й его слой пыли смотрѣло молодое, красивое лицо и, должно быть, тотъ, съ котораго писали портретъ, хотѣлъ быть написаннымъ глубокомысленнымъ и грустно задумчивымъ, во всемъ велич³и чернаго семинарскаго сюртука и широкаго, темнаго галстука, но тоже, очевидно, не могъ сдержать весел³я и радости жизни, и улыбка раздвинула губы и освѣтила тепломъ и радостью неуклюже написанный старый портретъ. Тамъ были гусли о. Кирилла безъ ножекъ, стоявш³я прислоненными къ стѣнѣ, съ покоробившейся крышкой, съ отсырѣвшими струнами. И когда мое сердце и душа переполнялись тѣми героями и злодѣями, тѣмъ благороднымъ и возвышеннымъ, таинственнымъ и страшнымъ, что было въ тѣхъ старыхъ книгахъ,- я открывалъ крышку гуслей и проводилъ по струнамъ толстымъ и тонкимъ, и тогда угрюмый мезонинъ просыпался и комнату наполняли больные, тревожные жалобные звуки.

   Я не любилъ тетки Глафиры, безалаберной, вздорной и неимовѣрно грязной, цѣлые дни грызшейся съ мужемъ своимъ, приниженнымъ и робкимъ, когда былъ трезвъ, и гонявшимся съ ножомъ за женой, когда начинался его обычный запой; но лѣтомъ во время вакац³й я гащивалъ у тетки по недѣлѣ, по двѣ, пока не перечиталъ всю библ³отеку о. Кирилла. И, кажется, я одинъ читалъ ее,- тогда еще наша округа удовлетворялась Суворовымъ, жит³ями святыхъ и "Черной женщиной", которая почему-то имѣла успѣхъ. Мать права была: по крайней мѣрѣ въ нашей округѣ, считая и городскихъ священниковъ, ни у кого не было и десятой доли библ³отеки о. Кирилла. И только потомъ, долго спустя, уже взрослымъ человѣкомъ, вспоминая эту огромную по тогдашнимъ временамъ библ³отеку, вспоминая, что собиралась она въ тридцатыхъ годахъ въ глухомъ губернскомъ городѣ бѣднымъ семинаристомъ, зарабатывавшимъ уроками скудныя деньги, сидѣвшимъ ночи за перепиской бумагъ и писан³емъ сочинен³й другимъ семинаристамъ,- я понялъ, какая страстная любовь къ книгамъ была у Кондрат³я Лукьяныча и как³я жертвы приносилъ онъ своей страсти. И никто не читалъ книгъ его, не игралъ на гусляхъ его, и одинокая, больная, потревоженная душа доживала свой одинок³й вѣкъ въ темныхъ лѣсахъ Демьяновой Пустыни.

   Должно быть, медленно заживаютъ тяжелыя раны сердечныя, трудно и медленно забывается прошлое, и, вѣроятно, долго не умирали въ душѣ о. Кирилла старыя мысли, прежн³я воспоминан³я...

   Я помню вечеръ, нашъ крутогорск³й второй Спасъ, храмовой праздникъ. Я уже учился въ духовномъ училищѣ; была половина шестидесятыхъ годовъ; праздники были уже не тѣ старые, съ генераломъ Суворовымъ, съ разсказами о. Платона о семибашенномъ замкѣ. Только что завершилась "воля", шли слухи о другихъ воляхъ; въ глухую, тихую крутогорскую жизнь ворвалось то новое и огромное, молодое и озорное, что давали шестидесятые годы. Въ семинар³яхъ не знали еще Некрасова, но Пушкинъ и Лермонтовъ уже были извѣстны, и новая поэз³я шла на смѣну старой. И неожиданно вышелъ литературный вечеръ въ Крутыхъ Горахъ. Взволновались старые священники и стали защищать то старое, предъ чѣмъ благоговѣли; они соглашались, что у новыхъ стихотворцевъ хорош³й стихъ, но говорили, что у нихъ нѣтъ того важнаго и торжественнаго содержан³я, которое было у ихъ любимыхъ старыхъ стихотворцевъ. И старые батюшки старымъ, возвышеннымъ и торжественнымъ тономъ декламировали возвышенные и торжественные стихи Державина.

   Былъ о. Кириллъ, избѣгавш³й людныхъ праздниковъ и рѣдко посѣщавш³й нашъ второй Спасъ. Онъ сидѣлъ на опустѣвшемъ мѣстѣ дѣдушки, какъ всегда молчаливый, со своимъ далекимъ взглядомъ и далекими мыслями. Я замѣтилъ, какъ онъ сталъ прислушиваться серьезно и внимательно, когда мой старш³й братъ читалъ "Три пальмы", и неожиданно для всѣхъ заговорилъ:

   - Хорош³е поэты пошли... А помните ли старое - "Вечерн³й звонъ"?

   И онъ началъ читать, останавливаясь на ударен³яхъ въ срединѣ стиха, медленно, словно трудно вспоминая:

  

         - Вече-рн³й звонъ, вече-рн³й звонъ!

         Какъ мно-го думъ наво-дитъ онъ...

         . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

         И какъ я съ нимъ навѣкъ простясь

         Тамъ слы-шалъ звонъ - въ послѣдн³й разъ!..

  

   И должно быть, потому, какъ онъ читалъ медленно, тихимъ голосомъ, останавливаясь на ударен³яхъ,- охваченное грустью удивительное стихотворен³е казалось еще грустнѣе и, словно печальный звонъ, носилось въ комнатѣ.

  

         - И сколько нѣтъ теперь живыхъ,

         Тогда веселыхъ, молодыхъ!

         И крѣпокъ ихъ могильный сонъ,

         Не слышенъ имъ вечерн³й звонъ.

         . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

         И ужъ не я, а будетъ онъ

         Въ разду-мьи пѣть вечерн³й звонъ!

  

   Долго молчали всѣ и, казалось, все слушали носивш³йся въ комнатѣ вечерн³й звонъ. Тогда заговорилъ отецъ, растроганный и умиленный:

   - Братецъ! помните, въ семинар³и любили вы читать "Чернеца"?

   Къ отцу присоединились со своими просьбами всѣ гости и старые и молодые, такъ какъ всѣ знали и всѣ любили "Чернеца". Было очевидно, о. Кириллъ вспомнилъ свое старое, давнее: онъ поднялъ голову, лицо его было ясное и спокойное, и проникновеннымъ, возвышеннымъ голосомъ началъ онъ читать великолѣпные Козловск³е стихи. И только разъ дрогнулъ голосъ:

  

         Чернецъ, Чернецъ, ужели ты

         Все помнишь прежн³я мечты?..

  

   Потомъ отецъ запѣлъ "Вечерн³й звонъ"; подхватили всѣ, старые и молодые, и должно быть, особенное настроен³е охватило присутствующихъ,- такъ тихо, проникновенно и растроганно звучали старые и молодые голоса.

   Пѣлъ и о. Кириллъ, и единственный разъ я видѣлъ его веселымъ и оживленнымъ,- въ этотъ вечеръ онъ былъ со всѣми и думалъ о томъ, о чемъ думали друг³е, и говорилъ о томъ, о чемъ говорили всѣ.

  

  

   Отецъ, разсказывая мнѣ о томъ пер³одѣ, когда о. Кириллъ былъ не въ себѣ, обыкновенно заканчивалъ словами:

   - У него осталось!..

   У него осталось - горе не выплаканное, раны сердца не заживш³я, воспоминан³я не забытыя. Остались - голова понурая, улыбка дрожащая, жалостная, мечта въ глазахъ и мысль одинокая и привычка быть одному и говорить самому себѣ свои одинок³я мысли. Идемъ мы съ нимъ по лѣсу, забудетъ онъ про меня и говоритъ самъ съ собой и споритъ и доказываетъ; или сидитъ между гостями на праздникѣ и смотритъ своимъ удивительнымъ, далекимъ взглядомъ, и вдругъ вырвется у него слово странное, неожиданное изъ его мысли, далекое отъ тѣхъ мыслей, которыя вотъ у этихъ сидящихъ кругомъ людей.

   Осталась еще привычка уходить въ лѣса. Зимой онъ еще служитъ, справляетъ свое монастырское дѣло, а придетъ весна, отпросится онъ у о. игумена родныхъ провѣдать или угодника навѣстить въ дальнемъ монастырѣ - и пропадетъ, на мѣсяцъ, на два. И гдѣ скитается - никто не знаетъ. Сестра Настя, что за сыномъ Ивана Захарыча рощенника была - самая богомольная изъ насъ и къ о. Кириллу приверженная, и о. Кириллъ больше всѣхъ ее любилъ и чаще всего навѣщалъ ее - она много разсказывала мнѣ и хорошо знала жизнь о. Кирилла. Ходитъ онъ по лѣсу, хлѣбъ за пазухой, ягодами питается, орѣхами, застигнетъ ночь, и уснетъ во мшистомъ еловомъ лѣсу. А то выйдетъ въ первую деревню, какая ближе, и зайдетъ въ первый домъ, какой поглянется, и живетъ тамъ, пока поглянется. Много разъ Настя сама видѣла, невзначай, въ избахъ крестьянскихъ встрѣчала. Сидитъ о. Кириллъ и зыбку качаетъ; разревется ребенокъ, на колѣни къ себѣ возьметъ и пѣстаетъ, и словами, прибаутками всякими приговариваетъ, что нужно ребенку - обрядитъ и покормитъ, самъ соску сдѣлаетъ, опять въ зыбку положитъ и баюкать станетъ. Такъ и живетъ два-три дня. Принять подъ свою крышу о. Кирилла всяк³й за честь почиталъ, даже и тѣ, которые по старой вѣрѣ жили, рады были,- Бож³й человѣкъ, молитвенникъ... И бабѣ сподручно,- въ сѣнокосъ, либо въ жнитво, нужно обѣдъ въ поле мужикамъ отнести, на о. Кирилла ребятъ оставитъ,- знаетъ, не броситъ. Зато, удосужится бабѣ, щелоку поставитъ въ печку, чтобы вымыть его, бѣлье починитъ, обрядитъ; а тамъ снимется о. Кириллъ и дальше пойдетъ по лѣсамъ, по деревнямъ, куда глаза глядятъ.

   Но дѣла своего монастырскаго не забываетъ и къ Успеньеву дню всегда дома. Храмовой праздникъ былъ въ монастырѣ и своя икона чудотворная Божьей Матери, и богомольнаго народу стекалось великое множество изъ нѣсколькихъ уѣздовъ. И о. игуменъ зналъ слабость о. Кирилла, что не воленъ онъ лѣтомъ надъ собой,- только и просилъ къ Успенью дома быть. Зналъ о. игуменъ, что безъ о. Кирилла и праздникъ не въ праздникъ, и усерд³е у молящихся не такое, и приношен³й меньше,- и о. Кириллъ, если только не хворалъ, всегда былъ къ Успенью на мѣстѣ и службы исправлялъ аккуратно. А отойдутъ празднества въ монастырѣ, понесутъ Пречистую по деревнямъ, и мѣсяцъ и два носятъ и о. Кириллъ уже всегда впереди идетъ по лѣсамъ дремучимъ, по деревнямъ убогимъ съ Заступницей. Ко всѣмъ заходитъ, къ богатымъ и бѣднымъ, въ города и деревни, потомъ опять въ лѣса и гдѣ любится, гдѣ лѣсъ краше, остановится, молебенъ служитъ и поетъ пѣснь Владычицѣ. И народъ весь поетъ.

   Какъ и дѣдушка, о. Кириллъ народъ пользовалъ и такъ же на всю округу былъ извѣстенъ. Бѣсовъ онъ не могъ изгонять,не дано было ему; зато отъ такихъ болѣзней пользовать могъ, съ какими къ дѣдушкѣ не обращались. Лѣчилъ онъ отъ "мнѣн³я". Бывала въ тѣ времена такая болѣзнь, съ разными людьми мужского и женскаго пола приключалась, больше всего съ купцами. Живетъ купецъ, суматошится по своимъ дѣламъ; "на всѣхъ бердахъ ткетъ", говорили у насъ про такихъ; озорничаетъ надъ народомъ православнымъ, какъ ему любо,- и вдругъ нападетъ на него мнѣн³е. Задумываться станетъ, скучно вдругъ ему сдѣлается,- и дѣла ему скучны, и озорство ему скучно, и отъ семьи отшибется. А отъ мнѣн³я тоска въ сердце вступитъ, и не милъ ему станетъ Бож³й свѣтъ, и не знаетъ онъ, куда ему отъ себя уйти. Пить примется мертвую - не помогаетъ, чудотворить станетъ. Одинъ нашъ купецъ поѣхалъ въ Нижн³й на ярмарку да тамъ въ хоръ цыганск³й угодилъ, полгода по Росс³и какъ цыганъ съ таборомъ бродилъ, по этапу ужъ въ нашъ городъ прислали. Тогда къ о. Кириллу везутъ. И живетъ у него купецъ и недѣлю и двѣ, въ кельѣ у него и спитъ, вмѣстѣ въ церковь ходятъ и о чемъ разговариваютъ, никому не извѣстно. А потомъ возвращается купецъ къ семьѣ своей, къ дѣламъ своимъ,- тотъ же купецъ, да не тотъ. Видятъ люди, что отмякъ купецъ, ходу нѣтъ прежняго, озорства стараго, и говорятъ:

   - О. Кириллъ внушилъ.

   И по общему мнѣн³ю еще одно дано было о. Кириллу, и говорили объ этомъ потихоньку вполголоса, и было въ этомъ страшное и таинственное,- могъ онъ отпускать грѣхи необычные, самые страшные. Случалось, по ночамъ увозили о. Кирилла изъ пустыни, и къ нему въ пустынь ѣздили, тихонько, въ будни, хоронясь ото всѣхъ. И, что тамъ было, опять никому неизвѣстно,- и только смутные, темные деревенск³е разсказы кончались словами:

   - О. Кириллу исповѣдался.

   Когда первый богатѣй Богоявленскаго Лука Петровичъ, который держалъ мельницу отъ генерала Солтухина и имѣлъ большую лавку на селѣ, неожиданно для всѣхъ повинился, что онъ, будучи баньщикомъ въ Москвѣ, задушилъ купца въ номерѣ,- отецъ сказалъ мнѣ:

   - У братца былъ на той недѣлѣ, у о. Кирилла.

  

  

   Воистину пустынь была. Инокъ благочестивый когда-то лѣса эти дремуч³е возлюбилъ, кел³йку себѣ выстроилъ, а потомъ люди подходить стали, кинов³я сдѣлалась. Въ скорости икона чудотворная Успенья Божьей Матери объявилась. Цари лѣса огромные отписали къ монастырю, а монастырь не пошелъ. Инокъ ли рано померъ, не наладилъ, мѣсто ли людямъ не полюбилось, темное, глухое, въ болотахъ и лѣсахъ,- а монастырь не пошелъ. И храмъ былъ начатъ большой, и кельи большимъ корпусомъ выведены, и широкое мѣсто каменной оградой было окружено,- большой храмъ все строился, а продолжали служить все въ томъ же старенькомъ, низенькомъ соборѣ, и половина кел³й пустовала, и широк³й монастырск³й дворъ заросъ крапивой и бурьяномъ. Не было въ пустыни ни огородовъ, ни мастерства какого подходящаго, какъ въ другихъ монастыряхъ, и казалось все не конченнымъ, заброшеннымъ, пустыннымъ,- только иконой чудотворной да лѣсами и кормились. Къ Успеньеву дню шумно и людно дѣлалось въ пустыни, а остальное время тихо и пусто было въ монастырѣ. Зимой и дорогу заметало снѣгомъ, волки стаями выли вокругъ монастырской ограды, и трудно было богомольцу добраться до воротъ. И монахи неохотно шли въ заброшенный монастырь, на отшибѣ, внѣ дорогъ, вдали отъ людского жилья, и давно Демьянова пустынь сдѣлалась ссыльнымъ мѣстомъ. И соблазнъ шелъ изъ пустыни между православными,- бабы как³я-то примостились около ограды, прачки будто. Игумены назначались крутые, съ характеромъ, чтобы орду штрафованную въ рукахъ держать могли, и больше изъ купеческаго и мѣщанскаго зван³я попадались и по-купечески дѣла вели,- лѣсопилка была, дрова въ городъ поставляли.

   Изрѣдка я бывалъ тамъ, но особенно помню одну поѣздку. Я окончилъ духовное училище и готовился поступить въ семинар³ю. Три года не былъ въ Крутыхъ Горахъ о. Кириллъ, не пришелъ и на второй Спасъ, какъ наказывала черезъ Настю бабушка, и она обезпокоилась и послала отца провѣдать.

   Былъ августовск³й погож³й день. Бѣлыя нити паутины тянулись въ воздухѣ, солнце было еще жаркое, лѣтнее, но небо было уже блѣдное и далекое. Огромныя, мохнатыя ели и голыя сосны съ далекими вершинами стояли темныя и тяжелыя, и птичка кричала усталымъ голосомъ въ глубинѣ лѣса. А изъ монастыря несся благовѣстъ. Отецъ остановилъ лошадь, снялъ шляпу, перекрестился и лицо его засвѣтилось широкой улыбкой.

   - Силант³й Кузьмичъ старается... Какъ звонитъ!

   А оттуда, изъ монастыря по верхушкамъ сосенъ неслись ликующ³е, полные радости и восторга звуки монастырскаго благовѣста. Перебивая другъ друга, какъ дѣтск³е голоса, перезванивали маленьк³е колокола и торопились, и смѣялись, и ликовали, какъ дѣти; а больш³е колокола весело и громко кричали по лѣсу: "бумъ"! "бумъ"! "бумъ"! И темный лѣсъ радовался, звенѣлъ и гремѣлъ. А потомъ больш³е и малые мѣдные голоса слились и звенящей радостью, ликующимъ восторгомъ вознеслись въ небо,- и сразу стало безмолвно и печально въ лѣсу, и птичка еще разъ крикнула усталымъ голосомъ.

   - Первый дружокъ у отца Кирилла! - выговорилъ отецъ, надѣвая шляпу, и пока мы подъѣзжали къ монастырю, разсказалъ мнѣ истор³ю монастырскаго звонаря Силант³я Кузьмича.

   Изъ Богоявленскаго былъ, изъ дворовыхъ, Солтухинскихъ. Какъ-то на охотѣ баринъ молодой ошибкой подстрѣлилъ его, ногу повредилъ. Старый баринъ далъ зато волю ему, а вольный Силант³й Кузьмичъ, какъ нога поджила - хроменьк³й остался,- въ Демьянову Пустынь ушелъ: какъ и о. Кириллу, поглянулся ему оброшенный монастырь въ темныхъ лѣсахъ. И пристрастился онъ въ пустыни къ звону церковному, колокола полюбилъ, и не стало у него больше радости въ жизни, какъ звонъ настоящ³й подобрать. Ноты выучилъ, по камертону сталъ колокола настраивать и, который колоколъ не подходилъ, перемѣнялъ. Мѣсяцами къ игумену приставалъ, купцовъ богомольныхъ улещивалъ; ругаетъ его игуменъ, чтобы отсталъ, а добудетъ колоколъ, какой ему нуженъ. А когда пошелъ слухъ про пустынск³й звонъ между богомольнымъ народомъ, игумены стали по его дѣлать и колоколовъ прибавили; и понемножку всю колокольню по своему вкусу, по камертону обладилъ Силант³й Кузьмичъ. И прошелъ далеко слухъ про удивительнаго пустынскаго звонаря, и отецъ съ гордостью разсказывалъ, какъ выписывали Силант³я Кузьмича въ Москву, въ Кремль колокола устраиватъ. Не поглянулось ли ему жить въ Москвѣ, не захотѣли ли тамъ по его волѣ колокола перестраивать, только недолго онъ прожилъ тамъ и опять вернулся въ пустынь на свою колокольню.

   И гдѣ, въ какомъ монастырѣ хорош³й звонъ слышалъ, ноты добывалъ, къ себѣ несъ и каждую службу свой звонъ устроилъ. И когда солнце садилось и ночь шла на землю, звонилъ на голосъ: "Кто тя можетъ избѣжати, смертный часъ!"

   Должно быть, изъ всѣхъ монастырскихъ кел³й, келья о. Кирилла была самая неуютная и неприглядная. Голыя каменныя стѣны, давно небѣленныя, съ сырыми пятнами по угламъ, кое-какъ сколоченная, бѣлая, некрашенная кровать, колченог³й столъ убог³й, да стулъ такой же, да маленькая укладка въ углу - и все убранство. Только было украшен³я иконъ много, и все старинныя, въ темныхъ серебряныхъ окладахъ. Спаситель въ середкѣ, Божья Матерь, Николай Чудотворецъ, а дальше все наши святые, изъ лѣсовъ нашихъ: Серг³й Радонежск³й и Никита и Данило Столпники, былъ и Кириллъ Бѣлозерск³й и Святители Московск³е. Передъ к³отомъ лампада горѣла краснаго стекла, желтыя свѣчки восковыя обожженныя, и вездѣ за к³отомъ и между иконами пучки травъ заткнуты и цвѣтовъ разныхъ, и должно быть, отъ нихъ, отъ засохшихъ травъ и отцвѣтшихъ цвѣтовъ стоялъ въ кел³и острый запахъ, душный и пряный.

   О. Кириллъ былъ дома, только что отъ службы вернулся и читалъ толстую книгу съ мѣдными застежками, босой, въ бѣлой холщевой рубашкѣ, подпоясанной поясочкомъ монастырскимъ съ изречен³ями. Встрѣтилъ насъ о. Кириллъ весело и радостно. Отецъ разспрашивалъ о. Кирилла о здоровьи, разсказывалъ деревенск³я новости и выкладывалъ бабушкины гостинцы: бѣлый папушникъ, баранки, пироги как³е-то, чай съ сахаромъ, въ бумажкахъ завязанные, шарфъ гарусный - сестры связали - чулки шерстяные, бѣлье и вдругъ остановился.

   - Гдѣ же у тебя, отецъ Кириллъ, войлокъ-то? И одѣяла нѣтъ, и подушка-то не твоя...

   Кровать была голая, и только въ углу валялась плоская, засаленная пунцовая подушка.

   О. Кириллъ неловко натягивалъ на себя полукафтанье, должно быть, для насъ, для гостей, смотрѣлъ на свою голую кровать, и говорилъ:

   - Войлокъ-то? Былъ, былъ... Пол³евктъ приходилъ, послушникъ, ревматизмъ, говоритъ, у него въ тѣлѣ... Такъ, говоритъ, кости гудутъ!.. такъ гудутъ... И взялъ. Одѣяло тоже... Тепло, говоритъ, подъ ваточнымъ-то.

   Про подушку онъ ничего не сказалъ. И все улыбался конфузливой, виноватой улыбкой.

   Отецъ оставилъ гостинцы и сталъ производить ревиз³ю хозяйству о. Кирилла.

   Въ укладкѣ не оказалось ни носковъ шерстяныхъ, ни бѣлья, которые послала недавно черезъ Настю бабушка, и валялись однѣ старыя портянки. Не было ватнаго полукафтанья на стѣнѣ; а въ особенности огорчили отца сапоги, которые онъ вытащилъ изъ-подъ кровати, рваные, покоробивш³еся.

   - Гдѣ же сапоги-то, отецъ Кириллъ? И мѣсяцу нѣтъ, на Илью Пророка послали...

   О. Кириллъ раздумчиво вертѣлъ сапоги въ рукахъ и говорилъ:

   - А это отецъ Пафнут³й, протод³аконъ... Пришелъ и говоритъ, жмутъ сапоги у него, мозоли у него... Помѣрялъ мои-то,- пришлись, говоритъ, ладно...

   Мой отецъ почиталъ о. Кирилла,- и старш³й братъ и ³еромонахъ; но его хозяйское крутогорское сердце, привыкшее къ скудной жизни тяжелаго труда, не можетъ сдержаться, и онъ говоритъ:

   - Что же это, отецъ Кириллъ! развѣ такъ можно? Я отцу игумену пожалуюсь, ей-Богу, пожалуюсь! Ограбили тебя... Чай, онъ, игуменъ, смотрѣть долженъ.

   - Ты этого, Тимоѳей, не моги!..- Лицо у о. Кирилла стало огорченное и испуганное, онъ близко подошелъ къ моему отцу и настойчиво говорилъ:- Не булгачь, Тимоѳей, не тревожь отца игумена! Мнѣ и гостинцевъ вашихъ не надо, ничего не надо, ни войлока, ни сапоговъ... Христомъ-Богомъ прошу, Тимоѳей, оставь!

   Тогда отецъ сконфузился и сталъ оправдываться:

   - Ваша воля, отецъ Кириллъ... Какъ желаете... Только братъ вы мнѣ, жалко мнѣ васъ, по родственному.

   Пришелъ послушникъ отъ игумена звать отца чай пить. Мы остались одни съ о. Кирилломъ.

   Я разсказывалъ о. Кириллу о союзахъ винословныхъ, соединительныхъ, раздѣлительныхъ, о головоломныхъ пер³одахъ, о силлогизмахъ мудреныхъ, которые я только что одолѣлъ въ духовномъ училищѣ. Мнѣ очень хотѣлось похвастать предъ нимъ своими успѣхами и разспросить, какъ знающаго человѣка, о страшныхъ хр³яхъ, которыми мнѣ угрожали изъ семинар³и. Онъ отвѣчалъ мнѣ и ласково смотрѣлъ на меня, но, должно быть, меня не было для него въ эту минуту, и далеко были отъ меня мысли его, и онъ говорилъ о томъ, чѣмъ полна была душа его и что я понялъ только потомъ, вспоминая этотъ разговоръ.

   - "Братецъ, говоритъ, вы мой,- чай, жалко"... И не понимаютъ люди грѣха великаго, самаго страшнаго грѣха человѣческаго!.. Мой, говорятъ, "братъ", моя, говорятъ, "жена", мой "ребенокъ"! Жалѣютъ своего-то... "А то, говорятъ, не мой братъ, чужой, чужая жена, не мой ребенокъ,- съ чего жалѣть-то буду"?.. Своя-то жена помретъ,- человѣку ужъ и мѣста на свѣтѣ не стало; свой-то ребенокъ помретъ, и душа остановится, и свѣтъ на небѣ померкнетъ... О, Господи, Господи, видишь Ты слабость человѣческую!

   - Заночевалъ я намедни въ лѣсу, просыпаюсь на зорькѣ,- человѣкъ предо мной на колѣнкахъ стоитъ, вопитъ. Не засталъ меня въ монастырѣ, всю ночь по лѣсу бѣгалъ, меня искалъ.- "Отпусти, говоритъ, грѣхъ мой тяжк³й: брата родного загубилъ, топоромъ зарубилъ". Купчая земля у нихъ была, дѣлились, изъ-за лужка вышло... И тоже про дѣтей. "У меня, говоритъ, пятеро, а онъ самъ-другъ съ женой. Я, говоритъ, лужокъ-то приспособилъ,- болото было; а онъ, говоритъ, на службѣ служилъ"... Сталъ я ему сказывать; не можетъ человѣкъ пр³йти въ понят³е, что себѣ подобнаго жизни лишилъ, что душу человѣческую изъ-за лужка загубилъ.

   - "То, говоритъ, но закону бы пошло, тамъ обсудили бы"... Про того, про чужого-то законъ есть; а вотъ что своего, брата родного загубилъ,- ему и не переносно...

   Предъ открытымъ окномъ кельи, сейчасъ же за монастырской оградой, густой стѣной стоялъ огромный лѣсъ и на фонѣ блѣднаго, свѣтлаго неба казался онъ чернымъ и темная тѣнь ложилась отъ него въ келью. О. Кириллъ сидѣлъ у окна, и мечта была въ большихъ, темныхъ глазахъ, и та всегдашняя его улыбка на губахъ - и радостная и плачущая.

   - Своя-то жена, свой-то ребенокъ помрутъ,- снова возвращается о. Кириллъ къ старому,- какъ плачутъ люди, какъ плачутъ, какъ убиваются!.. А чужой ребенокъ рядомъ помираетъ, не жалко... Да что я тебѣ, Степа, скажу... - Онъ наклонился совсѣмъ близко ко мнѣ, и лицо его было испуганное и говорилъ полушопотомъ:

   - Убьютъ чужого-то, горло перервутъ... На дорогѣ встрѣтятъ, ногами затопчутъ, столкнутъ, куда попало,- въ оврагъ, въ рѣку... "Онъ", скажетъ, "моему ребенку идти мѣшаетъ; мнѣ своего спасать надо". Матери особливо... Чисто звѣри,- волчицы, тигрицы. При ней только похвалятъ чужого ребенка - и то ножъ ей въ сердце. И всякую скверну, всякую обиду люди сдѣлаютъ,- не для себя, скажутъ,- для дѣтей стараемся. И за грѣхъ не почитаютъ, будто и хорошо даже,- любятъ, дескать, дѣтей, жалѣютъ. И не вѣдаютъ люди, что въ этомъ самый страшный грѣхъ человѣчества, что оттуда все утѣснен³е на землѣ, вся обида промежду людей.

   Онъ молчалъ и смотрѣлъ печальнымъ взглядомъ поверхъ лѣса въ далекое, блѣдное небо.

   - Тоже люди придумали... снова говорилъ онъ,- "Мой, говоритъ, лугъ, моя земля, мой лѣсъ, моя, говоритъ, рожь"... Вотъ царь милостивый на волю народъ православный выпустилъ, а то раньше баринъ какъ говорилъ: "Мой, говоритъ, человѣкъ, продамъ, говоритъ, своего человѣка и куплю себѣ что пр³ятное"... Былъ такой законъ! Сочиняли себѣ люди законы человѣческ³е вопреки Бож³имъ...

   - "Мое, говоритъ... Резоны свои проводитъ. Я, говоритъ, трудился, потомъ своимъ ниву облилъ. У меня, говоритъ, сила въ тѣлѣ большая, разумъ свой, талантъ на всѣ дѣла"...Ты, вотъ, потъ-то свой - каждую капельку сосчиталъ, а Бож³е старан³е не считалъ? Ты землю сдѣлалъ, ты лѣсъ выростилъ? Ты солнышко горячее на небѣ повѣсилъ, мѣсяцъ ясный? Ты дождикъ благостный съ неба льешь? Ты зори ясныя установилъ, звѣзды по небу разсыпалъ указующ³я? И гдѣ ты нашелъ мышцу свою крѣпкую, разумъ велик³й, и правъ ты, что съ талантомъ родился, виноватъ, что нѣтъ у тебя таланта? Талантъ твой на улицѣ валялся, что ли? Шелъ мимо и подобралъ?

   Я никогда не видѣлъ такимъ о. Кирилла. Онъ поднялъ голову и смотрѣлъ на меня строгимъ взглядомъ, и больш³е, темные глаза были прекрасны, и великая красота лежала на лицѣ его. Я не понималъ тогда всего, что говорилъ онъ, но было въ лицѣ его и въ голосѣ, отъ чего трепетъ наполнялъ мою душу; а онъ все говорилъ то грустно и раздумчиво, то негодующе.

   - Я, говоритъ, мое, говор