XIX. Алексѣй Софронычъ и Филатъ-бондарь.
С. Елпатьевск³й. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Высок³й и сухой старикъ, въ очкахъ съ коротко остриженными сѣдыми волосами и худымъ морщинистымъ умнымъ лицомъ, Алексѣй Софронычъ сидитъ въ своей конторѣ, заваленной счетами, книгами и старыми журналами. Онъ одѣтъ, какъ всегда, въ наглухо застегнутый длинный сюртукъ, въ родѣ теперешняго редингота, шея повязана широкимъ темнымъ, какъ на портретахъ людей 40-хъ годовъ, галстукомъ, изъ-подъ котораго выглядываетъ высоко подпиравш³й голову бѣлый воротникъ рубашки.
Алексѣй Софронычъ производитъ подробный экзаменъ тому, что прошли мы. Я собственно пришелъ попросить отъ имени отца "картузъ" табаку (почему-то тогда говорили "картузъ" табаку) и не люблю этихъ экзаменовъ,- онъ все спрашиваетъ меня по географ³и и въ особенности по ариѳметикѣ, къ которой я не чувствую особенной склонности, и все заставляетъ рѣшать въ умѣ задачи, которыя надоѣли мнѣ и въ училищѣ. Искусными маневрами я стараюсь перевести разговоръ на латинск³е герунд³и и греческ³е аористы, въ которыхъ я могъ бы кой-чѣму удивить его, но онъ презрительно говоритъ:
- Дураки у васъ учителя-то, дохлятинѣ учатъ. Нѣтъ чтобы нѣмецкому языку обучать...
Алексѣй Софронычъ попадаетъ на свою любимую тему. Экзаменъ оканчивается, и онъ въ десятый разъ начинаетъ разсказывать, как³е нѣмцы до всего дотошные люди и как³е ловкачи по торговой части и как³е мы, русск³е, - дураки отпѣтые, въ сравнен³и съ нѣмцами, и какъ безъ нихъ мы шагу ступить не умѣемъ.
Алексѣй Софронычъ былъ чудной человѣкъ. Нашъ же крутогорск³й крестьянинъ, онъ какъ-то попалъ на хлопчатобумажную фабрику въ нашемъ уѣздѣ и постепенно отъ мальчика при конторѣ поднялся до зван³я управляющаго фабрикой и довѣреннаго всѣхъ дѣлъ фирмы. Онъ прослужилъ около пятидесяти лѣтъ на фабрикѣ и, незадолго до освобожден³я крестьянъ, воротился въ Крутыя Горы, когда умерла старуха Гладырина, во всемъ полагавшаяся на своего управляющаго, и дѣло пожелали вести молодые хозяева, съ которыми не сошелся суровый властный старикъ.
Контора Алексѣя Софроныча давно существовала въ Крутыхъ Горахъ. Пока онъ служилъ на фабрикѣ, его дѣти оставались въ деревнѣ и вели дѣло. Парни женились, дѣвки выходили замужъ въ друг³я деревни; всѣмъ онъ отпускалъ съ фабрики пряжу и всѣ они - и сыновья и зятья - раздавали эту пряжу по деревнямъ, по тѣмъ фабричкамъ, о которыхъ я говорилъ, гдѣ ткали по зимамъ дѣвки и молодые парни.
Старикъ устроился отдѣльно отъ семьи, въ новомъ деревянномъ домикѣ, выстроенномъ на городской манеръ и состоявшемъ изъ двухъ комнатъ - собственно конторы и его кабинета. Онъ не велъ знакомства съ духовенствомъ и окрестными богатыми крестьянами, повидимому, рѣдко видался даже съ семьей и проводилъ цѣлые дни въ своей конторѣ, погруженный въ дѣла и книги и старые журналы. Дѣло свое онъ велъ, какъ слѣдуетъ, прижимисто, и мужики говорили про него "жохъ". Мой отецъ недолюбливалъ его и говорилъ, что онъ гордецъ и насмѣшникъ и вѣру потерялъ, такъ какъ въ церковь рѣдко ходилъ, а бабушка съ своимъ особеннымъ выражен³емъ прибавляла:
- Книгъ начитался!...
Должно быть, онъ, дѣйствительно, "книгъ начитался". Вѣроятно, въ долгихъ скитан³яхъ по нижегородскимъ, харьковскимъ и ирбитскимъ ярмаркамъ, въ поѣздкахъ въ Москву и Петербургъ, по дѣламъ фабрики, ему приходилось встрѣчаться съ людьми, носившими эти широк³е томные галстуки и подпиравш³е голову бѣлые воротники рубашекъ; должно быть, отъ нихъ онъ перенялъ любовь къ тѣмъ книгамъ и журналамъ, наполнявшимъ его комнату, и, надо думать, изъ этихъ книгъ, изъ своихъ скитан³й вынесъ онъ свою непоколебимую вѣру въ нѣмца и то уважен³е къ нѣмецкой культурѣ, которое онъ привезъ въ Крутыя Горы.
Онъ очень сблизился съ новымъ псаломщикомъ. Сначала Николай Петровичъ похаживалъ въ контору изрѣдка, отъ скуки поболтать, почитать "вѣдомости", а потомъ сталъ столоваться у Алексѣя Софроныча и проводить тамъ все свободное время. Посылки за табакомъ не разъ повторялись - старикъ тоже курилъ,- и мнѣ приходилось бывать тамъ по вечерамъ. Николай Петровичъ въ своемъ семинарскомъ сюртукѣ, заколотомъ булавкой у горла, расхаживалъ по конторѣ и, размахивая длинными руками, горячо говорилъ, а Алексѣй Софронычъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ съ поднятыми на лобъ очками, посматривалъ своими насмѣшливыми глазами на волновавшагося псаломщика и подавалъ коротк³я реплики. Я покашливалъ и старался обратить ихъ вниман³е; но споръ разгорался, и они не замѣчали меня. Я не понималъ и не знаю, о чемъ они спорили, но у меня остались въ памяти имена, которыя они упоминали и которыя я снова услыхалъ только долго спустя.
Однажды бабушка, изрѣдка бывавшая у жены Алексѣя Софроныча, принесла извѣст³е, взволновавшее крутогорск³й м³ръ.
- Нашъ-то умникъ!- въ это слово въ Крутыхъ Горахъ влагалось много ядовитаго.- По нѣмецкому вздумалъ учиться на старости лѣтъ!- сообщила бабушка.- Николай Петровичъ учитъ...
Извѣст³е было справедливо, я не знаю, много ли понималъ псаломщикъ въ нѣмецкомъ языкѣ, но не разъ видѣлъ, какъ онъ вмѣстѣ съ Алексѣемъ Софронычемъ, которому было уже за шестьдесятъ, подолгу сидѣли надъ нѣмецкой грамматикой. Повидимому, обучен³е шло взаимное, и если Николай Петровичъ руководилъ занят³ями нѣмецкимъ языкомъ, то Алексѣй Софронычъ поучалъ его тому, до чего онъ дошелъ самъ и что заключалось въ тѣхъ книгахъ его, которыя я часто встрѣчалъ въ задней комнаткѣ Дарьи Степановны.
Повидимому, старый вольнодумецъ смутилъ Николая Петровича. Псаломщикъ прожилъ у насъ года два-три и, вмѣсто прихода и священническаго сана, который предстояло ему получить, взялъ мѣсто учителя уѣзднаго училища въ дальнемъ сибирскомъ городѣ, куда въ то время вызывали желающихъ. Скоро послѣ него уѣхалъ и Алексѣй Софронычъ. Больш³я фабрики начали сокращать раздачу пряжи по деревнямъ, и старикъ перебрался на житье въ Москву, оставивши начавшее умирать дѣло попрежнему на сыновей и зятьевъ.
Онъ уѣхалъ не одинъ. Должно быть, образован³е и нѣмцы легли основными устоями въ его м³росозерцан³е, вѣроятно, его страстно тянуло къ тому и другому и, быть можетъ, для того, чтобы добывать и того, и другого - если не для себя, то для своихъ - онъ и переѣхалъ въ Москву.
Онъ отобралъ у своихъ сыновей и дочерей старшихъ внуковъ и внучатъ и увезъ ихъ съ собой въ Москву. Много было плача и криковъ въ Крутыхъ Горахъ и деревняхъ, куда были отданы дочери; но дѣти не выходили изъ воли суроваго старика, а разговоры у него были коротки.
Трехъ дѣвочекъ онъ отдалъ, въ Москвѣ же, въ панс³оны съ иностранными языками, моихъ пр³ятелей - Митьку и Алетку, отправилъ въ рижск³й политехникумъ, Ефимку лопоухаго, моего сверстника и компаньона по игрѣ въ бабки, какъ самаго шустраго, отправилъ съ пр³ятелемъ-нѣмцемъ въ Герман³ю, въ какое-то заведен³е, обучаться коммерческимъ наукамъ, и только младшаго, Софронушку, помѣстилъ въ русское учебное заведен³е - московское коммерческое училище. Самъ же со старухой-женой снялъ квартиру, гдѣ-то на Бабьемъ городкѣ, и наблюдалъ за воспитан³емъ внуковъ, на которыхъ уходили всѣ его сбережен³я.
Онъ и тутъ устроился оригинально, по своему. Много лѣтъ спустя, когда я уже учился въ Москвѣ, одинъ изъ моихъ пр³ятелей разсказалъ мнѣ про большого оригинала, хозяина его квартиры, оказавшагося Алексѣемъ Софронычемъ Старикъ занимаетъ съ своей женой всего двѣ комнаты, а остальныя четыре сдаетъ жильцамъ, но не пускалъ къ себѣ ни приказчковъ, ни конторщиковъ, ни чиновниковъ, а только студентовъ университета и техническаго училища, учителей, вообще - умственныхъ людей. Мой пр³ятель былъ очень доволенъ своимъ хозяиномъ и только жаловался, что старикъ часто ходилъ къ своимъ жильцамъ съ нѣмецкой газетой, и подолгу засиживался, обсуждая, что дѣлается за границей, отъ политическихъ волнен³й до новѣйшихъ техническихъ открыт³й включительно.
Сыновья и зятья Алексѣя Софроныча доживали вѣкъ въ деревняхъ, занимались не землей, а около земли,- скупкой хлѣба, лѣснымъ дѣломъ, деревенской торговлей, а внуки и внучки остались въ городахъ и почти всѣ хорошо устроились. Внуковъ онъ устроилъ на свой ладъ, - ни одинъ изъ нихъ не сдѣлался ни докторомъ, ни учителемъ, ни адвокатомъ. Одинъ вышелъ бухгалтеромъ, женился на дочери хозяина и сталъ во главѣ крупной фирмы; другой пошелъ но инженерной части; трет³й - директоромъ частнаго банка, а Ефимка лопоух³й вернулся изъ Герман³и крупнымъ комисс³онеромъ какихъ-то германскихъ фирмъ и играетъ на биржѣ такъ же страстно, какъ раньше игралъ въ бабки, въ Крутыхъ Горахъ. Дѣвочки окончили панс³оны и повыходили замужъ за купцовъ и докторовъ. И въ шикарно одѣтыхъ, красивыхъ посѣтительницахъ Малаго театра и московскихъ ресторановъ нельзя узнать босоногихъ крутогорскихъ дѣвчонокъ, рывшихъ картошку и полоскавшихъ бѣлье въ нашихъ бочагахъ.
Какъ потомъ оказалось, учениками Николая Петровича были не одни ребята.
Я уже два года учился въ духовномъ училищѣ, зналъ четыре правила ариѳметики, могъ ночью, сонный, не переводя духу, сказать таблицу умножен³я, "Вѣрую" и зналъ мног³я друг³я удивительныя вещи. Когда я пр³ѣхалъ на вакац³ю въ Крутыя Горы, Николая Петровича уже не было, и вмѣсто него прислали стараго дьячка изъ упраздненнаго прихода, который могъ читать только по церковному и кое-какъ по старинному, съ титлами, подписывать свою фамил³ю. Просуществовавшая три года школа была закрыта, и учениковъ разобрали по домамъ.
Въ первое же воскресенье, послѣ обѣдни, меня остановилъ Филатъ-бондарь, - живш³й на другомъ концѣ села, несообщительный, замкнутый мужикъ лѣтъ сорока, котораго я мало зналъ.
- Зайди-ко ужо, Степа!- какъ-то бокомъ сказалъ онъ мнѣ.- Дѣльце есть до тебя. Медку припасу.
Я очутился въ роли учителя. Филатъ ждалъ меня, одѣтый въ чистую рубаху, у покрытаго бѣлымъ столешникомъ стола, на одномъ концѣ котораго стояли тарелки съ медомъ и баранками, а на другомъ - сѣрые листы бумаги, по которой расползлись неуклюж³я рыж³я буквы. Оказалось, что Филатъ - учивш³йся, какъ признался онъ, съ Николаемъ Петровичемъ крадучись, по вечерамъ, чтобы люди не смѣялись, - успѣлъ съ нимъ овладѣть только слогами и самъ кое-какъ добрался до искусства читать, а писан³е его остановилось на палкахъ и крючкахъ, и Филатъ только и умѣлъ выводить на бумагѣ огромныя печатныя буквы. Мы справились съ писаньемъ, но Филату хотѣлось знать все больше и больше, и въ продолжен³е лѣта мы успѣли съ грѣхомъ пополамъ, - учитель самъ путался въ крупныхъ цифрахъ,- пройти сложен³е и вычитан³е.
Ученье, впрочемъ, этимъ не кончилось, - Филатъ началъ возить меня въ духовное училище.
- Как³я так³я дѣла у Филата въ городу объявились?- удивился отецъ.- Все Степу возитъ...
Скромность не позволяла мнѣ разъяснить отцу, что онъ возилъ изъ-за желанья учиться у меня.
Лѣниво перебираетъ ногами толстая, похожая на корову, буланая лошадь, а Филатъ учится.
- Такъ, Степа... Ты говоришь, всякая эта звѣздочка махонькая,- въ родѣ земли, большая?
Я отвѣчаю, что еще гораздо больше.
- И, говоришь, жидкая?
- Жидкая.
- Ну, хорошо... А теперь мѣсяцъ взять - твердый вѣдь онъ, можетъ на немъ человѣкъ жить?
Мои свѣдѣн³я въ небесныхъ м³рахъ довольно проблематичны. И я неопредѣленно отвѣчаю:
- Въ трубу смотрятъ... Озера, говорятъ, есть, горы...
- А насчетъ земли - это ужъ вѣрно?- не знаю, въ который разъ спрашиваетъ меня Филатъ.- Круглая? И такъ себѣ, значитъ, безо-всего виситъ, да вертится? И звѣзды эти тоже все кругъ другъ дружки вертятся?
Я снова выкладываю ему то, что выучилъ назубокъ въ училищѣ,- доказательства шарообразности земли, гдѣ наша крутогорская колокольня, постепенно открывающаяся и скрывающаяся, играетъ главную роль.
Должно быть, что-то у меня выходитъ,- Филатъ долго молчитъ и, по своей привычкѣ, кряхтитъ, ворочаясь въ розвальняхъ.
Мнѣ дремлется въ отцовскомъ тулупѣ, въ который я весь завернутъ; но Филатъ все учится и все вытягиваетъ изъ меня мой небогатый багажъ знан³й. Мы рѣшаемъ въ умѣ ариѳметическ³я задачи, складываемъ и вычитаемъ, множимъ и дѣлимъ, а ему все мало, и все кряхтитъ Филатъ, и спрашиваетъ меня, глупаго маленькаго ребенка, о всемъ томъ, о чемъ болитъ думами его большая мужицкая голова и чего жадно хочетъ проснувшаяся деревенская мысль.
Покряхтитъ-покряхтитъ Филатъ и выпалитъ какимъ-нибудь неожиданнымъ вопросомъ:
- Что я, Степа, думаю! Взять теперича француза, али нѣмца, тоже аглицк³й народъ и друг³е проч³е...
Я не знаю, куда клонитъ Филатъ, и настораживаюсь.
- Въ Христа-то они вѣрятъ?
- Вѣрятъ,- говорю.
- А въ Богородицу? Николу Милостиваго? Троицу-Серг³я?
- Въ Серг³я, говорю, не вѣрятъ.
- Ну, ладно!- продолжаетъ Филатъ.- Значитъ, ихъ всѣхъ теперича въ адъ?
Минутку я колеблюсь, но потомъ рѣшительнымъ голосомъ отвѣчаю:
- Въ адъ!
- Ну, хорошо,- возражаетъ онъ,- будемъ говорить - въ адъ... Которые больш³е, понимать могутъ... А взять - ребята малые, простой народъ, темный человѣкъ - въ адъ? - повторяетъ онъ.
Филатъ нѣкоторое время молчитъ, потомъ поднимаетъ голову къ небу, глубоко вздыхаетъ и говоритъ въ раздумьи:
- Бусурманская вѣра, да бусурманская, а какъ и почему - неизвѣстно... Небось и они сейчасъ такъ-то вотъ промежду себя про нашу вѣру сказываютъ?
Я энергично отстаиваю нашу вѣру, но запутываюсь болѣе и болѣе, и вопросъ о басурманской вѣрѣ остается открытымъ подъ широкимъ звѣзднымъ небомъ, смотрящихъ на всѣ вѣры.
Тихо плетется лошадь, чуть скрипятъ полозья по снѣжной дорогѣ, а изъ занесеннаго снѣгомъ большого овчиннаго воротника слышатся медлительныя, глух³я слова:
- Ахъ, темны мы, Степа... Вотъ какъ темны! Былъ бы я молодой, кажись, бросилъ бы все и пошелъ, куда глаза глядятъ, ученыхъ людей разыскивать...
Тяжелыми глыбами, угрюмыми сугробами безконечно синѣютъ кругомъ снѣга. Высоко надъ землей вызвѣздившееся небо мерцаетъ мир³адами огней. Одиноко, глухо и жалобно звучатъ въ холодной тишинѣ слова томнаго человѣка.
Зато въ городѣ Филату раздолье. Вмѣстѣ со мной жили ученики старшаго отдѣлен³я, оканчивающ³е училище и готовящ³еся перейти въ семинар³ю, - безконечное тянулось чаепит³е съ привезеннымъ Филатомъ медомъ, до глубокой ночи учился Филатъ, а я только восхищался, слушая, какъ хорошо и легко рѣшаютъ ученье люди всѣ Филатовы вопросы и сомнѣн³я.
Филатъ уѣзжаетъ. Мои благородные товарищи великодушно жертвуютъ ему свои истрепанныя ариѳметики, грамматики и географ³и, съ ободранными корешками и использованными на отливку бабокъ-свинчатокъ листами, а Филатъ стоитъ въ дверяхъ комнаты, одѣтый въ нагольный тулупъ, подпоясанный кушакомъ, съ кнутомъ въ рукахъ, и какъ-то бокомъ, глядя въ сторону, спрашиваетъ меня:
- Когда на Святую-то распустятъ? Пр³ѣзжать, что ли?...