Чулков Георгий Иванович - Сулус

   Георгiй Чулковъ

   Источник текста: Факелы. Книга третья. СПб, 1908, К-во Д. К. Тихомирова, стр. 90 - 108.

   OCR В. Г. Есаулов, 4 марта 2010 г.

  

   У нея - косые глаза и толстыя губы, и якутск³я скулы круглятся, какъ два яблока, на матовомъ лицѣ. Но что-то пр³ятное свѣтится и въ ея глазахъ, и въ нескромныхъ гу-бахъ, и пр³ятно смотрѣть на ея молодую грудь.

   Теперь лѣто, и она ѣдетъ на луговину верхомъ на быкѣ съ важностью, какъ настоящая хозяйка-хотунъ, - но все это вздоръ: у нея нѣтъ мужа, ей четырнадцать лѣтъ и она еще не спала ни съ однимъ парнемъ. Изъ подъ бѣлой рубахи видны полныя икры, запыленныя золою камелька. Она бьетъ голыми пятками быка и тянетъ его за поводъ, продернутый черезъ ноздри.

   Сегодня - лѣто, третьяго дня была весна, а дней пять тому назадъ повсюду еще лежалъ снѣгъ, и на Медвѣж³й Косогоръ нельзя было взобраться: такъ онъ весь обледенѣлъ. Теперь на косогорѣ цвѣтетъ жара и весь онъ зачервонился.

   Пять дней тому назадъ мы еще ходили въ камосахъ, въ зайцѣ, прятали носъ въ майтрукъ. Вдругъ изъ-за рѣки под-

  

   91

  

   нялось ярое солнце. Было весело слушать, какъ звенѣла и ухала весна.

   На берегахъ тянулись вверхъ ледяные сталактиты, таяли и летѣли пАромъ вдоль по теченью, а межъ камней что-то плескалось и смѣялось: какъ будто какое-то пѣнное русалочье отродье разыгралось на новомъ солнцѣ.

   Какъ будто судьба развязала широколетныя крылья весенней птицѣ, - и вотъ она освобожденными.крыльями шумитъ надъ нами.

   Когда я выползалъ изъ моей юрты на свѣтъ Бож³й, сердце сладостно ныло отъ любви. Идешь по сырой землѣ - и глупо, и стыдно отъ весенняго чувства. Одинъ разъ, спускаясь къ рѣкѣ, я упалъ на влажную землю и весь испачкался грязью, нечаянно провелъ рукой по лицу, и на лицѣ осталась темная полоса; и было смѣшно и радостно это весеннее паденье.

   Теперь земля уже сухая, ее обвѣваютъ тонк³е запахи молодыхъ травъ, и когда я зашелъ въ юрту Захара, мнѣ было странно услышать иной мертвый запахъ: тамъ лежитъ тѣло его жены: она вчера умерла въ родахъ.

   Покойницу обернули въ холстъ и повезутъ къ отцу Николаю: это верстъ за восемьдесятъ. Повезутъ на быкахъ, медленно. По дорогѣ на станкахъ будутъ ѣсть лепешки, похож³я на землю, и пить зеленую, пьяную арги. На другой телѣгѣ повезутъ теленка. Это - отцу Николаю за требу.

   Но Богъ съ ней, со смертью!

   Въ ста шагахъ отъ меня лежитъ озеро. Оно темно зеленѣетъ, а вокругъ него вѣнкомъ плетутся таежные ирисы, блѣдные и больные.

   Еще недавно озеро было покрыто льдомъ, и мы ловили на немъ рыбу, прорубая проруби и протаскивая неводъ подъ водой. Наловивъ рыбы, якуты плясали съ якутками, тутъ же на льду, попарно, и опьяняли себя монотонной и жуткой пѣсней.

   Я видѣлъ Сулусъ. На ней была кухлянка съ узоромъ на

  

   92

  

   подолѣ. Проходя мимо, она слегка толкнула меня локтемъ и щелкнула языкомъ, какъ хорошая сѣверная дикарка.

   Я живу здѣсь уже пять лѣтъ, но замѣтилъ Сулусъ только въ прошломъ году. Она тогда была совсѣмъ дѣвченкой, сидѣла передъ камелькомъ нагая, посреди другихъ голыхъ ребятъ, грѣла у огня свои темныя бедра. Я подарилъ ей баночку засахареныхъ грушъ, которую мнѣ привезъ товарищъ изъ города, и она тотчасъ же ихъ всѣ съѣла, забавно облизывая губы и выставляя бѣлые и четк³е зубы.

   Сулусъ значитъ звѣзда. И въ часъ ночной,въ часъ звѣздный, когда я смотрю на сѣверное небо, я вспоминаю о моей Сулусъ.

   Она немного понимаетъ по-русски, и когда я говорю ей: "я тебя люблю, Сулусъ!" - она смѣшно шевелитъ пальцами и такъ сверкаетъ своими косыми глазами, что кажется, будто она хочетъ меня съѣсть.

   У Захара умерла жена, и теперь у него въ домѣ только одна Сулусъ и работники. Захаръ не изъ очень богатыхъ, но все таки тойонъ: сидитъ у камелька, лѣнится и куритъ трубку. Лицо у него безбородое, безусое, и онъ ужасно похожъ на Ренана, если вѣрить гравюрѣ, какую я видѣлъ въ одной книгѣ.

   Захаръ настоящ³й якутъ: онъ любитъ поговорить и послушать. Когда я встрѣчаюсь съ нимъ, онъ по обычаю говоритъ: "капсе, дагоръ", - что значитъ: "разсказывай, пр³ятель!" - и вотъ я разсказываю ему о томъ, что дѣлается по ту сторону Амги, потому что я часто уѣзжаю туда охотиться. Иногда я привожу ему лисицу, и онъ ласково треплетъ меня по плечу и называетъ меня большимъ господиномъ, но при этомъ прибавляетъ: "А все таки я не отдамъ тебѣ моей Сулусъ: у тебя нѣтъ ни одного оленя, ни одной коровы, ни одного быка, ни одной лошади. Ты многому научился, но ты не приносишь людямъ пользы, ты не ходишь къ людямъ, когда они тебя зовутъ. Ты недобрый человѣкъ, и, если ты привезешь мнѣ двѣсти лисицъ, то и тогда я не отдамъ тебѣ моей Сулусъ".

  

   93

  

   Я не слушаю его глупой болтовни и дѣлаю знакъ Сулусъ. Она выходитъ вслѣдъ за мной, и мы идемъ, прислушиваясь къ звѣздамъ, которыя звенятъ и поютъ въ небѣ, какъ будто пьянѣя отъ высоты.

   Какъ пр³ятно ступать по лѣтней теплой землѣ и чувствовать рядомъ это молодое дикое тѣло, такое же пряное и живое, какъ земля. А когда она внезапно убѣгаетъ отъ меня, и я одинъ иду по лунной тропѣ, я думаю о прошломъ, и оно кажется мнѣ почему-то прекраснымъ и мнѣ опять хочется пережить его. Кажется цѣловалъ бы безъ конца край золотой ткани, странной неумолимой завѣсы, за которой таятся былые дни.

   И говоришь себѣ: "Почему ты не пилъ до дна этой пьяной чаши? Почему не любилъ такъ, какъ могъ бы любить?"

   Все кажется неизъяснимо милымъ: каждое движенье, каждое слово, звукъ голоса, бѣлый узоръ шитый гладью тамъ, гдѣ смугло розовѣетъ прекрасная грудь...

   А теперь - эта неразумная Сулусъ, съ движен³ями звѣрка, эта молодая таежная поросль. Зачаруетъ-ли она меня такъ, чтобы забылъ я прошлое?

   Боже мой, какая пылающая рана! Какая мука! И вотъ я оскверненъ ложью, и я знаю, что придутъ дни, и придетъ она - Владычица - въ своей парчевой одеждѣ и повлечетъ за собою на вѣчный судъ, - и тамъ, на тропахъ иныхъ, встрѣчусь я съ той, кому не до конца сказалъ правду.

   Какъ посмотрю я тогда въ ея нетлѣнные глаза? Проститъ-ли она меня? Пойметъ ли?

   Но пусть! Пусть! Я передъ Богомъ любилъ тебя. Пусть я погибну, но я не могъ сказать тебѣ всего.

   Я представляю себѣ тотъ часъ, когда мы разстались съ ней.

   Вотъ эти городск³я комнаты; въ нихъ она жила; она касалась этихъ мертвыхъ вещей, и онѣ оживали въ ея рукахъ; она смотрѣла на эти гравюры, и онѣ казались необычайными;

  

   94

  

   она читала эти книги, и отъ нихъ вѣяло мудростью и красотой.

   Ну что жъ ея нѣтъ теперь со мной, - но, вѣдь, со мной Сулусъ: развѣ Сулусъ не прекрасна? Развѣ она не похожа на дикую и милую лань?

  

  

  

   На разстоян³и пятидесяти шаговъ отъ моей юрты стоитъ изба доктора. Его жена - блѣдная, измученная женщина съ веснушками на лицѣ и съ огромными, прекрасными глазами. Ей кажется, что трудно жить въ тайгѣ; если бы не мужъ и дѣти, она бросила бы эту избу и поѣхала бы куда-нибудь на югъ. Какъ подумаешь только, что пройдетъ мѣсяцъ-другой и наступитъ морозъ въ пятьдесятъ градусовъ, на душѣ становится холодно. А на югѣ будутъ пышно и сладостно цвѣсти розы, и будетъ вѣять запахъ миндальныхъ деревьевъ и морской соли. Боже мой! Поневолѣ пойдешь къ себѣ въ комнату, запрешь двери, и станешь пить вино, любуясь своимъ тѣломъ. Правда, лицо увяло, но тѣло еще прелестно. Милое мое тѣло! Какъ знакома каждая лин³я! Въ туманѣ вина оно кажется еще прекраснѣе. И какъ страшно подумать, что никто не знаетъ его красоты.

   - А вотъ вы - говоритъ мнѣ жена доктора съ любовной уко-ризной - почему вы живете здѣсь? Поневолѣ? Что за вздоръ! Вы - мужчина, вы свободны. Я на вашемъ мѣстѣ запрягла бы лошадь и - ахъ! - въ тайгу, до ближайшей пристани, а потомъ по Ленѣ, на лодкѣ. Никогда не поймаютъ. Въ Сибири народъ тяжелый, а у васъ крылья. Уѣзжайте, голубчикъ! И мнѣ легче будетъ. Не могу я больше васъ видѣть. И зачѣмъ вамъ нужна эта Сулусъ? Зачѣмъ?

  

   95

  

   - Дорогая моя! - говорю я ей, лаская ея руку: - не все ли равно, здѣсь или въ Росс³и. И вамъ и мнѣ поздно уже мечтать. Мы нашу тропинку прошли до конца, дальше идти некуда, - обрывъ...

   Приходитъ докторъ и, не смущаясь тѣмъ, что я у него въ избѣ, говоритъ съ досадой:

   - Елена, отъ тебя опять пахнетъ виномъ!

   - Я ухожу, я ухожу, - говоритъ она торопливо и спѣшитъ уйти къ себѣ въ комнату. На порогѣ она покачнулась и тихо заплакала.

   И докторъ говоритъ мнѣ сердито:

  - Валентинъ Александровичъ! Христомъ - Богомъ прошу васъ: хлопочите о томъ, чтобы васъ перевели въ другой улусъ. Невозможно это, наконецъ. Вѣдь, вы знаете, что Елена влюбилась въ васъ. Не на дуэли же мнѣ съ вами драться, чортъ возьми!

  - Милый докторъ, - говорю я ласково, - не выдумывайте зря, чего не надо: дѣло тутъ не во мнѣ, а просто таежное лѣто слишкомъ коротко. Не успѣешь оглянуться и опять снѣгъ. Вотъ смотрите: у васъ на вискахъ сѣдые волосы.

   У доктора глаза становятся влажными, и онъ смущенно бормочетъ:

   - Ну, ладно... Ладно... Выпьемъ...

   И вотъ мы пьемъ съ докторомъ полынную и закусываемъ маринованной ленской стерлядью.

   Уже ночь, но свѣтло, какъ днемъ. Наступила полоса этихъ непонятныхъ золотыхъ ночей. Какъ будто надъ тайгой кто-то колышетъ золотымъ пологомъ. День и ночь сливаются нераздѣльно. Часы показываютъ двѣнадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонк³е хрустальные лучи мечетъ, какъ стрѣлы, щедрая рука.

   Я выхожу отъ доктора пьяный отъ золотой ночи.

   - Боже мой! - Думаю я, - надо проѣхать около четырехъ тысячъ верстъ, и только тогда увидишь желѣзнодорожныя рельсы. Я - одинъ въ пустынѣ. Какъ радостно и жутко!

  

   96

  

   Все спитъ, какъ въ золотой гробницѣ, но я не могу спать. Хочется упасть на эту нѣмую, но чуткую землю, и вмѣстѣ съ ней молиться кому-то, кого-то просить о пощадѣ.

   Ахъ, какъ я усталъ, какъ усталъ!

   И вотъ я одинъ въ юртѣ передъ ворохомъ писемъ и увядшихъ цвѣтовъ. Вотъ милый почеркъ. Мнѣ чудится шорохъ за спиной: не здѣсь ли она?

   Неужели я ласкалъ эти маленьк³я руки и, пряча лицо свое въ ея волосахъ, жадно вдыхалъ запахъ цикламены? Я вспоминаю мягк³я лѣнивыя лин³и ея тѣла такого близкаго и знакомаго, и едва замѣтную блѣдную полоску - знакъ того, что она была матерью.

   У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимаетъ мнѣ горло: зрѣн³е и слухъ обостряются необычайно. Я жду.

   И вдругъ - тих³й стукъ въ мое окно.

   Я распахиваю дверь и громкимъ шопотомъ спрашиваю:

  - Кто это?

  - Это - я: Сулусъ.

  - Иди сюда! Иди! - говорю я насмѣшливо и любовно, - и ввожу дикарку въ мою юрту.

  - Я не тебя ждалъ, моя крошечная Сулусъ, - говорю я, смутно надѣясь, что она пойметъ мою тоску.

   Но Сулусъ не знаетъ печали: она уже тихо ударяетъ въ мой бубенъ и ждетъ, когда я возьму ее къ себѣ на колѣни.

   Въ камелькѣ испепелились дрова, и я подкладываю новыя; и плотно закрываю единственное окно, чтобы спастись какъ-нибудь отъ неумолимыхъ и строгихъ взоровъ золотой ночи.

   Я не сплю долг³е часы изъ-за этой дикарки. Она еще совсѣмъ не знаетъ страсти, и когда я хочу найти исходъ изъ этихъ дикихъ и смѣшныхъ ласкъ, она впивается своими бѣлыми зубами въ мое плечо и дѣлается твердой и непроницаемой, какъ сталь.

   Что это такое? - Это не любовь, это не страсть, это даже

  

   97

  

   не та пьяная похоть, которая бродитъ въ больной крови, какъ темное вино. Сулусъ похожа на мальчишку, и я съ ней становлюсь юнымъ и улыбаюсь, глядя на м³ръ. Наша любовная истор³я - чиста и холодна, какъ таежный снѣгъ.

   И та, которой нѣтъ теперь со мной, должна простить мнѣ эту ребяческую измѣну. Но если бы она была здѣсь, я не рѣшился бы открыть ей странную истор³ю съ этой сумасшедшей Сулусъ: всѣ слова лживы и я все равно ничего не сумѣлъ бы разсказать ей о моемъ паден³и.

  

  

  

   Я ѣду къ кузнецу Матвѣю за Амгу. Сулусъ упросила меня взять ее съ собой: она сидитъ на краю телѣги и весело болтаетъ ногами. Мушкара и комары облѣпили насъ со всѣхъ сторонъ. Знойно, сладостно и по-таежному пьяно. Мнѣ лѣнь двигаться и думать, а Сулусъ то и дѣло прыгаетъ съ телѣги и шныряетъ по кустамъ, собираетъ землянику.

   На станкахъ мы пьемъ кирпичный чай и разговариваемъ о лѣтнихъ дѣлахъ: о предстоящемъ покосѣ и о паузкахъ, что плывутъ въ Якутскъ по Ленѣ.

   Сулусъ не церемонится со мной при чужихъ: она кладетъ мнѣ голову на плечо и шепчетъ свое якутское признанье: табтыбынъ.

   Она сѣла такъ близко, что мнѣ слышно, какъ стучитъ ея сердце.

   "Табтыбынъ" - смѣшное якутское слово! Сегодня оно мнѣ милѣе славянскаго "люблю".

   Какъ страшно выходить изъ юрты, когда солнце яростно сжигаетъ землю. Я закутываю голову мокрымъ полотенцемъ,

  

   98

  

   но оно высыхаетъ мгновенно; хочется пить, но вода съ виномъ худо утоляетъ жажду.

   Напрасно Сулусъ тормошитъ меня: я не выношу лѣтняго таежнаго солнца: отъ мушкары, зноя и жажды я изнемогаю и падаю на дно телѣги. Едва вижу однимъ глазомъ великолѣпное голубое небо, святое въ своей ослѣпительной наготѣ. И птицы не рѣютъ. Мертво и сухо шуршатъ колеса, и рысь лошадей - какъ четкая, сухая дробь.

   Я забываю, куда мы ѣдемъ и зачѣмъ: только бы пить, пить холодную ключевую воду или хоть уйти бы вглубь тайги, зарыться въ темной и влажной листвѣ, уснуть тамъ, вдыхая зеленую сырость лѣсныхъ травъ и острый запахъ грибовъ и раздагающейся коры.

   Къ вечеру сильнѣе пахнутъ березы; вѣтеръ потянулъ отъ зари; по новому закурились озера; легче дышать; охотнѣе выходишь изъ станка садиться въ телѣгу.

   Лошади запряжены и привязаны за повода къ двумъ столбамъ. Садимся. Вокругъ толпятся якуты. Сейчасъ помчимся въ тайгу. Лошади рвутся. Вотъ сейчасъ ихъ пустятъ. Сразу, по свисту, съ дикимъ ржаньемъ летятъ кони навстрѣчу зарѣ.

   Такъ жутко мчаться по лѣсной дорогѣ въ неизвѣстную даль, пьянѣя отъ вѣтра и зазывныхъ таежныхъ воевъ, что рождаются въ берлогахъ и оврагахъ.

   Пахнуло отъ земли ночнымъ холодомъ: на глубинѣ аршина подъ почвой лежитъ вѣчный ледъ, храня останки допотопныхъ мамонтовъ: изъ этихъ ледяныхъ могилъ доносится до насъ голосъ тысячелѣт³й.

   Сулусъ знаетъ, что въ полунощный часъ слетаются духи съ вершинъ серебряныхъ горъ къ намъ въ таежную долину. Надо быть серьезной и молиться бѣлому богу Христу и чернымъ абасыларъ и разнымъ другимъ богамъ. Сулусъ притихла, прижалась ко мнѣ и бормочетъ молитву какому то милому демону. "У него золотистые волосы, кудрявые, падающ³е съ темени до плечъ". Его отецъ - солнце, его мать - луна. Они от-

  

   99

  

   пустили своего возлюбленнаго сына въ зеленый м³ръ, но люди привязали его къ дереву и стрѣлами изранили его грудь. И потомъ взялись за руки и плясали вокругъ дерева, пока текла по груди его алая кровь.

   Алая кровь, какъ розы вечерн³я, что недавно погасли за черной тайгой.

   "Табтыбынъ" - шепчетъ Сулусъ влюбленными губами. И неизвѣстно, кого она любитъ - меня или златокудраго демона,. изъязвленнаго стрѣлами, страдающаго демона.

   Сейчасъ ночь. Глаза.тихо смыкаются. Смутно чувствуешь колыханье телѣги, едва слышишь звонъ бубенцовъ.

   И вдругъ тянетъ влагой. Ѣдемъ по низкому озерному берегу. Все закутано въ зеленовато-сѣрый туманъ. Въ трехъ шагахъ не видно дерева. И какъ будто мы плывемъ надъ землей, водимые луной по колдовскимъ тропамъ.

   Лошади влажно фыркаютъ; безпокойно обмахиваются хвостами; и якутъ-ямщикъ полусоннымъ голосомъ поетъ о туманѣ, о щербатой лунѣ, о черномъ кузнецѣ-шаманѣ и о жестокой царевнѣ, казнившей молодого тойона за его дерзкую любовь.

   Какъ странно звучитъ въ туманѣ дикая, заунывная пѣснь! Какъ все кажется неизъяснимо чудеснымъ. И самъ себѣ кажешься другимъ, какъ будто бы вернувшимся въ лоно сырой земли. И хочется привѣтствовать крикомъ эту зеленоокую пустыню.

   Ночь притаилась въ тайгѣ. Но вижу, какъ сверкаютъ ея глаза, какъ змѣятся черныя кудри, какъ жестоко смѣются ея пьяныя уста. Иногда она подымается вмѣстѣ съ туманомъ и скользитъ среди елей и березъ, и тогда слышно ея неровное дыханье. И шопотъ ея похожъ на шуршанье печальныхъ травъ. Вотъ она стоитъ надъ озеромъ и гадаетъ. Изъ-подъ темно-синихъ соболей бѣлѣетъ воздѣтая къ звѣздамъ рука. И кто-то рядомъ притаился въ темной дохѣ и бряцаетъ шаманскимъ бубномъ. Вотъ сейчасъ пойдетъ ворожея по млечному пути,

  

   100

  

   поведетъ за собой ночной хороводъ, влюбляя въ себя м³ръ. Какъ царственная траурная птица рѣетъ надъ землей, вознося высоко благую вѣсть надъ полями, озерами и праматерью тайгой.

   А по низинамъ и проваламъ, гдѣ таежныя трещины таятъ ядовитыхъ змѣй и гдѣ вѣчно курится дурманное курево, засѣли демоны и чудовища-абасыларъ. Иные спустились сюда съ юга, иные поднялись сюда съ сѣвера. Сѣверные - страшнѣе. Они становятся багряными отъ непонятной вражды къ м³ру и хотятъ смерти и опустошен³я. Они знаютъ, что на тыльной сторонѣ неба таятся иныя племена абасыларъ. Эти племена нечистыхъ духовъ вѣчно созерцаютъ опрокинутое темнотусклое солнце. А глубоко внизу, въ незыблемой широкой пропасти, зимуетъ и лѣтуетъ велик³й абасы съ алымъ ртомъ на темени, съ глазами на вискахъ. У ногъ его кипитъ кровавое море.

   И вотъ теперь мы ѣдемъ по тайгѣ, нарушая безмолв³е, - и всѣ демоны подымаютъ отъ земли свои тяжелыя головы и озираются. Они готовятъ на лонѣ земли великое шаманство. Они снаряжаются въ путь, дабы итти во мракѣ къ бѣлому камню. Лохматые, они зеленѣютъ, какъ старые полуистлѣвш³е пни, ожидая своего срока. Часы водятъ вокругъ нихъ мѣрный хо-роводъ, топоча копытцами.

   Сулусъ видитъ абасыларъ и боится ихъ. Она въ страхѣ плотнѣе прижимается ко мнѣ.

   - Не бойся, Сулусъ - говорю я ей: - абасы не возьметъ тебя. Пусть онъ зарится на зеленое болотное отродье, а ты - моя невѣста. Я не отдамъ тебя никому.

   Когда мы пр³ѣхали къ Матвѣю, солнце уже садилось и за тайгой дымилось и алѣло небо. Матвѣй работалъ въ кузницѣ, но, увидѣвъ меня, бросилъ работу и повелъ въ юрту.

  

   101

  

   На нарѣ лежала больная жена Матвѣя. Я уже два мѣсяца не видѣлъ ея и мнѣ показалось теперь, что она похожа на жену доктора. Отъ лихорадки глаза ея расширились и казались пьяными.

   - Какъ твое здоровье, Мар³я? - спросилъ я, невольно робѣя, чувствуя рядомъ съ ней толпу абасыларъ. Мнѣ казалось, что иные демоны уже прильнули къ ея сердцу и пожираютъ ея душу.

   - Худо, - сказала она и съ укоризной посмотрѣла на меня - худо. Но сегодня пр³ѣдетъ Симонъ, и я вѣрю, онъ вернетъ мнѣ жизнь.

   - Я знаю, что сегодня будетъ у васъ Симонъ. И я нарочно пр³ѣхалъ, чтобы встрѣтить его здѣсь.

   Матвѣй досталъ водки и копченой рыбы, и мы стали ужинать, проливъ въ камелекъ нѣсколько капель дурманной влаги.

   Матвѣй былъ печаленъ. Онъ встрѣтилъ утромъ попа, и тотъ ему сказалъ, что онъ знаетъ про его знакомство съ Симономъ. Пр³ѣдетъ засѣдатель и попъ донесетъ ему на Матвѣя.

   - Берегись, дагоръ, онъ и на тебя пожалуется, - прибавилъ Матвѣй съ угрюмой улыбкой.

   Но Сулусъ разсердилась:

   - Мой женихъ никого не боится. И онъ убьетъ засѣдателя, если засѣдатель сдѣлаетъ ему злое.

   Должно быть повѣялъ западный вѣтеръ: дымъ изъ камелька пошелъ въ юрту. Стало душно и темно.

   Сулусъ притихла, и всѣ мы молча ожидали Симона. Наконецъ, онъ пр³ѣхалъ, этотъ сѣдой вѣдунъ, съ которымъ насъ сблизила прошлогодняя таежная зима.

   Симонъ поставилъ длинный шестъ у юрты и прикрѣпилъ къ его концу чучело гагары.

   - Ты будешь сегодня лѣтнимъ шаманомъ, - сказалъ мнѣ Симонъ, лукаво улыбнувшись.

   Но я не расположенъ былъ сегодня шутить.

   Мы сѣли вокругъ больной, на землю. И я замѣтилъ, что

  

   102

  

   Симонъ прикрѣпилъ къ своему плащу мѣдную бляху въ видѣ рыбы, которой я раньше не видѣлъ у него.

   Разливъ по ковшамъ пьяную арги, Симонъ ударилъ в бубенъ и запѣлъ.

   Отъ пахучихъ корешковъ, которые Симонъ бросалъ въ огонь, отъ его жуткаго напѣва и отъ близости влюбленной Сулусъ у меня начинала кружиться голова:

   Уже два раза мы всѣ - по знаку Симона - принимались пѣть; уже трижды летала гагара къ дальнимъ озерамъ и спускалась подъ воду въ черное царство абасыларъ; уже много разъ Матвѣй брызгалъ во всѣ углы зачарованную арги...

   Я взглянулъ на Симона и по странному блеску его глазъ, по мѣрнымъ движен³ямъ рукъ и по вздрагивающимъ краямъ губъ заключилъ, что гагара уже несетъ его духъ въ подземный м³ръ, гдѣ царствуетъ иное солнце и гдѣ время ведетъ свой хороводъ по инымъ кругамъ.

   Вольная билась въ судорогахъ, и на плечѣ ея странно алѣло пятно отъ огня въ камелькѣ.

   Взглянувъ на Симона, восхищеннаго демонами, я вдругъ почувствовалъ надъ собою власть абасыларъ. Передъ моими глазами мелькала бахрома на рукавахъ плаща Симона; я вспомнилъ почему-то, что эта бахрома означаетъ когти вѣщаго коршуна, и это было послѣднимъ мигомъ сознан³я. Потомъ я вошелъ въ шаманск³й кругъ, подчиняясь волѣ Симона.

   Вдругъ я увидѣлъ, что Сулусъ сбрасываетъ свои одежды. Оставшись въ одной рубахѣ, она ринулась въ пляску. Сначала она ходила мѣрно передъ огнемъ, поднявъ кверху руки и шепча молитвы; и концы ея пальцевъ казались прозрачными и розовыми отъ камелька. А когда Симонъ чаще сталъ ударять въ бубенъ, Сулусъ начала кружиться. Ея рубаха то вздымалась кверху, то облегала плотно ея бедра, и вся она стала похожа на птицу, вылетѣвшую изъ огня, съ пылающими крыльями. Иногда она перебирала пальцами въ воздухѣ, какъ будто касаясь струнъ; иногда она чертила воздухъ ру-

  

   103

  

   кой, какъ будто запечатлѣвая въ памяти вновь открытые ей колдовск³е знаки.

   Волосы ея растрепались; росинки пота выступили на вискахъ; вся она сдѣлалась влажной и смутло-розовой; глаза ея видѣли иной м³ръ и пылали темнымъ шаманскимъ огнемъ.

   Съ каждымъ ея движен³емъ тревожнѣе и тревожнѣе билось мое сердце. Я уже ничего не видѣлъ, кромѣ этой безгрѣшной плоти, причастной тайнамъ земли. И уже безъ, памяти лежалъ Матвѣй, уже Симонъ выронилъ изъ рукъ свой бубенъ и упалъ навзничь съ легкимъ стономъ, уже едва тлѣлъ огонь въ камелькѣ и все было окутано непроницаемой тьмой, - а Сулусъ все еще плясала, отдавая себя богу.

   Наконецъ, она свалилась на землю около моихъ ногъ.

  

  

   Когда я и Сулусъ вернулись домой, и намъ пришлось переѣвжать рѣчку въ бродъ, мы увидѣли жену доктора. Она собиралась купаться. У Медвѣжьяго Косогора мы разстались съ Сулусъ.

   Ровно въ три часа дня я проходилъ мимо юрты Захара. Оттуда неслись стоны. Это, должно быть, отецъ билъ ремнемъ мою милую Сулусъ за то, что она уѣзжала со мной.

   Отъ жары было трудно дышать. Тайга шуршала, и странный шелестъ носился надъ землей. Кто-то мнѣ разсказалъ, что въ тайгѣ начались пожары.

   Говорили, что, въ Бутурусскомъ улусѣ огонь идетъ неумолимо, и лѣсная дичь, обезумѣвъ, бѣжитъ стадами. Пр³ѣхалъ купецъ изъ Вилюйска. Тамъ пожаръ начался въ колон³и прокаженныхъ. Иные изъ больныхъ сошли съ ума отъ ужаса и разошлись по дорогамъ,

  

   104

  

   Всѣ якуты чего-то испугались и шопотомъ разсказывали другъ другу о странныхъ знакахъ, как³е видѣлъ на небѣ шаманъ изъ Чурапчи.

   Одинъ докторъ ничего не боялся.

   "Что ему тайга и всяк³е страхи? Если не удалась его личная жизнь и все не ладится вокрутъ - въ этомъ виновата истор³я, человечество, человѣкъ. Какъ будто бы онъ разсуждаетъ нескладно, но есть какая-то внутренняя логика въ этихъ разсужден³яхъ о неудачной жизни, о таежныхъ пожарахъ и о той смертельной тоскѣ, которую носитъ въ своемъ сердцѣ его жена, эта тридцати-семилѣтняя женщина съ веснушками на лицѣ, съ печальными глазами и прекраснымъ тѣломъ.

   - Боже мой! Какая печаль! Почему шаманск³й бубенъ надо прятать отъ попа и засѣдателя? Почему тѣло надо закутывать въ безобразную одежду? Почему надо рожать дѣтей? У докторскаго пятилѣтняго Сережи золотуха и онъ горько плачетъ, когда отецъ, заставляетъ его пить рыб³й жиръ.

   Вотъ оно возмезд³е за оскорбленную и поруганную любовь - всѣ эти золотушные, глухонѣмые и главное смертные дѣти. Они умрутъ за наши грѣхи какъ мы умремъ за грѣхи отцовъ. Симонъ говоритъ, что надо умѣть любить безсмертно. Но развѣ онъ самъ беземертенъ, этотъ сѣдовласый хитрецъ?

   Вечеромъ я пошелъ къ озеру. На всемъ лежалѣ знакъ усталости и ущерба. Казалось, что Черная Болѣзнь постигла нашъ таежный м³ръ. Она должно быть пришла изъ амгинскихъ кустарниковъ. Надвинувъ на брови черный капюшонъ, она шла по тропѣ вплоть до дома доктора. Тамъ она йасмѣшливо стукнула въ окно и потомъ пошла отъ юрты до юрты.

   Вотъ сейчасъ я стою среди ирисовъ, а она смотритъ на меня печальными глазами. Я чувствую ея взглядъ, хотя не знаю, откуда она смотритъ на меня.

   Ночью я проходилъ мимо избы доктора. Тамъ былъ свѣтъ" Я постучалъ и меня впустили.

   - Сегодня послѣ купанья съ женой случилось что-то не-

  

  

   ладное, - сказалъ докторъ, наливая мнѣ стаканъ зеленаго китайскаго чая. - Я думаю, она серьезно заболѣла. Она лежитъ въ постели, но вы все таки пойдите къ ней и скажите два слова: это, навѣрно, будетъ ей пр³ятно.

   Когда я вошелъ къ ней въ комнату и увидѣлъ ея безпокойный румянецъ, я понялъ, что абасыларъ окружили ее такъ-же, какъ и жену Матвѣя. Что докторъ понимаетъ въ этомъ? Онъ дастъ ей какое нибудь глупое лекарство, а между тѣмъ нельзя терять времени. И я искренно сказалъ:

   - Говорю я вамъ: позовите Симона!

   - Ненуженъ мнѣ вашъ Симонъ, - сказала она сердито и посмотрѣла на меня влюбленными глазами.

   Когда я вышелъ въ другую комнату, докторъ стоялъ, вытянувшись, около шкафа съ хирургичеекими инструментами и разсматривалъ пристально наборъ скальпелей. Мнѣ показалось, что глаза его красны отъ слезъ.

   - Люди думаютъ, что они больше всего боятся смерти, - сказалъ я тихо, тронувъ доктора за пчечо, - но это невѣрно: больше всего люди боятся любви. Надо молиться Богу, чтобы онъ научилъ насъ любить.

   Когда я говорилъ эти слова о любви и смерти, я думалъ о той строгой и печальной, которую я оставилъ пять лѣтъ тому назадъ въ одномъ маленькомъ городкѣ на югѣ Росс³и.

   И я живо представилъ себѣ, какъ она стоитъ теперь на берегу моря, и къ ногамъ ея ползутъ волны, въ своихъ пѣнныхъ плащахъ, и она смотритъ на далек³й горизонъ и думаетъ такъ же, какъ я, о любви и смерти.

  

  

   Подъ утро ко мнѣ пришла Сулусъ. Она показывала мнѣ на своемъ тѣлѣ рубцы отъ отцовскаго ремня. Потомъ она воткнула въ земляной полъ три ножа остр³ями вверхъ и плясала нагая посреди нихъ. Но уже не было шаманскаго блеска въ

  

   106

  

   ея глазахъ. И она долго томилась у меня на рукахъ и потомъ лежала на полу, неподвижная и холодная. И было такъ тихо въ юртѣ, какъ будто умеръ кто-то.

   На слѣдующ³й день мы рѣшили встрѣтиться въ тайгѣ, у Красныхъ Ямъ. Я ждалъ ее на днѣ этого багрянаго оврага и, когда она пришла и бросила мнѣ въ лицо охапку цвѣтовъ, я вновь почувствовалъ тайгу.

   Зеленоокая пустыня, исполненная звѣриной любви, полусожженная пожарами! Тропы идутъ во всѣ стороны, но страшно по нимъ итти. На одной тропѣ ждетъ Сулусъ, она обовьетъ тебя, какъ змѣя, и полушутя вонзитъ, какъ жало, свой якутск³й ножъ. На другой - кусты тальника и кислицы преградятъ дорогу колючимъ щитомъ, а еще на иной тропѣ сама земля ужалитъ смертыо усталыя ноги.

   А какъ страшно жить въ тайгѣ, когда знаешь, что идетъ изъ тундры черная гарь. Сначала горѣли высохш³я за лѣто болота. Дымился мелк³й кустарникъ, тлѣлъ сухой мохъ. Потомъ гарь пошла верхомъ, лѣсами, вздымая черныя облака. Тщетно солнце мечетъ красныя стрѣлы. Онѣ не пронзаютъ душнаго тумана.

   Вотъ мы на днѣ оврага - я и Сулусъ, - а надъ нами ползетъ черная угарная пелена. И нельзя выйти на свѣтлый м³ръ. Чъя то темная, лохматая рука душитъ горло, слѣпитъ глаза. Кричать? Но кругомъ тысячи пустынныхъ верстъ.

   Тайга! Къ тебѣ тянутся усталыя руки. Но слышитъ ли она? Быть можетъ, она рождена глухонѣмой.

   Какъ будто тысячелѣтняя могила раскрываетъ свое лоно, и входишь въ него съ любовью и надеждой. Тамъ, въ глубинѣ гробницы, спитъ нетлѣнная царевна, и приближаешься къ ней въ любовномъ ужасѣ, чтобы поклониться ей и умереть у ногъ ея.