Чулков Георгий Иванович - Парадиз

  Оригинал здесь: Серебряного века силуэт...

  Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г. --------------------------------------

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   Александру Блоку

  

I

  В тот, памятный для Наташи, вечер шла она от всенощной из церкви Успения. И нельзя было понять, радость или печаль на сердце. Хотелось тишины, и любви.

  В сердце еще пел хор: "Се бо Эммануил грехи наши на кресте пригвозди..." А потом слова как-то уплывали из памяти, звучал лишь напев, но на углу Большого проспекта опять вспомнилось: "И живот даяй, смерть умертви, Адама воскресивый..." {1}

  Смерть умертви!.. Хорошо", - думала Наташа, чуть не плача.

  - Премудрость, прости, - шептала Наташа с умилением и даже не старалась понять, что это значит. Пусть. Все равно.

  Наташа твердо знает, что, когда дьякон скажет торжественные слова, хор полетит, точно на крыльях ангельских, и прозрачные голоса запоют неземную песнь.

  И в тот вечер пелась эта песня. Наташа стояла на коленях, забыв обо всем: у нее кружилась голова от счастья. Когда она пришла домой, матери и братишки не было, и за столом сидел вотчим: и по тому, как он неловко уперся локтем на стол, Наташа догадалась, что вотчим пьян.

  - А здрасьте, Клеопатра {2} наша! - сказал вотчим. Здрасьте, царица египетская... Важность - фу-ты, ну-ты. А позвольте спросить, откуда спесь. Я ли тебе не как отец родной?

  Наташа ничего не ответила и пошла к себе за перегородку.

  - Наташка! Чего ломаешься! Тебе говорят: поди сюда. - И не дожидаясь ответа, вотчим сам полез к ней за перегородку.

  - Прочь подите. Матушке скажу, - бормотала Наташа, отбиваясь от пьяных и похотливых рук, которые валили ее на постель.

  От вотчима горько пахло пивом, и было противно и трудно бороться с этим большим, пьяным, волосатым человеком.

  Наконец, Наташа, неловко ударив вотчима по лицу локтем, вывернулась из-под него и без накидки, в одном платке, побежала к тетке.

  Весенняя белая ночь пахнула на Наташу теплою влагой, и пока Наташа торопливо шла к дому тетки, ей все казалось, что в небе кто-то поет "Свете тихий" высоким ладом, как мальчики-певчие.

  А в доме тетки уже все спали, только сама тетка стояла у комода, в ночной кофте, простоволосая, считала дневную выручку. Наташу расспрашивать не стала. Догадалась, в чем дело. Молча указала на сундук и дала подушку.

  Рано утром, перед тем как идти в табачную лавочку, тетка Серафима говорила Наташе нараспев:

  - И там, милая, люди счастье себе находят. Дарья Ивановна, слава Тебе Господи, живет теперь барыней, а была такой же девчонкой, как ты, бегала по лужам босоногая. Ужо сведу тебя к ней, небось, возьмет: она мне тем боль кума.

  Наташа осунулась и побледнела за эту ночь, глаза У нее были печальные и строгие, и жалко было смотреть на ее тоненькую фигурку в нескладном черном платьице. Наташа едва слушала тетку и тихо бормотала:

  - Мне все равно, тетушка. Все равно.

  Когда после обеда пришли к Дарье Ивановне, у нее сидел гость - молодой человек, белокурый, завитой, в модной паре.

  - Значит, мы на вас надеемся, - говорил он, покручивая усики, - заедем за Катюшей на автомобиле в одиннадцать.

  Молодой человек простился и ушел, и было слышно, как в коридоре он стучит толстыми "американскими" подошвами.

  - Позднякова, заводчика, сынок, - пояснила Дарья Ивановна.

  - Я к вам с племянницей, - говорила тетка Серафима, подсаживаясь к столу и принимая из рук Дарьи Ивановны рюмочку померанцевой.

  Наташа осмотрелась.

  По стенам висели бумажные веера и олеографии с голыми женщинами, на тумбе стоял гипсовый амур, пахло чем-то приторным и сладким.

  - Она у вас миленькая, - сказала Дарья Ивановна и притянула к себе Наташу, - худа только, щупленькая. Мы ее, как индюшечку, откормим.

  - А это трудно - петь? - спросила Наташа, с недоверием посматривая на Дарью Ивановну.

  - Пустяковина. Сегодня попробуем. Вы у меня уж и оставайтесь, пообедаем вместе.

  К обеду пришла Катюша, совсем молоденькая, с припухшими губами и утомленными влажными глазами.

  "Как же она живет? - думала Наташа. - Как?"

  - Это от симпатии моей, - сказала Катюша и поставила на стол букетик из ландышей.

  - Ах, уж эти симпатии, - сказала Дарья Ивановна, - одна канитель.

  - Помалкивайте лучше, - огрызнулась Катя, - вам бы только запрячь девушку - и больше никаких.

  - Ну, ну, - сказала Дарья Ивановна, - девка. Вот в одиннадцать Поздняков на автомобиле заедет. Принарядись.

  Когда пришли в сад, на сцене шла репетиция: горбун и горбунья пели шансонетку.

  В оркестре сидел один пианист, рыжий человек, с равнодушными глазами.

  - Вот, хозяин, новенькая, - сказала Дарья Ивановна, подвигая Наташу к большому усатому господину в цилиндре.

  На столах, без скатертей, торчали стулья ножками вверх; какая-то баба в пестрой юбке протирала стекла на веранде.

  За кулисами пахло сыростью, масляной краской и шипело электричество.

  - Познакомьтесь, - сказала Дарья Ивановна и толкнула Наташу в маленькую уборную. Там сидели три девицы.

  - А я никогда не поверю, что мужчины от женщин заражаются, - говорила маленькая брюнетка Аглая, - никогда не поверю. Другой налижется, как сукин сын, а потом - небось - женщина виновата.

  - А если со мной случится что, я утоплюсь, - сказала Лидочка, тоненькая девушка лет семнадцати, с японскими глазами и движениями зверька, попавшего в клетку.

  На Наташу не обращали внимания. Аглая и Лидочка были одеты мальчиками, а третья девушка, Соня, была в розовом коротком платье, какое делают маленьким детям, в розовых чулках и туфлях, а в руках держала куклу. От черных полос под веками блестели глаза. Кто-то крикнул:

  - Пожалуйте репетировать.

  Дарья Ивановна поставила Наташу перед рампою рядом с Соней.

  Рыжий пианист забарабанил по клавишам, и Соня запела, поднимая розовое платье и неестественно пристукивая каблуками:

  

  Однажды вечерком

  Мы вышли погулять.

  Хотелось нам тайком

  На воле поиграть.

  

  Соня делала глазки воображаемым зрителям, прижимала куклу к обнаженной груди и пела:

  

  Мы миленькие детки,

  Мы любим пирожки

  И все мы однолетки -

  Подруги и дружки.

  

  Дарья Ивановна заставила Наташу приподнять юбку. И Соня опять запела:

  

  И много уж секретов

  Хранится от мамаш,

  Порой мы без корсетов

  Играем в ералаш.

  

  Наташе казалось, что это сон, что это не по-настоящему, что вот сейчас кто-нибудь засмеется и скажет: "Довольно", - и рыжий пианист, улыбаясь, перестанет барабанить по клавишам, и Соня сотрет румяна и наденет скромное платье. Но сон продолжался.

  Пили, стоя у буфета, чай. Потом пошли за кулисы. Пришел венгерец с контрабасом и что-то говорил Соне на непонятном языке и обнимал ее. И контрабас чуть-чуть загудел, когда венгерец неосторожно поставил его в угол.

  Вчерашний день казался Наташе далеким прошлым. И темный тяжелый вотчим, и золотая всенощная с ладаном и с таинственным пением - все отошло куда-то в синеватую даль. И голоса оттуда едва долетали, как из другого мира.

  

  

  

II

  

  Жить стала Наташа, как во сне. Тяжело засыпала под утро. Часто просыпалась, вскакивала с постели и, босая, бежала к умывальнику; обливаясь водой, пила воду жадными глотками прямо из графина и потом опять клала свою угарную голову на подушку, чтобы все забыть и уснуть.

  Вставала часа в три, лениво одевалась, прихлебывая кофе, который варила ей Акулина, и ехала с Петербургской стороны на Звенигородскую завтракать у Дарьи Ивановны. Там был и допрос:

  - С кем была и сколько выручила?

  Теперь уж Дарья Ивановна говорила Наташе "ты", и Наташа почему-то была в долгу у Дарьи Ивановны. А считать не хотелось: махнула на все рукой.

  Катюша приносила к завтраку водку, сливали ее в графинчик с апельсинными корками и выпивали. Аглая приговаривала непонятное:

  - Выпьешь по первой, будешь стервой, - выпьешь по второй, будешь с головой, - выпьешь по третьей, будешь без смерти, выпьешь по четвертой, - будешь первосортной, - пятой - богатой...

  - Нескладно что-то, - говорила Наташа, сурово хмурясь.

  - Для нас и это ладно, - отвечала Аглая, не смущаясь.

  Дарья Ивановна отнимала графинчик, и все опять укладывались спать кто куда. А в семь часов ехали в сад.

  Когда Наташа входила в сад в своей черной шляпе с большим страусовым пером, подбирая пышное черное платье и открывая ботинки на высоких каблуках, ей казалось, что она уже на сцене и вокруг тоже актрисы. Сад с электрическими фонариками, бутафорскими воротами, с этой загримированной Аглаей и другими дамами - это все игра. И если не верить, что все это только так, что все это пока, а потом начнется настоящая жизнь, если в это не верить - тогда смерть.

  Вот идет Наташа между столиков и сама чувствует, что походка ее здесь иная, не такая, как была раньше.

  - Ха-ха-ха! - неестественно смеется Наташа. - Здравствуйте, прекрасный мой кавалер. Ха-ха-ха! Не угостите ли меня, кавалер, мадерой?

  В глаза теперь Наташа никому не смотрит: она смотрит всегда куда-то вверх, повыше головы того, с кем говорит. И кажется, что-то видит.

  - Милочка, поди сюда, - говорит Наташа, подзывая продавщицу роз, - вот я, господин офицер, розы очень люблю. Не купите ли вы мне розу?

  Наташе не нравится, когда оркестр перестает играть: тогда кажется, что и вино не пьянит и все похоже на трезвую правду, и становится страшно. Нет, уж пусть играет музыка, и на сцене пусть пляшут.

  Теперь редко вспоминает Наташа о золотой Всенощной и о сладостном напеве "Свете тихий..."

  Один раз, когда она была с Поздняковым, сыном заводчика, в номерах на Казанской, ей показалось, что пахнет ладаном, и она вспомнила о своей недавней молодости и о своих предчувствиях любви, которой не суждено было прийти.

  - Ну, чего лезешь? Подожди, - сказала она неожиданно грубо этому завитому белокурому человеку, совсем чужому, успевшему протрезвиться за время, пока ехали из сада в номера.

  - Вот так Клеопатра! - сказал молодой заводчик, ухмыляясь. - Царица Египетская. Важность - фу-ты, ну-ты. Что за немилость. Я ли тебя шампанским не поил?

  - Погоди. Погоди, - сказала Наташа, усмехаясь, - как ты сказал? Клеопатра? Будто уж кто-то мне говорил так. Ага! Помню.

  - Все равно, - сказал Поздняков - ты, хотя и блудница, но вроде царицы. Хочешь, я на тебе женюсь?

  - Ступай ты к лешему, - сказала Наташа равнодушно, - ты, дурак, лучше ботинки мне расстегни. Видишь, я пьяна, мне трудно.

  И все было, как нелепый и тяжелый сон.

  Одно любила Наташа - смотреть, как небо странно синеет, когда сидишь на веранде в электрических огнях: такое небо можно увидеть только из "Парадиза": кажется, что здесь сказка, а там в небе - непонятная и великолепная жизнь.

  В четвертом часу, когда публика разъезжается из сада и у отдельных столиков остаются запоздавшие посетители за рюмками ликера, Наташа, если была свободна, бродила по саду и подолгу стояла около журчащего фонтана, прислушиваясь.

  Как будто кто-то рассказывал сказку про прекрасную царицу. И царица эта - она, Наташа.

  Если кто-нибудь случайно подходил к ней, она отвечала высокомерно или совсем не отвечала, уходила молча.

  И в этой стройной и надменной проститутке в черном платье нельзя было узнать той Наташи, которая бегала когда-то в скромном платьице в школу и церковь.

  В школе Наташа читала про царственную красавицу, у ног которой вожди слагали венцы свои.

  Наташе мерещится желтый Нил, сфинксы, не те, что стоят на Неве, а иные, огромные, высеченные из цельной скалы с непонятными человеческими лицами.

  И мерещится Наташе пустыня, и среди пустыни оазис, там ее дворец. И вот приходит полководец, закованный в латы.

  - Это я, - говорит он, переступая порог, и почтительно целует сандалии Наташи. - У меня много солдат, и большие корабли плавают у берегов моей страны. Но я все это оставил и пришел к тебе в "Парадиз", моя прекраснейшая Наташа.

  - Что мне твои корабли и царство? - говорит сурово Наташа. - Видишь: я правлю миром. Звезды поют в честь меня, и когда встает солнце, оно делается красным, как кровь, от любви ко мне. Вон идет хозяйка звать меня в отдельный кабинет, но я не пойду туда, и уже целую неделю я не пою на сцене и больше не буду надевать это глупое розовое платье. Я не хочу петь среди других. Я буду петь одна. Для меня построят высокую эстраду. И я буду петь одна. И пение мое будет так прекрасно, что все станут безгрешными, слушая меня.

  В это время подходит к Наташе инженер.

  - Позвольте, мамзель, вас ангажировать на сегодняшнее утро. И поедемте с нами, мамзель, на острова.

  - Только в автомобиль шампанское захвати, слышишь? - говорит Наташа, - не расплескается. Я из бутылки пить буду.

  Когда автомобиль мчится по Каменоостровскому проспекту, Наташе кажется, что все встречные кланяются ей, как царице. И она отвечает им на поклон и милостиво машет платочком. Пусть эти пьяницы и рабочие, и мастеровые знают, что не все царицы жестокосердны. Одна из них, Наташа, великодушна и добра.

  - Что же вы, дьяволы, молчите? - говорит Наташа инженеру и его товарищам, - пойте что-нибудь. Сашку Позднякова знаете? Сын заводчика. Он меня Клеопатрой Египетской зовет. Жениться на мне хотел. Эй, инженер! Угости шофера шампанским! Пусть из моей бутылки. Я не побрезгую. Не брезгую же я с вами в одной постели валандаться.

  Миновали мосты.

  Подымалось солнце над серебряной рекой. Как был прозрачен воздух! И какой легкий ветер веял над безумным городом. Тонкие стволы берез девственно белели, и острова были закутаны дымчатой вуалью.

  Солнце пылало алым заревом. Как будто зажгли великолепный пир на утреннем небе. И бессонно томилось сердце по любви невозможной.

  

  

  

  

III

  

  В "Парадиз" приехали два писателя: Александр Герт и Сергей Гребнев {3}. Они приехали из ресторана после затянувшегося обеда - теперь утомленные и уже нетрезвые - скучали за бутылкой кьянти.

  На эстраде негр танцевал с рыжей англичанкой матчиш {4}, и звуки сумасшедшей пляски тревожили сердце.

  Александр Герт, молодой человек лет двадцати восьми, небезызвестный поэт, с бритым лицом и вьющимися белокурыми волосами, курил папиросу за папиросой, и бледными холодными глазами следил за кольцами дыма.

  - Мы с вами погибли, Сергей Андреевич, - говорил он равнодушно и внятно, очевидно, на тему, не раз обсуждавшуюся ими, - погибли. Наша судьба на дне стакана.

  - Мы не первые и не последние, - отвечал Гребнев с насмешливой, неприятной улыбкой.

  - Но все же, Сергей Андреевич, я лучше, чем вы думаете. Вам кажется, что у меня нет ничего за душой, что я только лирик {5}. Но у меня есть что-то, уверяю вас. Вы вообще меня выдумали, и я, когда бываю с вами, невольно говорю и даже поступаю в лад с вашей выдумкой. Но я не таков.

  - Вы говорите: что-то есть. Но тем хуже для вас, Александр Александрович. Если есть, тогда ответственность.

  - Может быть. Но что с нас взять: мы, поэты - как и проститутки - самое дорогое и самое тайное отдаем далям. Вот спросите у нее, и она вам то же скажет.

  И он взял за руку и привлек к столу даму в черном.

  - Как вас зовут, госпожа моя? - спросил Гребнев, подвигая стул, и серьезно, уже без насмешливой улыбки, рассматривая даму.

  - Клеопатра, - ответила Наташа, окинув презрительным взглядом обоих писателей.

  - Вот и она презирает всех, как и мы, - процедил сквозь зубы Герт.

  - Госпожа Клеопатра, разрешите наш спор, - сказал Гребнев и налил ей стакан кьянти. - Вот он уверяет, что мы погибли. А по-моему...

  - Ах! Это все равно. Не знаю, о чем вы там толкуете. Скучно все.

  - А ведь она гордая, - сказал Герт. - Как это хорошо. Как хорошо.

  Подошла Аглая и увела куда-то Наташу.

  - И откуда эта гордость? Откуда?

  - Да разве вы не видите, она - сумасшедшая, - сказал Герт серьезно. Сумасшедшая, как и мы. И все, кто не спит в эти белые ночи, сходят с ума. Скажите вон тому лакею или вот этому генералу, что сейчас начнется светопреставление, и они поверят в это просто и охотно и, быть может, не испугаются: сумасшедшие боятся только обыкновенного, обыденного.

  - Пожалуй, что так, - согласился Гребнев. - У этой проститутки есть какая-то идея не нашего порядка.

  - Какая проститутка? Какая идея? - сказала актриса Герардова, подходя к их столику вместе с художником Ломовым и его женой, певицей из Мариинского театра.

  - Вот с нами сидела египетская царица Клеопатра, - сказал, улыбаясь, Гребнев. - Герт в нее влюбился.

  - Ах! Как это хорошо, - сказала Герардова, всплескивая руками. - Познакомьте меня с ней: я никогда не разговаривала с этими дамами. А мне так хочется. Так...

  - Пожалуй. А вы ничего не имеете? - обратился Гребнев к жене Ломова, высокой полной блондинке с крупными мужскими чертами лица.

  - Очень хочу. Мне, впрочем, не в первый раз с ними знакомиться. Недавно были мы с ним в "Буффе" {6}, - сказала она, указывая на мужа. - Так за наш столик несколько девиц село; все не верили, что я мужняя жена.

  Все засмеялись.

  Потом пригласили Наташу и пошли в отдельный кабинет пить шампанское.

  Ломов ухаживал за Герардовой, Гребнев - за Ломовой, а Герт стал на колени перед Наташей и говорил:

  - Вот на вас строгое черное платье, и я схожу с ума от счастья, потому что вы, божественная, позволяете мне стоять на коленях около вас и касаться вашей руки. Вы настоящая женщина, и каждое движение ваше царственно, и глаза ваши прекрасны и безумны. Что за вздор, что женщину можно купить. Женщину купить нельзя. И если бы я мог усыпать золотом всю дорогу от "Парадиза" до твоего дома, божественная Клеопатра, то и тогда бы ты не подарила мне своей любви.

  - Вот это правда, - сказала Наташа, - но все-таки ты мне нравишься, кудрявенький.

  И она провела своей рукой по волосам Герта.

  - Герт влюбился, - хлопала в ладоши Герардова, - Герт влюблен!

  Потом она наклонилась к Ломову и шепотом спросила:

  - А это не опасно, что мы так вместе: у этой Клеопатры нет сифилиса?

  - Тише, тише, - испугался Ломов. - Замолчите, Бога ради.

  - Эй, барыня, - сказала Наташа, - выпьем за твое здоровье!

  Герардова покраснела и протянула свой стакан, чтобы чокнуться.

  - Иди сюда... ко мне на диван, - сказала Наташа, - я тебя поцелую.

  Герардова пересела на диван, и они обнялись с Наташей.

  Наташе понравилась хрупкая барышня, и она целовала ее в губы долгим поцелуем. И Герардова, по-видимому, не думала уже о том, больна или не больна эта проститутка, и, прижавшись грудью к ее груди, целовалась нежно и сладостно.

  Все были пьяны. И Ломов, бледный от вина, что-то серьезно рассказывал Гребневу о Чимабуэ и Дуччи {7}.

  Ломова напевала вполголоса из "Садко" {8}.

  Уже ничто не казалось странным Наташе: она твердо верила, что все вокруг нее так как надо, что она сама прекрасна и кто-то венчал ее когда-то на царство. Кудрявенький - это принц, ее жених, а все другие - ее придворные.

  Говорила она повелительно и милостиво, как настоящая царица.

  - Пусть еще шампанского принесут, а потом поедем куда-нибудь: здесь душно, не могу я больше.

  Ломов стал произносить тост в честь дам, и хотя был пьян, говорил по привычке складно и любезно, но никто уже не мог понять, о чем он говорит. Тогда он снял с ноги Герардовой башмачок и, поставив в него бокал, выпил из него шампанское.

  Гребнев распахнул окно, и утренний ясный ветер обвеял ему голову; и он неожиданно для себя протрезвился и сталь злым, каким он всегда бывал, когда в голове не шумело вино.

  - Все притворяются, - сказал он сердито, - и вы, Герт, больше всего. Сухой вы и бессердечный человек. Надо еще цикл стихов написать, вот вы и выдумываете себе любовь. Одна из вас говорит и чувствует по-настоящему, это - Клеопатра. Но ведь ей хорошо: она - сумасшедшая.

  - Молчите вы, несносный человек, - сказала Ломова с отчаянием в голосе.

  Потом все поехали в "Ниццу".

  Герт ехал вместе с Наташей, говорил ей, что влюблен в нее, и они целовались всю дорогу.

  В "Ницце", в отдельном номере, где за перегородкой был альков и зеркало было изрезано именами пьяных любовников, все окончательно потеряли голову, и даже Гребнев стал рассказывать Герардовой по-французски нескромный анекдот.

  Герт стоял на коленях перед Наташей и упрашивал ее раздеться.

  - Древняя царица не стыдилась своих рабов, - говорил Герт заплетающимся языком, - а мы твои рабы.

  - Я тебя, принц, люблю, - говорила Наташа и смотрела на Герта странными верующими глазами. Я тебя люблю. Раздеться, говоришь. Ну, хорошо. Мне все равно.

  

  

  

IV

  

  С этой ночи не могла Наташа забыть своего кудрявого принца. Все ждала его возвращения. Но он не приезжал к ней.

  Это было очень странно, что он не приезжал к ней. Она бродила среди столиков на веранде "Парадиза", искала его, но вокруг все были чужие, равнодушные, пьяные лица, а его не было.

  И Дарья Ивановна, и Аглая, и Катюша, и даже усатый хозяин в цилиндре стали замечать, что с Наташей творится что-то неладное. Кто-то сказал:

  - Клеопатра сошла с ума.

  И все сразу поверили в это, но никто не знал, что надо делать теперь, да и думать об этом никому не хотелось: в "Парадизе" можно быть, и сумасшедшей. Все равно.

  Уже все привыкли к ее надменным жестам и гордым глазам, и уже все называли ее то "царицей", то "королевой".

  - Пожалуйте за тот столик: вас господин просит, - сказал однажды лакей.

  И Наташа уже хотела пройти мимо не отвечая, как вдруг заметила, что за столиком сидит Гребнев: она узнала его.

  - Где же мой принц? - спросила она, подходя к Гребневу.

  - Ваш принц? - сказал Гребнев. - Но зачем вам принц?

  - Он мои ноги целовал, - сказала Наташа и нахмурила брови.

  - Постой, постой, - сказал Гребнев, - он сейчас в меланхолии и сидит дома. Поедем к нему.

  И они поехали.

  Когда Гребнев с Наташей приехали к Герту, он не удивился, увидев их.

  - Что с вами, принц? - сказала Наташа, нежно касаясь его руки.

  - Благодарю покорно. Я здоров, - сказал Герт, рассеянно улыбаясь.

  - Вот вы подарили мне кольцо, - сказала Наташа, - я хочу вам вернуть его.

  - Ах, нет, нет. Я ничего вам не дарил.

  - Но вы позабыли, принц, - сказала Наташа, чуть не плача. - Вы подарили мне кольцо и сказали, что любите меня.

  Герт засмеялся и сказал:

  - Да! Ведь ты гордая царица - Клеопатра.

  - Принц...

  - И красивая.

  - Но так нельзя, - сказал Гребнев, - так нельзя.

  - Это почему? - в свою очередь, разозлился Герт. - Это что - дружеский совет?

  - Дело не в этом, - сказал Гребнев, усмехаясь. - Так нельзя, потому что это плагиат из "Гамлета".

  - Ах, все равно. Я не виноват, что судьба бросает меня в объятия шекспировских женщин.

  - Но что вы хотите сказать, принц? - пробормотала Наташа, чувствуя, что голова у нее кружится и она сейчас упадет.

  - Что я хочу сказать? Ха-ха-ха. "Если ты честная и хорошенькая девушка, так не заставляй красоты своей торговаться с добродетелью... {9}" Я любил тебя прежде...

  - Я верила, принц.

  Герт странно смеялся, и глаза его сделались влажными от слез.

  - Напрасно, - сказал Герт, задыхаясь от смеха, - напрасно, прошедшего нет более, я не люблю тебя.

  Гребнев окончательно разозлился.

  - У вас истерика. Пойдемте отсюда, Клеопатра. Это не светлейший принц, а бедный неврастеник.

  - Уведите меня отсюда, - прошептала Наташа Гребневу, смутно понимая, что ее оскорбляет принц, в которого она верила, как в Бога.

  На другой день она уже не помнила ни улицы, ни дома, где жил ее принц, и имени его она не знала, и найти его она уже не могла.

  О свидании этом она скоро забыла, и по-прежнему стала мечтать о своем белокуром принце, который стоял перед ней на коленях и говорил ей о своей любви...

  И она искала его повсюду.

  Она заходила в рестораны и кофейни, бродила по Летнему саду, но нигде не могла его встретить.

  Часто Наташа сидела в кофейной под Пассажем и следила жадными лихорадочными глазами за всеми, кто проходил мимо ее столика. Однажды она ошиблась: ей показалось, что это он, ее возлюбленный, но это был какой-то актер. Она в ужасе отшатнулась от чужого лица.

  - Милая моя, вы мне нравитесь, - сказал актер.

  - Поди прочь. Ты - раб, - сказала Наташа гордо и отвернулась.

  

  

  

  

V

  

  Наступили осенние дни, и город поплыл в золотом тумане, Бог знает куда.

  В золотом вихре носились порой листья по Островам, а когда ветер не веял, непонятная прелесть увядания томилась над землей. И деревья шептали о любви предсмертной.

  Однажды Наташа ехала из Крестовского сада домой - одна на извозчике - и повстречала Позднякова. Он мчался на автомобиле с компанией крикливых купчиков. Поздняков заорал шоферу:

  - Стой, назад!

  И компания догнала Наташу.

  - Пожалуйте к нам, Клеопатра великолепная! - кричал Поздняков пьяным голосом.

  - А ты не знаешь, где мой принц? - сказала Наташа фразу, которую она произносила теперь машинально, едва понимая ее смысл.

  - Я - твой принц! - говорил Поздняков со смехом и бил себя в грудь.

  - Шут гороховый, - снисходительно улыбнулась Наташа. - Ты сверчок, знай свой шесток. Ну, ладно, поедем.

  Шофер был пьян и гнал автомобиль во всю мочь.

  У Наташи захватило дух. Она привстала, держась за чье-то плечо. Волосы у нее распустились, шляпа слетала. Не стали останавливать автомобиль из-за шляпы, мчались дальше; кто-то прицепил к волосам Наташи увядшие розы.

  - Надо гонцов на автомобиле послать, чтобы они его отыскали, - кричала Наташа, обращаясь ко всем не то с угрозой, не то с просьбой. - Пусть они его привезут ко мне. Один пусть в Рязань поедет, другой - в Москву, а третий - в Париж.

  - А ты, Сашка, - неожиданно обратилась Наташа к Позднякову, - отрубил голову вотчиму или нет? Ты ему, Сашка, отруби. Я тебе позволяю. Пусть он подлецом не будет: негодный он человек.

  - Ладно, - кричал неистово Поздняков, - ладно. Ты уж на меня надейся. Кому хошь отрублю.

  - Се бо Эммануил грехи наши на кресте пригвозди, - запела Наташа, поднимая руки кверху. Но нельзя было разобрать, что поет Наташа: так шумела пьяная компания и гремел автомобиль.

  - Я тебя на свадьбу позову, - кричала Наташа Позднякову, - будем, Сашка, с тобой пировать.

  - Ну, ври еще. Какая там свадьба, - сказал мрачно какой-то молодой человек с пьяными и злыми глазами.

  - А я тебя в темницу велю бросить, - сказала Наташа, - ты лучше молчи: сказала "свадьба", значит, свадьба.

  Но молодой человек не унимался.

  - Не ври. Не люблю. Не нравится мне, когда девки врут.

  - Я девка? - неистово закричала Наташа. - Я? Ах ты хам треклятый. Да я тебя. Да я тебя...

  И Наташа с размаху ударила молодого человека по щеке.

  Молодой человек, покачнувшись от удара, вскочил на ноги и схватил Наташу за волосы.

  - Стой, - закричал он шоферу, - мы ее в часть сейчас. Стой.

  - Оставьте ее. Оставьте, - упрашивал Поздняков, заступаясь за Наташу.

  Но компания была на стороне молодого человека.

  Кто-то пронзительно кричал:

  - Господин городовой! Пожалуйте сюда. Не угодно ли вам препроводить блудницу сию в участок.

  Наташу пересадили на извозчика и повезли.

  И там в участке, когда ее тяжело и мрачно били городовые, Наташа думала, что это самозванцы пришли отнимать у нее престол.

  На другой день она уже называла себя Девой Марией, и ей казалось, что на ней струится голубая облачная одежда, как на Богоматери в церкви Успения.

  ... Вот она идет по кущам райским, и золотые птицы кивают ей, приветствуя. И мир ей подвластен - и звезды, и море.

  -Цветы мои райские, - говорит Наташа, - цветы мои...

  

  1909

  

  

  

  

Комментарии

  

  

  1. Слова Воскресной всенощной молитвы благочестивого Патриарха Царьградского Анатолия.

  

  2. Клеопатра (69-30 до н.э.) - последняя царица Египта, с 51 г. была любовницей Юлия Цезаря, после - Марка Антония. После поражения в войне с Римом покончила жизнь самоубийством. В рассказе имя Клеопатры призвано подчеркнуть и гордость героини, и ее будущую "профессию" блудницы.

  

  3. Образ Сергея Гребнева во многом автобиографичен.

  

  4. Матчиш - модный в начале XX в. танец.

  

  5. Герт развивает здесь основные идеи статьи А. Блока "О лирике" (1907).

  

  6. "Буфф" - название театра-кабаре или театра-варьете.

  

  7. Чимабуэ (наст, имя Ченни ди Пепо, ок. 1240-1302) - представитель течения, ориентированного на византийские традиции в искусстве Проторенессанса. Дуччо ди Буонинсенъя (ок. 1255-1319) - итальянский живописец. Основоположник сиенской школы живописи XIV в. Лирические по духу, изысканные по ритму и колориту, его произведения остаются в рамках средневековой традиции.

  

  8. "Садко" - опера Н.А. Римского-Корсакова (1844- 1908), написанная в 1896 г. по мотивам новгородской былины.

  

  9. В. Шекспир. Гамлет. Акт 3. Явл. 1.