Саша Черный. Антошина беда
Из сборника "Солдатские сказки"
--------------------------------------
Черный Саша. Собрание сочинений в пяти томах. М.: Эллис Лак, 1996.
Том 3, стр. 289 - 292.
Электронная версия: В. Есаулов, 23 декабря 2005 г.
--------------------------------------
Пала ночь на город... Звезды не спят, ветер по кустам бродит, а
солдатам в мирное время в ночную пору спать полагается. Спит весь полк,
окромя тех, кто в карауле да по дневальству занят. Собрались солдатские
Ангелы-Хранители в городском саду, за старым валом. Подначальники ихние, по
койкам свернувшись, глаза завели, - не сидеть же до белой зари у изголовьев
ихних... Ходят Ангелы по дорожкам, мирно беседуют, - лунный свет скрозь них
насквозь мреет, будто и нет никого. Только крыло, словно парус хрустальный,
кое-где над кустом загорится - и опять в темных кустах погаснет.
Кажный Ангел со своим солдатом схож, - который солдат в плечах широк,
лицом ядрен, - и Ангел у него бравый; который замухрышка незадачливый, -
Ангел у него тихонький, уточкой переступает, виду у него настоящего нет...
Однако все между собой в светлом согласии, в ладу, - не по ранжиру же им,
Ангелам, равняться, звание не такое.
Все боле поротно они собирались, кругами. Потому кажный своей частью
интересуется, все солдатики своей роты до донышка им известны, - беда ли
какая, либо заминка, совместно обсудят, авось чего и придумают.
Шестой роты Ангелы коло пруда расположились. Ангела первовзводного
командира обступили, ласково ему выговаривают: что-де твой воин-унтер
разбушевался, - спокоя от него нет, молодых солдат сверх пропорции жучит...
Какой-де овод укусил? Начальник был справедливый, а теперь - будто козел на
бочку, так на всех дуром и наскакивает.
Смутился Ангел, поясок шелковый подергивает. "Эх, братцы, и самому мне
обидно. Письмо он с деревни получил, - невеста евонная за волостного писаря
замуж вышла, - вот он с досады и озорует. Уж я его как-никак успокою...
Свое горе сам и перетерпи, на подчиненных не перекладывай..."
Про инспекторский смотр поговорили, - кажись, в роте все исправно, без
боя, без крика репертички идут... Сойдет гладко, солдатам облегчение.
Помолчали Ангелы, стали камушки в лунный пруд метать. С чего же им
печалиться: войны не предвидится, в роте штрафованных нет, кажный солдат
себя соблюдает, - кажись, у Ангелов-Хранителей и забот-то никаких нет.
Затянул было с правого фланга светлокрылый один любимую их солдатскую:
Ранным рано на рассвете
Господь солнышко послал,
Чтоб на ротное ученье
Солдат жаворонком встал...
Подхватили Ангелы бестелесными соловьиными голосами, - от ясного
дыхания рябь по пруду прошла. Прижались друг к дружке для угрева,
покачиваются. Ан тут ктой-то из них и спрашивает:
- А что ж это Антошкиного голоса не слыхать? Он всех знаменитей поет,
куда ж он сподевался? Кажись, солдат его не в наряде...
Переглянулись они справа-налево, - нет Антоши. А звали они так Ангела
одного Хранителя, - потому имена у них кажному по своему солдату идут.
Туда-сюда глянули, на легкие ножки встали: нет Ангела и следа, будто
облако, растаял.
Бросились они по кустам, видят, поодаль, у самой воды, сидит под лозой
Антоша, плечики у него вздрагивают, крылами лицо прикрыл, навзрыд рыдает.
- Что с тобой, лебедь? Кажись, твой и здоров и не на замечанье... С
чего плачешь-то, ангельский лик свой туманишь?
- Ах, братцы, беда... Поди сами знаете, - мой-от в роте всех тише,
всех безответнее... В иноки б ему, а не в солдаты... Портняжил он все между
делом, по малости. То вольноопределяющему шинельку пригонит, то
подпрапорщику шароварки сошьет... То да се, - десять целковых и набежало...
Хотел матери убогой к празднику послать. Старушка в слободе под Уманью
живет, только тем и дышит, что от сына ей кой-когда перепадает. Ан вот
сегодня и прилучилось; скрали у моего солдата всю выручку, и звания не
осталось...
Всполошились тут Ангелы, кругом обступили, крылами, как ласточки в
грозу, так и шелестят...
- Да кто ж у него мог скрасть, милая ты душа, когда он из роты-то и не
отлучался? Что говоришь-то, подумай... Опустил Ангел еще ниже голову, тихо
ответ подает:
- В роте и скрали. Простите на горьком слове, - да что же и
скрывать-то...
Насупились Хранители, друг на дружку и не взглянут. Кто же взять-то
мог? Нет у них в роте такой темной души, чтобы у своего брата-солдата
воровским манером последнее огребать.
Спрашивает тут первовзводного командира Ангел:
- Доложил твой, что ль, по начальству? Антошин Ангел резонно ему
докладывает:
- Не таковский мой, чтобы жалиться... Да еще перед самым смотром
катавасию заводить. Что ж срамоту на шест вывешивать. Шестая наша рота, как
орешек, ужели мы же ее под каблук... Честь не десять целковых стоит, а
ежели бы на кого мой солдатик подозрение и имел, уши бы себе заткнул, рот
завязал. Я от вас со своим огорчением в сторонку деликатно ушел, а вы меня
сами нашли, да распатронили...
Ведь вот какой Ангел понимающий оказался.
Разошлись крылатые кто куда. Луна за облако скрылась, кусты
вурдалаками принахмурились... Отличилась шестая рота, что и говорить...
Выступает тут из-за темного дуба чернявый Ангелок, из себя не ахти
какой, щуплый да хмурый. Коло Антоши наземь сел, к плечику его прикоснулся:
- Не кручинься, голубь. Узел крепко завязан, да авось я развяжу.
Деньги-то ведь мой скрал, - Брудастый... Антоша так на него крылами и
замахал:
- Что ты, что ты! Ветер слышал, ночь унесла... Снежок подпал и следок
застлал. Чего же зря расковыриваешь? Однако ж, Ангелок свою ниточку
разматывает:
- Хочешь не хочешь, а я этого дела так не оставлю. Тебя мне и
ненадобно. Сраму и на воробьиный клюв не будет... Только ты мне своего
чистого покрепче усыпи, пока я дуботолка моего в смягчение приведу... Тоже
и я препорученную мне черную душу выполоскать-то должен.
Так строго сказал, что встал Антошин Ангел, низко чернявому поклонился
и со смирением ручки скрестил.
- Делай, что хочешь. А уж мой до зари камушком пролежит...
* * *
Не спит Брудастый. На локоть облокотился, все на Антошку посматривает,
что супротив на койке в носовую жилейку высвистывал, - в печени у него,
Брудастого, так и саднит.
- Ишь, дрыхнет, - будто и не у него украли... Дите стоеросовое. А тут
сдуру в чужой сундучок раскатился, - благо, открыт был. Вот теперь сам себя
на вертеле и поворачивай. И зачем крал, бес его кривой знает! Ни светило,
ни горело, да вдруг и припекло... Попросить у Антошки, как следовает, - он
тебе рубашку последнюю с крестом отдаст, лампадная душа... Не пожалился
ведь никому, Чистоплюй Иванович. Молчан-травку проглотил, только с лица
побурел. Поди, и не себя он теперь жалеет, а того, кто себя потерял, - на
убогое солдатское добро позарился. Ведь вот этакая-то вещь более всего и
пронзает...
Не спит Брудастый, поворачивается. А над ним будто темное крыло ходит,
слова острые навевает:
- Что, солдат, сам себя накаливаешь? Кто тебе чехол на балалайку ко
дню Ангела сшил? Антошка. Кто на маневрах, как ты притомился, винтовку твою
на себе пер? Антошка... А он ведь и сам, как лучинка... Кто за тебя,
темного, письма домой пишет, обалдуй ты безграмотный? Кого ограбил?..
Антошка простит-стерпит, да тебе же еще штаны задарма залатает, - а что же
ты мамашу его хлеба к празднику лишил? Что ж я с тобой делать буду, ежовая
твоя голова? Хочь бы откомандировали к другому, - тошно мне с тобой, нет
никакой возможности...
Скрипнул Брудастый зубом. И не спит будто, - откуда ж голос такой
занозистый.
- Вставай, вставай... Чего кряхтишь-то, как святой в бане... Умел в
яму лезть, умей и выкарабкиваться.
Не видно пылинки, а глаза выедает... Терпел он, терпел, однако ж не
чугунный, - долго ли вытерпишь. Видит, дневальный, к нему спиной
повернувшись, сам с собой в шашки за столиком играет. Скочил солдат на пол.
По-за койками в угол пробрался, десятку из-под половицы выудил, да тихим
маневром, подобравшись к Антошиной койке, под подушку ему и сунул.
Сразу ему полегчало, будто чирий, братцы, вскрыл. Завел он глаза,
одеяльце на макушку натянул. Только уснул, - ан и во сне хвостик-то
остался: "Деньги-то я, - думает, - отдал, а надо будет утром Антошке по
всей форме спокаяться. Срам перед ним приму, - он добрый, ничего... А то уж
больно дешево отделался: украл, - воробей не видал, назад сунул, - будто
наземь сплюнул..."
Только подумал, а перед ним будто его брат родной, только с крылами да
в широкой одежде, как небесному воину полагается... Топнул он на Брудастого
ножкой:
- И думать не смей!.. Оченно Антошке твое покаяние нужно. Только
смутишь его, тихого, занапрасно... Я тебе форменно воспрещаю.
Оробел Брудастый, в струнку вытянулся:
- Да как же так?.. Хочь наказание какое на меня для легкости души
наложите...
- А ты без покаяния походи, вот это тебе настоящее наказание и будет.
Задумался тут чернявый Ангелок и начальственно прибавляет:
- Да еще, ежели пострадать хочешь, - воспрещаю я тебе с энтого часа
солдатскими словами ругаться. Понял?
Смутился тут Брудастый совсем, спрашивает своего Ангела:
- На время или окончательно воспрещаете?
- Окончательно. Ведь вот же Антоша не выражается. Стало быть, можно...
- Да ему ж без надобности... Вздохом из него всякая досада выходит. А
обнакновенному солдату, посудите сами. Скажем, я винтовку чищу. Паклю на
шомпол навертел, смазкой пропитал, в дуло сгоряча загнал, - а назад
шомпол-то и не лезет... Как тут, Ваше Светлородие, не загнуть? Дверь рывком
дернешь, - и то она рипит, а солдат...
- Это до меня не касаемо. Наворачивай паклю в пропорцию, вот и не
заест... А будешь рассуждать, я тебя и курева лишу. Вздохнул тут Брудастый,
на голенища свои покосился.
- Ладно. Попробую... Только, в случае чего, ежели осечку дам, - уж вы
того, не прогневайтесь.
Улыбнулся Ангел. "Ничего, - говорит, - главное, чтобы прицел был
правильный, а осечку Бог простит".
* * *
Так-то оно, братцы, все и обошлось. Антошке - возврат имущества,
Брудастому - эпитимья, шестой роте - ни суда, ни позора, Ангелам-Хранителям
- беспечный спокой.
Первая публикация - газета "Последние новости", Париж, 1932, 6 марта.