Байрон Джордж Гордон - Жалоба Тасса

tify">         Благоговѣн³я восторгомъ богомольнымъ,

         Достойнымъ лишь того, кто въ небесахъ царитъ.

         Въ той дивной строгости для сердца что-то было,

         Что прелесть нѣжности земной превосходило.

         Не знаю, почему моя звѣзда горитъ

         Недвижно предъ твоей. Ты духъ мой побѣдила.

         Хотя бъ и дерзостью любить безъ цѣли было,

         Мнѣ стоилъ дорого печальный жреб³й мой,

         Но ты - дороже мнѣ! И я мирюсь съ тюрьмой,

         И за тебя готовъ на всѣ мои мученья.

         Та самая любовь, что страшной цѣпи звенья

         Сковала для меня - и облегчаетъ ихъ

         И силу мнѣ даетъ нести мой гнетъ смертельный,

         И побѣждать тоску унылыхъ дней моихъ,

         И на тебя взирать душою нераздѣльной.

                       VI.

  

         Но въ этомъ чуда нѣтъ. Ужъ съ первыхъ дѣтскихъ лѣтъ

         Моя душа была опьянена любовью.

         Она съ младенчества склонялась къ изголовью

         И въ душу мнѣ лила свой благодатный свѣтъ.

         Я смѣшивалъ ее со всѣмъ, что видѣлъ въ м³рѣ:

         Въ бездушной вещи я - какъ въ дорогомъ кумирѣ -

         Умѣлъ ее найти. Изъ мрачныхъ, дикихъ скалъ,

         Гдѣ дик³е цвѣты взростали одиноко

         И гдѣ часами я, задумавшись глубоко,

         Въ сквозной тѣни деревъ трепещущихъ лежалъ,

         Мечтая, создавалъ себѣ я - кущи рая.

         Смотрѣли мудрецы и, надо мной качая

         Главами бѣлыми, твердили, что меня

         Одно лишь горе ждетъ, что плохо обѣщаю

         Я кончить жизнь и что подобному лѣнтяю

         Наука лишь-битье... И, въ сердцѣ ихъ кляня,

         Не плакалъ все-же я; молчалъ, снося удары,

         И вновь скрывался я, и плакалъ ужъ одинъ-

         И снова ждалъ, пока моихъ мечтан³й чары

         Не встанутъ предо мной, какъ дивный рядъ картинъ.

         Шли годы. И душа познала трепетъ странный

         И сладкую тоску... И охватилъ меня

         Восторгъ одной мечты, неясной и туманной,

         Неясной только лишь до памятнаго дня,

         Когда я понялъ все - и сердцу вдругъ открылось,

         Зачѣмъ оно въ груди до той минуты билось,

         И то чего искалъ, что звали всѣ мечты-

         Явилось наконецъ: да-мнѣ явилась ты.

         Съ тѣхъ поръ утратилъ я свое существованье,

         Чтобъ слить его съ твоимъ, и жилъ въ очарованьи;

         Вселенной не было ужъ больше предо мной:

         Твой образъ заслонилъ отъ глазъ весь м³ръ иной.

  

                       VII.

  

         Да, одиночество мнѣ было прежде мило.

         Но Боже! Зналъ-ли я, что приведется мнѣ

         Извѣдать власть его навѣки и вполнѣ?

         Проклят³е меня отъ жизни отдѣлило;

         Все общество мое - безумецъ иль палачъ!

         Будь я подобенъ имъ, подкошенныя силы

         Меня бы довели давно ужъ до могилы.

         Но кто слыхалъ мой бредъ, кто подсмотрѣлъ мой плачъ?

         Хоть здѣсь я и терплю ужаснѣе мученья,

         Чѣмъ погибающ³й въ борьбѣ съ волной морякъ.

         Тамъ передъ нимъ - весь м³ръ; мой м³ръ - вотъ этотъ мракъ

         Да келья тѣсная и ужасъ заточенья

         Въ пространствѣ лишь едва двойной величины,

         Чѣмъ то, что мнѣ они для гроба дать должны;

         Онъ гибнетъ - но вокругъ все вольно, все широко,

         И можетъ къ небесамъ поднять онъ взоръ упрека.

         Но у меня въ душѣ упрека небу нѣтъ,

         Хоть тѣнь темничныхъ стѣнъ мнѣ застилаетъ свѣтъ.

  

                       VIII.

  

         И все жъ я чувствую день ото дня невольно,

         Слабѣетъ разумъ мой - хоть и не гибнетъ, нѣтъ;

         Я вижу иногда какой то чудный свѣтъ

         И духа страннаго, что дѣлаетъ мнѣ больно:

         Страданья мелк³я, насмѣшки, пустяки,

         Что были бы ничѣмъ - здоровымъ ц свободнымъ,

         Но страшныя для тѣхъ, кто гибнетъ средь тоски;

         Боль въ сердцѣ... Тѣснота во мракѣ безысходномъ...

         Страшна мнѣ до сихъ поръ вражда людей была,

         Но могутъ съ ними вѣдь сплотиться духи зла.

         Покинутый землей и небомъ позабытый

         Я больше не покрытъ Его святой защитой,

         И можетъ быть теперь, напавъ изъ-за угла,

         Творенье жалкое погубитъ сила зла!

         За что-же закалять мой духъ въ такой печали,

         Какъ въ пламени горнилъ упругость твердой стали?

         За то, что я любилъ то, что не смѣлъ? Любилъ,

         Что видѣть, не любя, превыше смертныхъ силъ?...

                       IX.

  

         Давно-ли пламя чувствъ въ душѣ моей пылало

         Со всею яркостью? То время миновало,

         И раны, мнится мнѣ, безчувственны мои.

         Иначе-бъ я давно разбилъ свой мозгъ несчастный

         О прутья крѣпк³е рѣшетки той ужасной,

         Когда свѣтъ солнца льетъ сквозь нихъ свои струи,

         Съ насмѣшкой горькою.- Но если всѣ мученья,

         Какихъ не высказать, сношу я и молчу,-

         То это потому, что смерти не хочу

         И что навѣты всѣ, и ложь, и обвиненья,

         Повергш³я меня во мракъ тюрьмы моей,

         Самоуб³йствомъ я-бъ лишь подтвердилъ скорѣй.

         Я клевету-бъ еще унизилъ состраданьемъ

         И припечаталъ-бы тѣмъ самымъ навсегда

         Безумье къ памяти моей клеймомъ стыда.

         О нѣтъ! Безсмерт³е - удѣлъ моимъ страданьямъ;

         Изъ мрачныхъ стѣнъ тюрьмы отнынѣ я создамъ

         На поклонен³е народамъ - свѣтлый храмъ.

         И ты разрушишься, бездушная Феррара,

         Тронъ герцогск³й падетъ, тебя постигнетъ кара,

         И гордые дворцы разсыплются во прахъ,

         И будетъ пустота въ разрушенныхъ стѣнахъ.-

         Но лишь одно тогда беречь ты будешь свято:

         Вѣнецъ единый твой-безсмертный лавръ Торквато,

         И славу лучшую-останки этихъ стѣнъ,

         Гдѣ выстрадалъ пѣвецъ свой безпримѣрный плѣнъ.

         Такъ будетъ-знаю я. И ты, о Леонора,

         И ты, краснѣвшая, поднять не смѣя взора,

         При мысли, что тебя любилъ простой поэтъ,

         Не вѣнчанный монархъ - ступай! Повѣдай брату,

         Что сердце бѣдное, склоняяся къ закату,

         Не измѣнилося отъ горя долгихъ лѣтъ,

         Отъ заражен³я берлоги смрадной ядомъ,

         Гдѣ и сама душа гн³етъ совмѣстно съ адомъ

         (Хоть это жаждалъ онъ прибавить мнѣ пятно).

         Нѣтъ! Все еще тебя боготворитъ оно.

         Скажи ему еще: когда, покорны власти

         Сѣдого времени, предъ нимъ склонятся ницъ

         Твердыни башенъ тѣхъ зубчатыхъ и бойницъ,

         Что нынѣ стерегутъ часы забавъ и страсти

         И плясокъ, и пировъ, и сладостнаго сна -

         Когда покинутъ ихъ во мракѣ безъ призора,

         Навѣкъ останется святынею одна

         Тюрьма, гдѣ я томлюсь! А ты, о Леонора,

         Когда исчезнетъ все, чѣмъ обладаешь ты-

         Дары рожден³я и чары красоты,

         Тогда я раздѣлю съ тобой тѣхъ лавровъ славу,

         Что осѣнятъ мой гробъ - они твои по праву.

         Когда обниметъ насъ могильный вѣчный сонъ-

         Никто ужъ нашихъ двухъ не раздѣлитъ именъ,

         Какъ въ жизни власть ничья не въ силахъ вырвать грозно

         Изъ сердца моего небесный образъ твой.

         Да, Леонора,- такъ навѣки насъ съ тобой

         Судьба соединитъ,- но горе! слишкомъ поздно.

                                 Т. Щепкина-Куперникъ.

  

  

   "Въ минуту недовольства самимъ собою или подъ вл³ян³емъ меланхолическаго настроен³я, чувствуя въ душѣ ничтожество славы и похвалъ, Байронъ заявилъ во всеуслышан³е {См. наст. изд. т. I, стр. 571, прим. къ "Одѣ Наполеону".}, что его муза надолго замкнется въ уединен³и, и всѣ искренн³е поклонники его ген³я сожалѣли о томъ, что не будутъ слышать возвышенной музыки его стиховъ. Но въ его душѣ живы были стремлен³я, присущ³я самой его природѣ и не подвластныя человѣческой волѣ. Говоря, что онъ будетъ молчать, онъ, можетъ быть, всматривался въ глубь своей души и видѣлъ тамъ только мрачную, суровую и безмолвную пустыню, подобную песчаному морскому берегу; но приливъ страсти въ свое время снова вернулся и преобразилъ эту дикую пустыню въ картину, полную прежней красоты и блеска. Духъ великаго поэта не можетъ подчиняться даже тѣмъ оковамъ, как³я онъ самъ на себя налагаетъ: въ то самое время, когда онъ чувствуетъ себя особенно связаннымъ, онъ, можетъ быть, ближе всего къ моменту самой полной свободы, и одного внезапнаго проблеска довольно для того, чтобы сразу поднять его изъ мрачнаго и угнетеннаго состоян³я на высоту ничѣмъ не смущаемой вѣры въ себя. И въ самомъ дѣлѣ, не нужно быть глубокимъ знатокомъ человѣческой натуры для того, чтобы быть увѣреннымъ въ невозможности для Байрона строго соблюдать наложенное имъ на себя обязательство молчан³я: нѣтъ сомнѣн³я въ томъ, что могуч³й духъ поэта только презрительной усмѣшкой отозвался бы на всякую попытку обуздать его вдохновенные порывы.

   "Такимъ образомъ, Байронъ вскорѣ снова почувствовалъ свою силу и снова пр³обрѣлъ надъ ними ту власть, какая по праву принадлежитъ его благородному таланту, не нуждающемуся ни въ какихъ ограничен³яхъ. Хотя всѣ его герои принадлежатъ къ одной семьѣ, какъ кровные братья, однако, отдѣльные представители этой благородной семьи вполнѣ опредѣленно отличаются другъ отъ друга особенностями ихъ личнаго характера. Каждое изъ этихъ дѣйствующихъ лицъ, появляясь передъ нами, напоминаетъ намъ кого-то другого, чьи чувства, мысли, рѣчи и поступки приводили насъ въ смущен³е своимъ дикимъ и бурнымъ велич³емъ. Но при всей однородности этихъ лицъ, они въ то же время страннымъ образомъ не похожи другъ на друга. Каждаго изъ нихъ мы встрѣчаемъ съ еще болѣе глубокимъ сочувств³емъ; мы переживаемъ при встрѣчѣ съ ними удивлен³е, ужасъ и скорбь, присутствуя при безконечно разнообразныхъ перипет³яхъ ихъ борьбы, при различныхъ проявлен³яхъ могучей страсти, обнаруживающихъ передъ нами всѣ сокровенные извивы человѣческой души, мрачной или озаренной свѣтомъ, возвышающейся или поверженной въ прахъ.

   "Отъ этихъ бурныхъ и ужасныхъ изображен³й страсти пр³ятно обращаться къ тѣмъ изъ произведен³й Байрона, въ которыхъ онъ явился выразителемъ чувствъ болѣе мягкихъ и болѣе обычныхъ. Его сердце дало намъ много прекрасныхъ и патетическихъ изл³ян³й, нѣжность которыхъ такъ же трогаетъ нашу душу, насколько велич³е дрѵгихъ его произведен³й волнуетъ и возвышаетъ ее. Читатели, глубоко вникающ³е въ поэз³ю Байрона, никогда не находили въ ней недостатка въ паѳосѣ, но паѳосъ тѣхъ произведен³й, о которыхъ теперь идетъ рѣчь, отличается такою глубиною и такъ покоряетъ себѣ, что самъ поэтъ словно пугается его, или, вѣрнѣе, ему какъ будто становится стыдно того, что онъ поддался такому чувству, противъ котораго оказалась безсильною мрачная гордость его ума; онъ старается изгнать эту слабость изъ своего сердца и скрыть отъ посторонняго взора навернувшуюся слезу, подобно человѣку, внезапно охваченному такими чувствами, которыхъ онъ не желаетъ обнаруживать, потому что они, будучи вполнѣ согласными съ его натурой, противорѣчатъ тому внѣшнему характеру, какой эта таинственная натура вынуждена была усвоить въ цѣляхъ самозащиты.

   "Есть, однако, одна поэма, въ которой Байронъ почти совсѣмъ отрѣшился отъ воспоминан³я о мрачныхъ и бурныхъ страстяхъ: здѣсь и его настроен³е, и общ³й тонъ совершенно измѣнились, и поэтъ, котораго прежде считали способнымъ изображать одну только смертельную тоску, угрызен³я совѣсти, отчаян³е, безум³е и смерть въ ихъ наиболѣе разительныхъ проявлен³яхъ, показалъ, что онъ способенъ также раздѣлять и самыя чистыя человѣческ³я чувства и глубоко понимать горе и скорбь менѣе исключительныхъ натуръ. "Шильонск³й Узникъ" - вотъ произведен³е, надъ которымъ дѣти проливали свои первыя слезы таинственнаго сочувств³я скорби, чуждой ихъ счастливому невинному возрасту,- произведен³е, вызывавшее въ благородной, чистой и вѣрующей женской душѣ невыразимо-грустный приливъ любви и нѣжности и заставлявшее старцевъ, почти уже отрѣшенныхъ отъ м³ра, съ восторгомъ привѣтствовать красоту и силу простодушной братской любви, лучемъ которой озарена и согрѣта эта поэма. Въ "Жалобѣ Тасса" мы находимъ такую же нѣжность и такой же паѳосъ, какъ и въ "Шильонскомъ Узникѣ". Байронъ не поддался искушен³ю изобразить дикую, страшную фигуру заключеннаго въ тюрьму Тасса, не рѣшился представить съ бѣшеною страстью всѣ ужасы этой тюрьмы и описать съ тѣми потрясающими подробностями, которыя были для него такъ привычны, крайнюю степень тоски и отчаян³я несчастнаго поэта; онъ изобразилъ Тасса сидящимъ въ своей кельѣ и поющимъ протяжную, грустную, рыдающую жалобу, въ которой, правда, иногда прорываются аккорды безысходной скорби, но гораздо чаще эта скорбь, переходящая въ мрачную покорность судьбѣ, умѣряется пр³ятными воспоминан³ями и смягчается довѣрчивой надеждой на безсмертную славу. Эта скорбь, накоплявшаяся въ течен³е многихъ лѣтъ, до такой степени овладѣла душою поэта, что онъ какъ бы до извѣстной степени утратилъ сознан³е остроты своего бѣдств³я. Мы можемъ повѣрить, что онъ произносилъ, наединѣ самъ съ собою, этотъ жалобный монологъ и утромъ, и въ полдень, и ночью, когда, прислушиваясь къ голосу своего сердца, онъ въ то же время обращался къ природѣ, отъ которой онъ былъ насильственно оторванъ, но постоянное присутств³е которой онъ ощущалъ въ своемъ воображен³и". (Вильсонъ).

   Въ рукописи поэма помѣчена: "Апенинны, 20 апрѣля 1817". Поводомъ къ ея написан³ю послужило посѣщен³е Байрономъ Феррары, гдѣ онъ пробылъ одинъ день, на пути во Флоренц³ю. Въ письмѣ къ Муррею изъ Рима онъ говоритъ объ этой поэмѣ: "Мнѣ думается, что тутъ есть хорош³е "стишки", какъ говорилъ Попу отецъ, когда тотъ былъ мальчикомъ...

   Стр. 77. Кто бъ могъ васъ вынести и кто бъ не изнемогъ?

   Въ письмѣ къ своему другу Сцип³ону Гонзагѣ ("Di prizione iu Sant'Anna, questo mese di mezzio l'anno 1579") Тассо восклицаетъ: "Ахъ, я несчастный! Я задумалъ написать, кромѣ двухъ эпическихъ поэмъ весьма благороднаго содержан³я, четыре трагед³и и уже составилъ для нихъ планъ. Я задумалъ также нѣсколько сочинен³й въ прозѣ о предметахъ возвышенныхъ и весьма полезныхъ для человѣческой жизни. Я намѣревался соединить философ³ю съ краснорѣч³емъ въ такихъ произведен³яхъ, которыми я могъ бы оставить по себѣ въ м³рѣ вѣчную память. Увы! Я ожидалъ, что моя жизнь закончится со славою и съ похвалами, а теперь, угнетаемый тягостью столь великихъ бѣдств³й, я потерялъ уже всякую надежду на возстановлен³е своей чести и репутац³и. Боязнь, что мое заключен³е никогда не окончится, увеличиваетъ мою печаль, которая еще болѣе усиливается вслѣдств³е того недостойнаго обращен³я, какое мнѣ приходится выносить; неопрятное состоян³е моей бороды, волосъ и платья и окружающая меня нечистота крайне мнѣ досаждаютъ. Я увѣренъ, что если бы та, которая такъ мало отвѣчала на мою привязанность, увидѣла меня въ такомъ жалкомъ состоян³и и въ такомъ горѣ,- она почувствовала бы ко мнѣ сострадан³е".

  

   Что ложемъ служитъ мнѣ, послужитъ и могилой.

   Б³ографъ Тасса, аббатъ Серасси, вполнѣ убѣдительно доказалъ, что главной причиной постигшаго поэта несчаст³я послужило его стремлен³е освободиться, на время или навсегда, отъ службы при дворѣ Альфонса. Въ 1575 г. Тассо рѣшился поѣхать въ Римъ, чтобы воспользоваться юбилейнымъ отпущен³емъ грѣховъ,- "и эта ошибка", говоритъ аббатъ, "усилившая уже ранѣе существовавшее подозрѣн³е, что онъ хочетъ искать другой службы, была началомъ его бѣдств³й. По возвращен³и его въ Феррару, герцогъ отказался принять его въ ауд³енц³и; его не принялъ также никто изъ придворныхъ, и ни одно изъ тѣхъ обѣщан³й, которыя были даны черезъ кардинала Альбано, не было исполнено. Вслѣдств³е этого Тассо, страдавш³й нѣкоторое время отъ этихъ жестокостей, видя себя совершенно отвергнутымъ герцогомъ и принцессами, покинутымъ друзьями и оскорбляемымъ врагами, въ концѣ концовъ потерялъ терпѣн³е и, давъ волю своему гнѣву, публично разразился самыми жестокими и оскорбительными обвинен³ями противъ герцога и всего дома Эсте, проклиная свою прежнюю службу и уничтожая всѣ похвалы, которыя онъ прежде расточалъ въ своихъ стихахъ какъ этимъ принцамъ, такъ и вообще всѣмъ, кто былъ такъ или иначе съ нимъ связанъ; теперь онъ заявилъ, что всѣ эти люди - шайка негодяевъ, неблагодарныхъ и мерзавцевъ (poltroni, ingrati e ribaldi). За эти оскорбительныя выражен³я онъ былъ арестованъ, отведенъ въ госпиталь св. Анны и заключенъ, какъ безумный, въ одиночную келью".

  

   Я долженъ все сноситъ, какъ до сихъ поръ сносилъ.

   "Въ госпиталѣ св. Анны въ Феррарѣ показываютъ келью, надъ дверью которой находится слѣдующая надпись: "Почтите, о потомки, с³ю знаменитую келью, въ которой Торквато Тассо, страдавш³й не столько отъ безум³я, сколько отъ скорби, провелъ въ заточен³и 7 лѣтъ и 2 мѣсяца, писалъ сочинен³я въ стихахъ и прозѣ и былъ освобожденъ по ходатайству города Гергамо, 6 ³юля 1586 г.". Эта тюрьма находится ниже уровня пола госпиталя, и свѣтъ проникаетъ въ нее черезъ задѣланное рѣшеткою окно съ небольшого двора, бывшаго, повидимому, общимъ для нѣсколькихъ кел³й. Она имѣетъ 9 шаговъ въ длину, отъ 5 до 6 въ ширину и около 7 футовъ въ вышину. Кровать была разнесена по кусочкамъ, и дверь на половину срѣзана многочисленными поклонниками поэта, которыхъ привлекала въ Феррару слава его "стиховъ и прозы". Тассо содержался въ этой кельѣ съ марта 1579 по декабрь 1580 г., а затѣмъ былъ переведенъ въ сосѣднюю комнату, болѣе просторную, гдѣ, по собственному его выражен³ю, онъ имѣлъ возможность "ходить и философствовать". Надпись неправильно приписываетъ его освобожден³е ходатайству жителей Бергамо: въ дѣйствительности онъ былъ освобожденъ по настоян³ю дона Винченцо Гонзаги, принца Мантуанскаго". (Гобгоузъ).

  

   Но это все прошло. Любимый конченъ трудъ.

   "Поэтъ является передъ нами въ такомъ настроен³и, словно двери его тюрьмы уже растворились передъ нимъ. Съ какимъ благородствомъ сильный духомъ пѣвецъ возвышается отъ своихъ горькихъ сѣтован³й къ спокойному и ясному восторгу передъ красотами своего "милаго труда",- Освобожденнаго ²ерусалима! Но вскорѣ мы опять увидимъ его "средь этой тьмы ужасной", и вдохновенный умъ поникнетъ подъ бременемъ бѣдств³я. Въ этомъ переходѣ отъ божественнаго восторга къ тяжкой тоскѣ есть нѣчто ужасающее". (Вильсонъ).

  

   Стр. 78. Мой милый трудъ, дитя моей души!

   "Освобожденный ²ерусалимъ" былъ оконченъ за нѣсколько лѣтъ до заключен³я Тассо въ госпиталь св. Анны: первыя 4 пѣсни поэмы были посланы имъ его другу, Сцип³ону Гонзагѣ, 17 февраля, а послѣдн³я три - 4 октября 1575 г. Первое издан³е, съ искаженнымъ текстомъ, было сдѣлано однимъ "авантюристомъ и интриганомъ", Орац³о (онъ же Чел³о) Малеспини, въ 1580 г.

  

   Но ты уходишь прочь - и счастье за тобой,

   И плачу, плачу я...

   Гиббономъ также овладѣла "сильная тоска", когда онъ написалъ послѣднюю строчку "Паден³я Римской Импер³и", ночью 27 ³юня 1787 г. Ср. стихотворен³е Пушкина:

  

   Мигъ вожделѣнный насталъ,- оконченъ мой трудъ многолѣтн³й.

   Что жь непонятная грусть тайно тревожитъ меня? и проч.

  

   Стр. 78. Ты не отвѣтишь ли на это, Леонора?

   Вскорѣ послѣ своего ареста Тассо обратился къ Альфонсу съ просьбой о милости въ прекрасной канцонѣ. Въ другомъ стихотворен³и, обращенномъ къ принцессамъ, онъ умолялъ ихъ о сострадан³и именемъ ихъ родной матери, которая сама испытала если не так³е же ужасы, то, во всякомъ случаѣ, подобное-же одиночество заключен³я.

  

   Для ихъ жестокой воли

   Восторгъ - усугублять тоску и ужасъ боли.

   Съ перваго же года своего заключен³я Тассо долженъ былъ вытерпѣть всѣ ужасы одиночнаго заключен³я въ грязной камерѣ. Онъ отданъ былъ подъ присмотръ тюремщика, котораго главное качество - несмотря на то, что онъ былъ самъ поэтомъ и образованнымъ человѣкомъ - заключалось въ безпощадномъ исполнен³и всѣхъ приказан³й своего государя. Его звали Агостино Мости. Тассо говоритъ о немъ въ письмѣ къ своей сестрѣ: "Онъ обращается со мною со всяческою строгостью и безчеловѣч³емъ" (Гобгоузъ).

  

   Стр. 80.

   Я вѣдалъ, что не мнѣ блаженный жреб³й данъ

   И что любовь принцессъ поэту недоступна.

   "Совершенно невѣроятно, чтобы Тассо открыто выказывалъ ил и даже тапно питалъ страсть къ Леонорѣ д'Эсте; съ другой стороны, совершенно вѣрно, что "сестра его государя* была рѣшительно непричастна къ его заключен³ю въгоспнталь св. Анны. Поэтъ и принцесса знали другъ друга больше 13ти лѣтъ; прннцесса была семью годами старше Тассо и въ мартѣ 1579 г. ей минуло 42 года. Она умерла въ февралѣ 1581 г., а Тассо оставался въ заключен³и ещо пять лѣтъ послѣ того. Этотъ фактъ уже самъ по себѣ служитъ достаточнымъ опровержен³емъ легенды. Принцесса была красивая женщина, она покровительствовала Тассо, а онъ писалъ къ ней сонеты и канцоны; но вовсе не она была причиною того, что поэтъ лишился разсудка и свободы". (Кольриджъ).

   "Глубокая и неодолимая страсть Тассо къ Леонорѣ, поддерживаемая безъ всякой надежды въ течен³е цѣлаго ряда лѣтъ, проведенныхъ въ мрачномъ одиночествѣ, придаетъ высокое моральное достоинство всѣмъ его чувствамъ. Мы ясно видимъ силу и мощь этого благороднаго духа, который, не взирая на всѣ испытан³я, не измѣняетъ предмету своего поклонен³я". (Вильсонъ).

  

   Стр. 82. И все жъ я чувствую денъ ото дня, невольно

   Слабѣетъ разумъ мой...

   "Я не жалуюсь на то", писалъ Тассо вскорѣ послѣ своего заключен³я,- "что мое сердце всегда полно скорби, что голова моя всегда тяжела и часто болитъ, что зрѣн³е и слухъ у меня ослабѣваютъ, и что весь мои организмъ истощается. Но, кратко сказавъ обо всемъ этомъ, я не могу не сожалѣть объ ослаблен³и моихъ умственныхъ способностей... Мой умъ спитъ, а не мыслитъ; мое воображен³е холодно и не рисуетъ никакихъ картинъ; мои внѣшн³я чувства бездѣятельны и не даютъ мнѣ никакихъ впечатлѣн³й; рука моя пишетъ неловко, и перо словно отказывается служить мнѣ... Я чувствую, что я словно скованъ во всѣхъ своихъ дѣйств³яхъ; меня точно одолѣла какая-то необычная тупость и гнетущая неподвижность..."

  

   Я вижу иногда какой-то чудный свѣтъ

   И духа страннаго, что дѣлаетъ мнѣ больно.

   Объ этомъ духѣ Тассо разсказываетъ въ письмѣ къ Мауриц³о Катанео отъ 25 декабря 1585 г., называя его "folletto": "Этотъ воришка утащилъ у меня нѣсколько кронъ... Онъ раскидываетъ всѣ мои книги, открываетъ мой сундукъ и воруетъ у меня ключи, такъ что я ничего не могу спрятать..." Въ другомъ письмѣ, отъ 30 декабря, поэтъ говоритъ о своихъ галлюцинац³яхъ: "Вдобавокъ ко всѣмъ продѣлкамъ folletto разскажу, что я часто по ночамъ испытываю тревогу. Даже когда я не сплю, мнѣ кажется, что я вижу въ воздухѣ маленьк³е язычки пламени, а иногда въ глазахъ у меня такъ с³яетъ, что я боюсь лишиться зрѣн³я... Я вижу, какъ изъ глазъ у меня летятъ искры..."

  

   Стр. 84. На вѣкъ останется святынею одна

   Тюрьма, гдѣ я томлюсь.

   "Люди, вѣрующ³е въ земное возмезд³е злу, обратятъ вниман³е на то, что жестокость Альфонса не осталась безъ наказан³я. Онъ потерялъ уважен³е своихъ подданныхъ и вассаловъ, которые покинули его незадолго до его смерти; даже и похоронили его безъ царскихъ почестей. Его послѣдняя воля осталась неисполненной, его завѣщан³е признано недѣйствительнымъ. Недолгое время спустя Феррара навсегда была утрачена домомъ Эсте..." (Гобгоузъ).

  

   Тогда я раздѣлю съ тобой тѣхъ лавровъ славу,

   Что осѣнятъ мой гробъ.

   Въ ³юлѣ 1586 г. Тассо былъ освобожденъ изъ заключен³я, продолжавшагося болѣе семи лѣтъ. Вскорѣ затѣмъ, желая получить наслѣдство, оставшееся послѣ его матери, и увидѣть свою сестру Корнел³ю, онъ пр³ѣхалъ въ Неаполь, гдѣ былъ встрѣченъ съ большимъ почетомъ. Между прочимъ, извѣстный атаманъ бандитовъ, Марко ли Шарра, узналъ о мѣстопребыван³и великаго поэта, прислалъ ему привѣтств³е и обѣщалъ ему не только свободный проѣздъ, но и свое покровительство въ пути, предоставляя всю свою шайку въ его распоряжен³е. Незадолго до своей смерти, Тассо дѣйствительно былъ увѣнчанъ лаврами въ Капитол³и, несмотря на противодѣйств³е со стороны академ³и Crusca.

   "Радости воображен³я много разъ описывались и въ стихахъ, и въ прозѣ; но въ дѣйствительной жизни бываютъ так³я минуты, когда нужда и скорбь уничтожаютъ эти радости. Впрочемъ, истор³я человѣчества показываетъ, что сила воображен³я не парализуется ни физическими страдан³ями, ни другими неблагопр³ятными услов³ями, дѣйствующими на нашу матер³альную природу. Истор³я Тассо служитъ можетъ быть наиболѣе возвышеннымъ и трогательнымъ доказательствомъ этой истины, которая неизгладимыми чертами напечатлѣется въ сердцѣ каждаго, кто только увидитъ мрачную, ужасную тюремную келью, гдѣ поэтъ томился болѣе семи лѣтъ. Въ этой сводчатой камерѣ, одинъ видъ которой заставляетъ сердце сжиматься отъ ужаса, Тассо оканчивалъ и исправлялъ свою безсмертную поэму. Въ этомъ отношен³и "Жалоба Тасса" Байрона представляетъ возвышенный и глубок³й нравственный урокъ. По изображен³ю самыхъ сокровенныхъ чувствъ человѣческой души это - самое краснорѣчивое, самое патетическое, самое сильное и самое высокое изъ всѣхъ произведен³й нашего поэта. Какое сердце не тронется этой поэтической "Жалобой",- какое воображен³е не воспламенится ею, въ какомъ умѣ она не вызоветъ высокихъ мыслей? Если бы Байронъ ничего не написалъ, кромѣ этой одной поэмы, то и въ такомъ случаѣ оспаривать у него право называться великимъ поэтомъ - было бы дѣломъ воп³ющей несправедливости или грубаго тупоум³я". (Бриджесъ).