Байрон Джордж Гордон - Жалоба Тасса

  

   Переводъ Т. Щепкиной-Куперникъ, съ предислов³емъ прив.-доц. M. H. Розанова

   Источник: Байронъ. Библ³отека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1904.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

  

   Байронъ чувствовалъ въ себѣ какое-то прирожденное тяготѣн³е къ югу: южное солнце и тепло, южныя ярк³я краски, южныя пылк³я страсти - все это было ему не только крайне симпатично и привлекательно, но и какъ бы сродни. "Кровь у меня южная" - говоритъ онъ въ стихотворен³и, посвященномъ графинѣ Гвичч³оли. Читатель легко согласится съ этимъ заявлен³емъ, если припомнитъ, что Байронъ обладалъ рѣдкимъ по страстности и пылкости темпераментомъ. Неудивительно, что подъ голубымъ небомъ юга онъ чувствовалъ себя гораздо лучше, чѣмъ среди тумановъ Лондона.

   Въ Итал³и провелъ Байронъ восемь послѣднихъ лѣтъ своей жизни (1816-1824). Эта страна сдѣлалась его второй родиной. Здѣсь развернулся его талантъ во всей своей шири и мощи, здѣсь написалъ онъ свои величайш³я произведен³я. Уже при первомъ знакомствѣ Итал³я совершенно покорила нашего поэта: въ первый годъ своего пребыван³я въ ней Байронъ пишетъ четвертую пѣснь "Чайльдъ-Гарольда", представляющую не что иное, какъ восторженный апоѳеозъ этой прекрасной страны, ея природы, искусства и литературы.

   Во время путешеств³я въ Римъ, которое дало главное содержан³е этой пѣснѣ, Байронъ посѣтилъ Феррару, старинную столицу герцоговъ д'Эсте,- меценатовъ эпохи Возрожден³я. Сюда привлекло его желан³е посмотрѣть ту тюрьму, въ которой въ продолжен³е семи лѣтъ томился Торквато Тассо, авторъ прославленной поэмы "Освобожденный ²ерусалимъ" (ср. письмо къ Т. Муру изъ Венец³и 11 апрѣля 1817 г.).

   Горячимъ поклонникомъ Тасса былъ Байронъ еще въ Англ³и. Въ его библ³отекѣ, передъ отъѣздомъ на континентъ, имѣлось цѣлыхъ четыре издан³я "Освобожденнаго ²ерусалима" на итальянскомъ языкѣ. Стихъ изъ Тассо послужилъ ему эпиграфомъ къ "Корсару"; во второй пѣснѣ "Чайльдъ-Гарольда", въ поэмахъ "Лара" и "Паризина" замѣчаются отголоски внимательнаго изучен³я итальянскаго поэта.

   Представлен³е объ Итал³и и Римѣ у Байрона такъ же тѣсно было связано съ именемъ пѣвца "Освобожденнаго ²ерусалима", какъ и у нашего Баратынскаго, мечтавшаго о путешеств³и въ "прекрасную Авзон³ю":

  

         Небо Итал³и, небо Торквата,

         Прахъ поэтическ³й древняго Рима,

         Родина нѣги, славой объята,

         Будешь-ли нѣкогда мною ты зрима?

  

   Байронъ былъ такимъ же восторженнымъ почитателемъ итальянскаго поэта, какъ и другой нашъ поэтъ - Батюшковъ, прославлявш³й Тассо и въ стихахъ, и въ прозѣ. (Стихотворен³я "Умирающ³й Тассо", "Послан³е къ Тассу" и статья: "Ар³осто и Тассо").

   Духовнымъ очамъ англ³йскаго писателя авторъ "Освобожденнаго ²ерусалима" рисовался въ двойномъ ореолѣ: вдохновеннаго пѣвца и гонимаго судьбою страдальца. Къ пышнымъ поэтическимъ лаврамъ примѣшивались острыя терн³и мученическаго вѣнца. Байронъ былъ всегда краснорѣчивымъ ходатаемъ за права человѣческой личности, пламеннымъ защитникомъ угнетенныхъ и страдающихъ, безпощаднымъ врагомъ деспотизма и притѣснен³я. Всякое человѣческое существо, по его воззрѣн³ю, имѣло право на свободу. Всякое насил³е надъ человѣческою личностью его глубоко возмущало. Еще болѣе возмутительнымъ казалось ему насил³е, направленное противъ отмѣченнаго Божьимъ перстомъ избранника, мирнаго служителя музъ, гордость и славу родной страны.

   Такое возмутительное насил³е употребилъ герцогъ феррарск³й Альфонсъ II по отношен³ю къ пѣвцу "Освобожденнаго ²ерусалима", подвергнувъ его семилѣтнему заключен³ю среди сумасшедшихъ въ госпиталѣ св. Анны (отъ марта 1579 г. до ³юля 1586 г.). Это заключен³е было одиночнымъ и сопровождалось чрезвычайно суровымъ и грубымъ обращен³емъ съ несчастнымъ поэтомъ. Кромѣ черстваго тюремщика, никто не имѣлъ къ нему доступа. Хотя оффиц³альнымъ предлогомъ заключен³я выставлялось сумасшеств³е Тассо, онъ былъ совершенно лишенъ и медицинской помощи. Вступивъ въ тюрьму въ цвѣтущемъ возрастѣ (ему было тогда всего 35 лѣтъ), поэтъ покинулъ ее черезъ семь лѣтъ, почти старикомъ по наружности, съ ослабленнымъ зрѣн³емъ и слухомъ и съ признаками начинавшагося развиваться, подъ вл³ян³емъ всего испытаннаго,-душевнаго недуга.

   Психическое состоян³е Тассо въ эти томительно-долг³е годы абсолютнаго одиночества было чрезвычайно тяжело. Его письма, опубликованныя Гвасти въ 1853 г., рисуютъ намъ мрачную картину душевной удрученности и подавленности. Всего болѣе угнетаетъ его одиночество, которое онъ называлъ своимъ жесточайшимъ врагомъ ("Е sovra tutto,-пишетъ онъ въ маѣ 1580 г.- m'afflige la solitudine, mia crudele e natural nimica"). Онъ теряется въ догадкахъ относительно причины своего несчастья: "Что сдѣлалъ я? Почему я запертъ въ тюрьмѣ? Если я боленъ, то почему же отказываютъ мнѣ во врачѣ и въ духовникѣ? Если меня обвиняютъ въ чемъ-нибудь, то почему же отказываютъ мнѣ въ возможности защиты?" Напрасно онъ пишетъ трогательныя и убѣдительныя письма къ Альфонсу,-онъ не получаетъ на нихъ никакого отвѣта. Тогда онъ ищетъ прибѣжища въ религ³и, начинаетъ считать себя великимъ грѣшникомъ, упрекать за сомнѣн³я и колебан³я въ вопросахъ католической вѣры - и мало по малу погружается въ бездну мрачнаго мистицизма. Ему начинаютъ слышаться как³е-то таинственные голоса, злой духъ приходитъ искушать его, онъ страдаетъ отъ видѣн³й и галлюцинац³й.

   Тюрьма совершенно погубила его чудный поэтическ³й талантъ. Свой невольный досугъ онъ посвящаетъ исключительно разрѣшен³ю мучащихъ его вопросовъ философ³и и религ³и и изнываетъ въ безплодныхъ попыткахъ примирить идеи жизнерадостнаго Возрожден³я съ суровой догматикой католицизма. Его духъ падаетъ подъ тяжестью этой задачи. Тассо превращается въ аскета, считаетъ грѣховными всѣ свои поэтическ³я произведен³я и, умирая (въ 1595 г.), завѣщаетъ сжечь "Освобожденный ²ерусалимъ".

   Задатки такого печальнаго исхода таились, несомнѣнно, въ самой натурѣ Тассо, натурѣ нѣжно-организованной, нервной, до болѣзненности впечатлительный и легковозбудимой. Сынъ переходной эпохи, живя подъ противорѣчивымъ воздѣйств³емъ послѣднихъ отголосковъ Возрожден³я и наступившей, въ противовѣсъ ему, католической реакц³и, онъ могъ легко сдѣлаться жертвою культурной борьбы своего времени. Герцогъ Феррарск³й усугубилъ тяжесть положен³я Тассо, превративъ его также и въ жертву деспотизма, и этимъ нанесъ такой ударъ автору "Освобожденнаго ²ерусалима", отъ котораго онъ уже не могъ поправиться.

   До сихъ поръ не вполнѣ выяснены причины, обусловивш³я такой жесток³й образъ дѣйств³й Альфонса. Лучш³е б³ографы Тассо (Cecchi: Torquato Tasso e la vita italiana del secolo XVI, Firenze 1877 и Solerti: Vita di Torquato Tasso, 1895)) сходятся лишь въ томъ утвержден³и, что, вопреки предан³ю, любовь къ сестрѣ герцога - Элеонорѣ - не была такою причиною. Эту прекрасную принцессу Тассо зналъ въ течен³е тринадцати лѣтъ, пользуясь ея дружескимъ расположен³емъ и покровительствомъ. Элеонора была на семь лѣтъ старше поэта, и въ моментъ заключен³я его въ тюрьму ей уже было сорокъ два года. Черезъ два года, въ 1581 году, принцесса умерла. Что любовь къ ней Тассо не была причиною его заключен³я, видно уже и изъ того, что и послѣ ея смерти это заключен³е продолжалось еще пять лѣтъ.

   Тассо палъ жертвою рокового стечен³я неблагопр³ятныхъ для него услов³й, среди которыхъ немаловажную роль сыграли, и придворныя интриги, опутавш³я его сѣтью зависти и злобы, и деспотическ³я замашки избалованнаго мецената, и собственный неуравновѣшенный характеръ поэта. При дворѣ велась противъ поэта систематическая травля въ родѣ той, которой подвергалъ большой свѣтъ нашего Пушкина. Къ его итальянскому собрату вполнѣ примѣнимы лермонтовск³е стихи:

  

         Не вынесла душа поэта

         Позора мелочныхъ обидъ;

         Возсталъ онъ противъ мнѣн³й свѣта

         Одинъ, какъ прежде...

  

   "Мелочныя обиды" больно уязвляли нервную и болѣзненно впечатлительную натуру Тассо и доводили его до раздражен³я, которымъ искусно пользовались его враги, чтобы поссорить поэта съ герцогомъ Альфонсомъ. Кромѣ того, своими неосторожными сношен³ями съ Медичи и папою Тассо возбудилъ большое неудовольств³е въ подозрительномъ герцогѣ, увидѣвшемъ въ нихъ чуть ли не измѣну Феррарѣ. Желан³е Тассо отстоять, живя при дворѣ, свою нравственную самостоятельность, его неумѣнье "сгибаться въ перегибъ" и раболѣпствовать - подлили масла въ огонь. Все это, взятое вмѣстѣ, и привело къ роковому исходу; ссорѣ съ герцогомъ и безжалостному семилѣтнемузаключен³ю въ домѣ сумасшедшихъ. Всѣ эти сложныя обстоятельства, раскрывш³яся только въ наше время, были совершенно неизвѣстны Байрону, когда онъ въ апрѣлѣ 1817 г., вслѣдъ за посѣщен³емъ Феррары, написалъ свое прочувствованное стихотворен³е. Здѣсь все построено на предположен³и, что причиною долголѣтняго за ключен³я Тассо была любовь его къ принцессѣ Элеонорѣ.

  

         Я не былъ слѣпъ, а ты была прекрасна -

         Вотъ почему судьба моя несчастна,-

  

   въ этихъ словахъ Тассо выраженъ основной мотивъ стихотворен³я, проведенный съ начала до конца. Байронъ не имѣлъ въ виду освѣтить личность итальянскаго поэта съ культурно-исторической точки зрѣн³я, не думалъ выяснить ту сложную душевную борьбу, которая выпала на его долю, какъ чуткаго представителя переходной и полной контрастовъ эпохи. Такой цѣли не преслѣдовалъ и Гете въ извѣстной трагед³и "Торквато Тассо". Нѣмецк³й поэтъ далъ лишь тонк³й психологическ³й эскизъ нѣжно-организованной поэтической натуры, страдающей отъ соприкосновен³я съ грубою прозою жизни. Байронъ еще болѣе сузилъ свою задачу, ограничившись характеристикою Тассо въ отношен³яхъ его къ любимой женщинѣ.

   Элеонорѣ Байронъ приписываетъ такую же роль въ жизни Тассо, какую играли ; Беатриче и Лаура въ жизни Данта и Петрарки. Его любовь-не минутное упоен³е, не бредъ пылкой крови, а, подобно тому, какъ это было у его предшественниковъ,- явлен³е высокаго нравственнаго порядка, исполненное глубины и нѣкотораго мистическаго оттѣнка. Если бы Петрарка потерпѣлъ заключен³е за свою Лауру, то его жалобы, вѣроятно, мало бы разнились отъ тѣхъ, которыя англ³йск³й поэтъ влагаетъ въ уста Тассо.

   Хотя Тассо является у Байрона въ нѣсколько одностороннемъ освѣщен³и, но все-таки его "жалоба" исполнена глубокаго лиризма, искренности и трогательности. Образъ несчастнаго пѣвца, свѣтлый умъ котораго начинаетъ мутиться подъ вл³ян³емъ семилѣтней пытки одиночнаго заключен³я, прочно запечатлѣвается въ памяти читателя.

   Подобно шильонскому узнику, Тассо изображается жертвою деспотизма. Какъ на Бонниварѣ, такъ и на пѣвцѣ "Освобожденнаго ²ерусалима" (законченнаго, вопреки Байрону, задолго до заключен³я въ тюрьму) авторъ одинаково прослѣживаетъ ужасающ³я послѣдств³я произвола надъ человѣческою личностью: въ шильонскомъ узникѣ тюрьма подавляетъ врожденное стремлен³е къ свободѣ, а въ Тассо она убиваетъ его выдающ³яся духовныя способности.

   Какъ въ "Шильонскомъ узникѣ" основная мысль подчеркнута въ предшествующемъ поэмѣ сонетѣ, прославляющемъ свободу, такъ "Жалоба Тассо" заключается апотеозой поэта въ будущемъ, служащею осужден³емъ образа дѣйств³й герцога Альфонса:

  

         Я перейду къ далекимъ временамъ.

         Я превращу мою темницу въ храмъ -

         И цѣлые народы. поколѣнья

         Сюда толпой придутъ на поклоненье

  

   Этотъ мотивъ еще болѣе развитъ въ нѣсколькихъ строфахъ ²Ѵ-ой пѣсни "Чайльдъ-Гарольда", въ которыхъ Байронъ снова вернулся къ судьбѣ Тассо, клеймя "презрѣнный деспотизмъ" Альфонса съ новою силою:

  

         Припомнивъ пѣснь, въ ту келью бросьте взоръ,

         Куда поэта ввергъ Альфонсъ надменный.

         Но угасить не могъ тиранъ презрѣнный

         Велик³й умъ поэта своего

         И этою ужасною гееной

         Безум³я, и Тассо торжество

         Прогнало сумракъ тучъ; вкругъ имени его

         Хвалы и слезы всѣхъ временъ. Въ забвеньѣ

         Межъ тѣмъ исчезла бъ память о тебѣ,

         Какъ прахъ отцовъ - когда-то самомнѣнья

         Исполненыхъ, не будь къ его судьбѣ

         Причастенъ ты: теперь твои гоненья

         Намъ памятны, и герцогск³й твой санъ

         Съ тебя спадетъ. Будь происхожденья

         Иного ты. родился бъ ты, тиранъ,

         Рабомъ того, кто былъ тебѣ на муки данъ.

  

   "Жалоба Тассо" вполнѣ гармонируетъ съ общимъ содержан³емъ и настроен³емъ байроновской поэз³и, подчеркивая лишн³й разъ одну изъ самыхъ выдающихся ея сторонъ - пламенную борьбу за неотъемлемыя права человѣческой личности.

  

  

   Въ Феррарѣ, въ библ³отекѣ, сохраняются оригинальныя рукописи "Gierusalemo" Тассо и "Pastor Fido" Гварини, вмѣстѣ сь письмами Тассо, однимъ письмомъ Тиц³ана къ Ар³осто, а также чернильница и стулъ, гробница и домъ Ар³осто. Но такъ какъ несчаст³е болѣе интересно потомству и почти совершенно не интересуетъ современниковъ, то камера, въ которой Тассо былъ заключенъ въ госпиталѣ св. Анны, привлекаетъ больше вниман³я, чѣмъ домъ и памятникъ Ар³осто - по крайней мѣрѣ я это испыталъ на себѣ. Тамъ есть двѣ надписи, одна на наружныхъ воротахъ, вторая надъ самой камерой, вызывая ненужнымъ образомъ изумлен³е и негодован³е посѣтителей. Феррара сильно разрушена и мало населена; замокъ еще существуетъ не тронутымъ и я видѣлъ дворъ, гдѣ были обезглавлены Паризина и Гюго, какъ на это указываетъ хроника Гиббона.

  

                   I.

  

         О, долг³е года безвинныхъ оскорблен³й,

         Жестокой клеветы и травли, и тревогъ,

         Кто бъ могъ васъ вынести - и кто бъ не изнемогъ?

         Вы, вы ослабили неутомимый ген³й,

         Орлиный, гордый духъ и тѣло сына музъ.

         Ты, одиночество! Никто мнѣ не поможетъ

         Разрушить тяжк³й гнетъ твоихъ проклятыхъ узъ.

         И душу точно червь неумолимый гложетъ,

         И жажда воздуха и свѣта бьется въ ней,

         И сердце и томитъ и сушитъ - все сильнѣй.

         Напрасно солнца лучъ с³яетъ лаской кроткой:

         Путь загражденъ ему желѣзною рѣшеткой;

         Она гнететъ мой умъ, а рабства призракъ злой

         Встаетъ насмѣшливо у двери запертой,

         Готовой пропустить черезъ свою преграду

         Одинъ лишь свѣтъ дневной - короткую отраду -

         Да пищу скудную въ опредѣленный часъ.

         Я свой безвкусный кормъ вкушалъ ужъ столько разъ

         Наединѣ съ собой, поспѣшно и безгласно,

         Что одиночество мнѣ больше не ужасно

         Во время трапезы, и я могу теперь

         Угрюмо пировать - какъ будто хищный звѣрь,

         Въ берлогѣ у себя уединясь унылой,

         Что ложемъ служитъ мнѣ - послужитъ и могилой.

         Все это выше силъ людскихъ. Но и сверхъ силъ

         Я долженъ все сносить, какъ до сихъ поръ сносилъ.

         И до отчаянья, до полнаго безсилья

         Я не позволилъ-бы унизиться себѣ.

         Я создалъ для себя магическ³я крылья

         Съ моей мучительной агон³ей въ борьбѣ:

         На нихъ я, тѣсную покинувши темницу,

         Летѣлъ освобождать Господнюю гробницу;

         Я душу изливалъ въ честь Бога моего,

         Того, кто укрѣпилъ смятенный духъ, Того,

         Кто былъ здѣсь на землѣ и есть на небѣ нынѣ.

         Я жилъ межъ радостей Божественной святыни,

         И чтобъ страдан³емъ прощенье заслужить,

         Мой плѣнъ я посвящалъ на то, чтобъ изложить

         Какъ завоевана была,- какъ нынѣ чтима

         Твердыня вѣчная святынь ²ерусалима.

  

                       II.

  

         Но это все прошло. Любимый конченъ трудъ.

         Другъ долгихъ, долгихъ лѣтъ, мой свѣтъ во мглѣ темницы:

         О, если на его послѣдн³я страницы

         Украдкой капли слезъ горяч³я падутъ -

         То знайте: до сихъ поръ иныя всѣ страданья

         Ни разу у меня не вызвали рыданья.

         Но ты! Мой милый трудъ, дитя моей души!

         Ко мнѣ съ улыбкою слетало ты въ тиши,

         Забвенье мнѣ несло и кроткою любовью

         Мирило разумъ мой съ ужасною судьбой.

         Но ты уходишь прочь,- и счастье за тобой,

         И плачу, плачу я, весь истекаю кровью,

         И, какъ и безъ того надломленный тростникъ,

         Подъ окончательнымъ ударомъ я поникъ.

         Тебя ужъ больше нѣтъ. Какъ будутъ дни унылы!

         Что остается мнѣ? Какъ вынесть страшный гнетъ?

         Не знаю!.. Лишь въ себѣ искать я долженъ силы;

         И вѣрю - ихъ душа сама въ себѣ найдетъ.

         Вѣдь я не палъ еще! Вѣдь я не зналъ позора,

         Не зналъ раскаянья: причины нѣтъ къ нему.

         Они зовутъ меня безумнымъ... Почему?

         Ты не отвѣтишь ли на это, Леонора?..

         Да, я безумцемъ былъ, что смѣлъ мои мечты

         Поднять до тѣхъ высотъ, гдѣ обитаешь ты;

         Но то безум³е лишь сердца - не сознанья.

         Я зналъ свою вину; и тяжесть наказанья

         Я чувствую вполнѣ, хоть и не палъ подъ ней.

         Увы! Я не былъ слѣпъ, а ты была прекрасна,

         И въ этомъ весь мой грѣхъ, наказанный ужасно,

         Замкнувш³й жизнь мою навѣки отъ людей.

         Но пусть они меня терзаютъ какъ угодно:

         Знай, сердце все жъ тебя любить всегда свободно!

         Счастливая любовь - та можетъ до конца

         Спокойно догорѣть, дойти до пресыщенья;

         Несчастные - вѣрны: всѣ чувства, ощущенья

         Внѣ чувства одного теряютъ ихъ сердца.

         У нихъ въ душѣ царитъ одна любовь навѣки,

         Какъ льются въ океанъ сверкающ³я рѣки,

         Такъ въ ней теряется иныхъ страстей волна;

         Ея бездонная безбрежна глубина!...

  

                       III.

  

         Чу! Слышу дик³й крикъ, протяжный и безумный,

         Плѣненныхъ душъ и тѣлъ. Сильнѣй! Свистятъ бичи...

         И вой... и богохульствъ безсвязныхъ ропотъ шумный...

         Но здѣсь есть худш³е безумцы: палачи;

         Они терзаютъ умъ, измученный несчастьемъ,

         Ненужной пыткою съ какимъ то сладострастьемъ,.

         И затемняютъ ей послѣдн³й жалк³й свѣтъ,

         Мерцающ³й въ душѣ. Для ихъ жестокой воли

         Восторгъ - усугублять тоску и ужасъ боли.

         И я - среди ихъ жертвъ! И мнѣ спасенья нѣтъ,

         Въ хаосѣ этихъ лицъ и страшныхъ звуковъ - годы

         Мучительно пройдутъ, мнѣ не узнать свободы,

         И здѣсь окончится погибшей жизни путь.

         О, если-бы скорѣй! я жажду отдохнуть.

  

                       IV.

  

         Я терпѣливымъ былъ: молю, еще терпѣнья!

         Я позабылъ - не все, чему просилъ забвенья,

         И прошлое живетъ. Иль рокъ не повелитъ,

         Чтобъ сталъ забывчивъ я настолько-жъ какъ забытъ?

         Но есть-ли гнѣвъ въ душѣ къ тѣмъ людямъ, чье велѣнье

         Меня въ обитель слезъ повергнуло на вѣкъ

         Вь огромный лазаретъ, гдѣ умъ ужъ не мышленье,

         Гдѣ каждый человѣкъ уже не человѣкъ,

         Гдѣ слово ужъ не рѣчь, а смѣхъ ужъ не веселье,

         Гдѣ крики ужаса и вой со всѣхъ сторонъ,

         Отвѣтъ удару вопль, отвѣтъ проклятью - стонъ,

         И каждый терпитъ адъ въ своей отдѣльной кельѣ:

         Насъ цѣлая толпа, но одиноки мы,

         Насъ дѣлитъ камень стѣнъ; и всѣ углы тюрьмы

         Звучатъ, и эхо шлютъ безум³я и бреда.

         И могутъ слышать всѣ зловѣщ³й вой сосѣда,

         И слышатъ - но никто не слушаетъ вокругъ.

         Никто! Одинъ лишь тотъ, поистинѣ несчастный,

         Тотъ, кто не созданъ быть средь этой тьмы ужасной,

         Кого не оковалъ безум³я недугъ!

         Но есть-ли гнѣвъ въ душѣ къ виновникамъ мученья,

         Подвергнувшимъ меня всей пыткѣ заточенья,

         Унизившимъ меня во мнѣн³и людей,

         Къ тѣмъ, кто разбилъ навѣкъ надежды жизни всей

         И сдѣлалъ мысль мою источникомъ боязни?

         Хотѣлъ-бы я отмстить за ужасъ этой казни

         И познакомить ихъ съ щемящею тоской,

         Съ тѣмъ, что такое стонъ душевной тайной боли,

         Борьбою добытый искусственный покой,

         И то холодное отчаянье неволи,

         Что подрывается подъ стойкость нашихъ силъ.

         О, нѣтъ! Я слишкомъ гордъ, чтобы мечтать о мщеньѣ.

         Своимъ мучителямъ я даровалъ прощенье

         И лишь о смерти бъ я судьбу теперь просилъ.

         Ты, князя моего сестра, о, Леонора,

         Ему изъ-за тебя я не пошлю укора.

         Во мнѣ проклятья нѣтъ - изъ-за одной тебя,

         Съ тѣхъ поръ, какъ о тебѣ мечтаю я, любя -

         Изъ сердца моего изгналъ я злобу смѣло:

         Ей гостьей тамъ не быть, гдѣ ты царишь всецѣло.

         Твой братъ мой злѣйш³й врагъ - прощаю я врагу,

         Хоть не жалѣешь ты - забыть я не могу.

  

                       V.

  

         Смотри! Не уступивъ отчаянья порывамъ,

         Неугасимую любовь къ тебѣ мою,

         Часть лучшую души, такъ глубоко таю

         Я въ сердцѣ замкнутомъ и вѣчно молчаливомъ,

         Какъ тучи грозовой таинственная мгла

         Скрываетъ молн³ю въ своемъ покровѣ свитомъ,

         Пока не вылетитъ воздушная стрѣла -

         Такъ и при имени твоемъ не позабытомъ

         Пронзитъ живая мысль мое все существо,

         На мигъ прошедшее передо мною встанетъ,

         Потомъ - исчезнетъ вдругъ, растаетъ и обманетъ,

         А я... все тотъ-же я, хоть больше нѣтъ его!

         И все-жъ, моя любовь чужда была надеждѣ,

         Какъ вѣдаю теперь, такъ понималъ и прежде

         Мое ничтожество и твой высок³й санъ;

         Я вѣдалъ, что не мнѣ блаженный жреб³й данъ,

         И что любовь принцессъ - поэту недоступна.

         Да, страсть моя была бъ безумна и преступна,

         Когда бы словомъ я иль вздохомъ хоть на мигъ

         Могъ выдать эту страсть. Но я душой постигъ,

         Что въ отречен³и - безмѣрная отрада.

         Моя любовь была сама себѣ награда,

         Жила сама въ себѣ. А если я не разъ

         И выдавалъ себя нѣмою рѣчью взгляда,

         То я наказанъ былъ молчаньемъ милыхъ глазъ.

         И все же не горѣлъ страданьемъ и томленьемъ;

         Ты мнѣ Святынею божественной была,

         Хранимой отъ меня прозрачностью стекла,

         Я обожалъ ее съ нѣмымъ благоговѣньемъ,

         Благословлялъ ее, слезами обливалъ,

         И тихо вкругъ нея я землю цѣловалъ.

         Не потому, что ты была принцессой знатной,

         Нѣтъ! Но сама любовь рукою благодатной

         Тебя обвѣяла с³ян³емъ святой

         И облекла тебя такою красотой,

         Что поражаетъ насъ - не страхомъ, но невольнымъ