Авилова Лидия Алексеевна - Счастливец

nbsp;   - Боже мой! Господи, Боже мой! - шептала теперь Татьяна Алексѣевна и протягивала руки передъ собой, какъ бы отстраняя отъ себя тяжелое воспоминан³е.

   - Душа не терпитъ... Тянетъ меня къ несчастнымъ, страдающимъ. Истерзаюсь я, задохнусь... Куда мнѣ, такому-то? Погляди на меня. Не съумѣлъ я оправдать твои ожидан³я, но постарайся простить.

   Татьяна Алексѣевна приподнялась и сѣла на постели.

   - Мой вѣкъ прожитъ,- шептала она,- а Оленька?

   Ей вспомнилось, что, уходя, Платонъ встрѣтился въ дверяхъ съ сестрой. Онъ улыбнулся и протянулъ ей руку, но Ольга отвернулась и брезгливо подернула плечами. Гдѣ онъ теперь? Опять мелькнуло передъ ней его лицо, и точно всколыхнуло ее всю запоздалой, нѣжной жалостью.

   - Платоша, родной! Блѣденъ... худъ... Не допусти, Господи! И какое здоровье у него? Все-то, все-то въ конецъ голодухой, да нуждой всякой расшатанное. Счастьемъ хвалился! Горевое твое счастье, бѣдняга. Мать, мать родная чуть не прокляла, изъ дому выгнала...

   Всю ночь напролетъ шумѣлъ вѣтеръ и стучалъ въ окно вѣтвями деревьевъ, били часы и вздыхала сонная Оленька, а Татьяна Алексѣевна то садилась на постели, то ложилась вновь, а сонъ не шелъ и мысли ея вертѣлись на одномъ воспоминан³и. Наконецъ, въ окно взглянуло раннее, ненастное утро; по засѣрѣвшему небу побѣжали темныя лохматыя облачка. Татьяна Алексѣевна откинула подушки; посѣдѣвш³е волосы ея растрепались, утомленныя вѣки покраснѣли и распухли.

   - Оба вы мнѣ равны, оба... Жалко мнѣ обоихъ,- думала она. Сердце ея еще было полно смутнаго раскаян³я и тревоги, но она засыпала.

   Съ той поры каждый вечеръ охватывало Татьяну Алексѣевну тоскливое, ноющее чувство: ночь и одиночество стали пугать ее. Утромъ она вставала твердая и спокойная, ночная тоска даже сердила ее. Она съ удивлен³емъ спрашивала себя, откуда бралось это разнѣженное настроен³е, которое заставляло ее забывать обиды, несправедливость, все, кромѣ своей любви и жалости къ сыну. Днемъ приходила Глафира Осиповна, слонялась и надрывала жалобами душу матери скучающая Ольга, и Татьяна Алексѣевна чувствовала, какъ росло ея недовольство сыномъ, какъ закрывалось для Платона вновь ея материнское сердце. Она чувствовала все это и радовалась этому чувству; стараясь закалить себя, она жадно хваталась за каждый новый доводъ Глафиры Осиповны, доводъ, ксторый несомнѣнно подтверждалъ виновность Платона, и защищалась имъ противъ своей жалости и нѣжности къ сыну.

   - У меня нѣтъ сына,- говорила она Глафирѣ Осиповнѣ - Онъ обидѣлъ меня, выставилъ меня на посмѣшище и я выкинула его изъ своего сердца.

   - Платоша! - шептала она безсонной ночью.- Глупый, глупый! Неужели ты не придешь? Чему повѣрилъ! что мать, родная мать отъ него отвернулась. Звѣрь лѣсной и тотъ свое дитя жалѣетъ.

   Но Платонъ не шелъ. Все также бодро и непреклонно глядѣла Татьяна Алексѣевна, но душевнаго спокойств³я ея не стало совсѣмъ. Теперь уже и днемъ не могла она оторваться отъ своей тревожной думы о сынѣ; ее раздражали нытье и сонливость Ольги.

   - Хоть бы занялась чѣмъ-нибудь! Слоняешься день-денской изъ угла въ уголъ, поневолѣ одурь возьметъ. Причесалась бы, что ли. Глядѣть-то на тебя зло беретъ.

   Ольга куталась въ платокъ и ворчала.

   - Будетъ ли этому конецъ! - хватала себя за голову Татьяна Алексѣевна, и она тутъ же думала, что если Платонъ опять не придетъ, она не выдержитъ и уйдетъ къ нему сама.

  

  

   И она не выдержала и пошла. Цѣлыхъ двѣ недѣли не видала она Платона. До Шахова было больше трехъ верстъ. Татьяна Алексѣевна могла бы доѣхать туда въ своей телѣжкѣ, но ей не хотѣлось, чтобы кто либо зналъ о ея рѣшен³и навѣстить сына. Она надѣла темное платье, повязала голову чернымъ платкомъ и вышла изъ дому незамѣченная Ольгой. Въ полѣ шла уборка; встрѣчные крестьяне узнавали ее и нѣкоторые кланялись ей, но она отворачивала лицо и не отвѣчала на поклоны: въ этихъ людяхъ она видѣла теперь личныхъ враговъ, отнявшихъ у нея сына и ея лучш³я надежды и ожидан³я. Въ Шаховѣ она прямо направилась къ барской усадьбѣ. На дворѣ стояла баба и, нагнувшись, мыла мочалкой лохань. Она прикрыла рукой глаза, защищаясь отъ солнца, и оглядѣла Татьяну Алексѣевну съ ногъ до головы.

   - Вамъ кого? - крикнула она ей.

   - Доктора мнѣ,- отвѣтила Татьяна Алексѣевна.

   - Дохтура? А вотъ идите прямо на крыльцо, тутъ и дохтуръ будетъ. Сейчасъ съ села пришелъ, гляди, въ прихожей еще.

   Татьяна Алексѣевна поднялась на крыльцо, толкнула входную дверь и вошла въ больницу. Въ прихожей не было никого, всѣ двери были закрыты.

   Татьяна Алексѣевна оглянулась, кашлянула раза два и сейчасъ же изъ маленькой боковой комнаты вышелъ незнакомый ей господинъ и подошелъ къ ней.

   - Вамъ доктора? - спросилъ онъ, вглядываясь въ ея взволнованное лицо.

   - Доктора, да,- отвѣтила Татьяна Алексѣевна.

   - Такъ я къ вашимъ услугамъ. Что нужно?

   Татьяна Алексѣевна вздрогнула и подняла на него удивленный и испуганный взглядъ.

   - Вы? А Платоша? Платонъ Михайловичъ?

   Въ двери выглянуло миловидное женское личико и въ прихожую поспѣшно вышла молодая дѣвушка.

   - Вы не маменька ли Платона Михайловича?- спросила она.

   - Да, я мать.- Дѣвушка быстро переглянулась съ докторомъ, а тотъ отвернулся и сталъ глядѣть въ окно.

   - Такъ, видите ли, - запинаясь, заговорила дѣвушка,- вамъ, вѣроятно, хотѣлось бы видѣть Платона Михайловича, а это теперь неудобно...

   - Отчего? - чуть не крикнула Татьяна Алексѣевна.- Гдѣ онъ? Здѣсь? Отчего мнѣ нельзя видѣть его?

   - У него... Онъ боленъ... Мы къ нему никого не пускаемъ.

   Передъ глазами Татьяны Алексѣевны мелькнуло что-то темное, съ яркими красными и зелеными кругами, въ груди замерло что-то непомѣрно большое и тяжелое. На минуту она прислонилась къ стѣнкѣ и опустила голову, чувствуя, что силы измѣняютъ ей... Никогда въ жизни не любила она такъ своего сына, никогда такъ горячо и нетерпѣливо не рвалась она къ нему.

   - Нѣтъ,- начала она прерывающимся шепотомъ,- я не уйду! Я мать... нельзя такъ. Пустите меня къ нему! Ради Бога! Что же это такое? - слезы полились по ея щекамъ, но она не замѣчала ихъ. Докторъ повернулся отъ окна, тихо сказалъ нѣсколько словъ молодой дѣвушкѣ, и они вмѣстѣ посмотрѣли на нее.

   - Пустите! я не уйду... Ради Бога! - продолжала умолять Татьяна Алексѣевна.

   - Ну, вотъ что,- сказалъ докторъ.- Отказать вамъ трудно, такъ и быть... Тщательная дезинфекц³я... Но, предупреждаю, долго оставаться около него нельзя, это можетъ повредить. Идемте!

   Татьяна Алексѣевна быстро оправилась, перестала плакать и пошла за докторомъ. Въ большой свѣтлой комнатѣ на узкой больничной кровати лежалъ Платонъ; тѣло его вытянулось, голова глубоко ушла въ подушку, а лицо было изжелто блѣдное, живо напомнило ей другое, уже забытое ею: тотъ же цвѣтъ натянувшейся кожи, тѣ же черты... Только то лицо было старше и выражен³е его яснѣе и спокойнѣе. Больной спалъ. Татьяна Алексѣевна подошла къ нему на цыпочкахъ, встала надъ нимъ и, съ силой сжимая одну свою руку въ другой, глядѣла на него сухими глазами, все съ тѣмъ же непомѣрно большимъ чувствомъ въ груди.

   - Тусикъ, Тусикъ! - тихо позвала она, какъ звала сына прежде, когда онъ былъ еще совсѣмъ маленьк³й и только что учился ходить. Онъ самъ далъ себѣ это назван³е.

   - Тусикъ, родимый! что это съ тобой?

   Платонъ открылъ глаза, узналъ мать, узналъ свое смѣшное, искаженное имя, которое почти забылъ, и радостно улыбнулся.

   - Ты пришла? - прошепталъ онъ,- пришла? Какъ ты добра! я ждалъ...

   - Не говорите, Платонъ Михайловичъ; нельзя говорить,- остановилъ его докторъ.

   Платонъ опять улыбнулся, указалъ глазами на доктора и чуть слышно шепнулъ:

   - Строгь.

   - Ты слабъ, Тусикъ, ты боленъ,- какъ бы въ оправдан³е доктору отвѣтила ему Татьяна Алексѣевна.

   Платонъ закрылъ глаза и скоро, казалось, заснулъ. Вдругъ лицо его словно встрепенулось, вѣки широко раскрылись.

   - Отойди!- съ тревогой въ голосѣ сказалъ онъ матери,- дальше отойди: заразиться можешь.

   - Нѣтъ, нѣтъ, оставь... Спи, не безпокойся.

   Она сѣла около кровати и, не спуская глазъ, глядѣла на его лицо съ рѣденькой, рыжеватой бородкой, на длинные рѣдк³е волосы на подушкѣ, на его руку съ тонкими пальцами и коротко остриженными ногтями. Ни одна мысль не шла ей въ голову, она только глядѣла и всей душой своей, всей силой воскресшей нѣжности къ сыну ушла въ это созерцан³е. Она не могла бы сказать, сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ она вошла къ сыну: можетъ быть часъ, можетъ быть цѣлый день.

   - Мама! - позвалъ его голось, и она опять увидала его кротк³е, задумчивые глаза.- Помнишь ли, я говорилъ тебѣ о своемъ счастьѣ? За что... столько? Я огорчилъ тебя... обидѣлъ... Ты простила, пришла... любишь меня. За что?

   - Глупый! глупый!..

   - Хорошо такъ и умирать.

   Татьяна Алексѣевна заплакала.

   - Нѣтъ, Тусикъ, нѣтъ! живи! Ты будешь жить!

   Онъ слишкомъ усталъ отъ своей длинной рѣчи.

   - Пожалуйста,- едва разобрала Татьяна Алексѣевна,- пожалуйста, не плачь.

   Докторъ вошелъ опять, взглянулъ на больного и сказалъ Татьянѣ Алексѣевнѣ, что ей бы лучше уйти. Она покорно встала, но Платонъ услыхалъ шорохъ ея платья и зашевелилъ губами.

   - Что? - спросила она, наклоняясь къ нему.

   - Руку! - сказалъ онъ однѣми губами.

   Она, плача, вложила свою руку въ его; онъ поднялъ ее съ трудомъ и приложилъ къ губамъ.

   - Прощай! - сказалъ онъ такъ, что она не слыхала, а только почувствовала это слово на своей рукѣ.

   Цѣлый порывъ отчаян³я всколыхнулъ ея душу. Она бросилась на колѣни и, цѣлуя безъ разбора руку больного, простыню, край одѣяла,, повторяла только одно:

   - Тусикъ мой! Тусикъ, Тусикъ!

   И это нелѣпое имя выражало въ ея устахъ. такую бездну любви и горя, такъ много сливалось въ немъ смѣшного и трогательнаго, что изъ подъ спущенныхъ рѣсницъ Платона скатилась слеза, а на губахъ мелькнула слабая улыбка.

   Всю ночь слушала Ольга, какъ молилась, рыдала и билась головой о полъ ея мать. Не чувствуя въ себѣ силы совладать съ охватившей ее жутью, она убѣжала въ кухню къ Матренѣ и, съежившись отъ страха и холода, прижалась въ углу на жесткой подстилкѣ. Матрена вскочила.

   - Слушай, слушай,- сказала Ольга и указала рукой по направлен³ю спальни матери.

   До самаго свѣта сидѣли онѣ, разговаривая шепотомъ.

   - Уходитъ! - вдругъ объявила Матрена, прислушиваясь къ стуку захлопнувшейся двери.

   Но не прошло и двухъ часовъ, какъ Татьяну Алексѣевну привезли изъ Шахова въ телѣгѣ. Глаза ея были широко раскрыты и изъ этихъ глазъ глядѣло большое, никогда неизсякающее материнское горе. Когда Ольга съ плачемъ подошла къ ней, она отстранила ее рукой.

   - И на тебѣ вина... передъ братомъ,- строго сказала она и неопредѣленнымъ жестомъ указала на небо.