Андреев Леонид Николаевич - Первый гонорар

Леонид Андреев. Первый гонорар


--------------------------------

  OCR Pirat --------------------------------

I

  Помощник присяжного поверенного Толпенняков выслушал в заседании суда две речи, выпил в буфеге стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о будущей практике и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку новенький портфель, в котором одиноко болталась книга "Судебные речи". Он подходил уже к лестнице, когда чья-то большая холодная рука просунулась между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.

  - Алексей Семенович! - воскликнул Толпенников с выражением радости и почтения, так как холодная рука принадлежала его патрону.

  - Куда? - вяло спросил патрон, высокий, сутуловатый человек.

  Спрашивая, он не смотрел на Толпенникова, и взгляд его, усталый и беспредметный, был устремлен куда-то в глубину длинного коридора, где мелькали у светлых дверей темные тени, шуршали по камню ногами, поднимая еле заметную пыль, и болтали.

  - Да домой! - оживленно и громко ответил Толпенников. - Я тут с утра. Ах. если бы вы знали, как все это интересует меня!

  С тем же оживлением он начал передавать свои впечатления от речи Пархоменко, которая очень понравилась ему, между тем как тяжелая, холодная рука незаметно увлекала его наверх, в комнату совета присяжных поверенных. Там Алексей Семенович молча раскрыл свой туго набитый портфель, покопался в нем и протянул помощнику бумаги в синей обложке с крупной надписью "Дело".

  - Вот. Завтра в съезде. Тут и доверенность.

  Толпенников покраснел и, протягивая обе руки, запинаясь, спросил:

  - Как завтра? И я... А вы?

  - Я сегодня еду в Петербург, - равнодушно и устало говорил патрон, медленно опускаясь в кресло. Тяжелые веки едва приподнимались над глазами, и все лицо его, желтое, стянутое глубокими морщинами к седой щетинистой бородке, похоже было на старый пергамент, на котором не всем понятную, но печальную повесть начертала жестокая жизнь.

  - Но как же? - отталкивал Толпенников бумаги. - Ведь я... Это завтра?

  Последнее слово он выговорил с особенным страхом и особенным почтением.

  - Да. Тут все есть. Приговор мирового. Черновик моей апелляционной жалобы. Ну, да все. Постарайтесь не провалить. Фрак есть?

  - Есть, то есть нет, но я достану. Но ведь я... боюсь Как это вдруг?...

  Алексей Семенович медленно поднял свои усталые глаза на помощника, все еще державшего в руках бумаги, и как будто знакомое что-то, старое и давно забытое увидел в этом молодом, испуганно-торжественном лице. Выражение усталости исчезло, и где-то в глубине глаз загорелись две маленькие звездочки, а кругом появились тоненькие лучеобразные морщинки. Такое выражение бывает у взрослых людей, когда они случайно увидят играющих котят, что-нибудь маленькое, забавное и молодое.

  - Боитесь? - улыбался он. - Это пройдет.

  Алексей Семенович поднялся, медленно расправил согнутую спину к, смотря поверх голов прежним беспредметным взглядом, повторил равнодушно и устало:

  - Да, пройдет. Ну, мне пора.

  Снова Толпенников ощутил прикосновение холодной, вялой руки и увидел согнутую, покачивающуюся спину патрона. Одним из адвокатов бросая отрывистые кивки, другим на ходу пожимая руки, Алексей Семенович большими ровными шагами прошел накуренную, грязную комнату и скрылся за дверью, мелькнув потертым локтем не нового фрака, - а помощник все еще смотрел ему вслед и не знал, нужно ли догонять патрона, чтобы отдать ему бумаги, или уже оставить их у себя.

  И оставил их у себя.

  Вечером Тол пенни ков готовился к защите и думал, что он никогда не станет защитником. С внешней стороны дело было ясно и просто и всей своей ясностью и простотой говорило, что жена действительного статского советника Пелагея фон Брезе виновна в продаже из своего магазина безбандеролькых лапирос. Мировой судья, осудивший ее, был совершенно прав, и непонятно было только одно, как мог ее защищать Алексей Семенович, а после обвинения как он мог написать жалобу, слабую по аргументам и больше, казалось, чем сам обвинительный приговор, уличавшую г-жу фон Брезе. Таково было первое впечатление от прочитанных бумаг, и Толпенников, утром еще такой счастливый, представлялся себе стоящим перед глубокой и темной ямой и таким жалким, что не верилось в недавнее счастье. На стуле в углу висел распяленный фрак, добытый у знакомого помощника, вызывающе лез в глаза своей матово-черной поверхностью и напоминал те мысли и мечты, которые носились в голове Толпенникова каких-нибудь два часа тому назад. Они были ярки, образны и наивно-благородны, эти мъкгли и мечты. Не кургузым, нелепо комичным одеянием представлялся фрак, а чем-то вроде рыцарских лат, равно как и сам Толпеннчков казался себе рыцарем какого-то нового ордена, призванного блюсти правду на земле, защищать невинных и угнетенных. Самое слово "защитник" до сих пор вызывало в нем сдержанногорделивый трепет и представлялось большим, звучным, точно оно состоит не из букв, а отлито из благородного металла. Только в мыслях иногда осмеливался Толпенников применять его к себе и всякий раз испытывал при этом страх, и как влюбленный ожидает первого свидания, так и он ожидал первой защиты.

  Толпенников не знал, что ему теперь делать, и в отчаянии снова уселся за бумаги. Они лежали все такие же, четко переписанные, ясные, но Толпенников не понимал их и невольным движением спустил еще ниже висевшую над столом электрическую лампочку. Номер, в котором он жил, был мал и грязен, но освещался электричеством, и это особенно ставилось на вид Толпенникову, когда два дня тому назад его пригласили в контору для объяснений и настоятельно потребовали денег за два прожитых месяца. Постепенно туман перед глазами рассеивался, и Толпенников стал вдумываться в смысл того, что беззвучно выговаривали его губы, И тогда на левой странице, внизу, он заметил одну пропущенную подробность, которая была в пользу г-жи фон Брезе и давала несколько иное освещение делу.

  И хотя это была подробность, благоприятное сочетание слов, а не факт, но он обрадовался и сразу почувствовал себя бодрым, сообразительным, как всегда, и виноватым перед патроном и г-жой фон Брезе.

  Толпенников улыбнулся, почесал себе нос и зачем-то слегка покачал его двумя пальцами, поддернул брюки, которые у него всегда сползали, и вышел прогуляться в длинный коридор. Вернувшись оттуда, он внимательно осмотрел фрак сверху и с подкладки, улыбнулся и подумал, что фрак велик для его роста и широк.

  Потом с некоторой боязнью сел за бумаги и стал внимательно читать их, делая на полях отметки, сверяясь с акцизным уставом и часто почесывая нос то пальцем, то карандашом. Он еще не приучил черт своего лица к серьезной неподвижности, и улыбался, и покачивал головой, и чмокал губами, маленький, худенький и наивно-великодушный.

  К двенадцати часам Толпенников сложил бумаги в портфель, зная дело так, как не знал его никогда патрон, не понимая своих сомнений и колебаний. Невинность г-жи фон Брезе была очевидна, и приговор мирового судьи был ошибкой, легко понятной, так как и сам Толпенников вначале ошибался. Довольный собой, довольный делом и патроном, он еще раз осмотрел фрак, сверху и с подкладки, и нервно потянулся при мысли, что завтра наденет его и будет защищать. Достав из стола почтовой бумаги, Толпенников начал писать отцу:

  "Дорогой папаша! Ты можешь не высылать мне денег и лучше перешли их Алеше, который нуждается, вероятно, и в обмундировке и в учебниках. Я получил от патрона дело (последняя фраза была подчеркнута)

  очень интересное и буду завтра защищать..."

  Над последним словом Толпенников остановился и, подумав, отложил начатый листок в сторону и взял другой. Улыбнувшись, энергично почесав нос, он ближе нагнулся к столу и начал писать, не разгонистым почерком, как отцу, а мелким и убористым:

  "Любимая моя Зина! Можешь ты вообразить меня во фраке, стоящим перед судьями и защищающим?

  Одна рука на груди, другая вперед... Нет, не могу шутюь, я слишком счастлив сейчас, и если бы только была здесь ты, моя родная, неизменная, терпеливая Зиночка.

  Сейчас 12 часов, и я только что кончил..."

  Электрическая лампочка потухла. С секунду краснела ее тонкая проволочка, а потом стало темно, и только из коридора, через стеклянное окно над дверью, лился слабый свет. Было не двенадцать часов, а час, когда в номерах тушилось электричество.

  - Черт бы вас побрал с вашим электричеством, - обругался Толпенников, осторожно, чтобы не разлить чернил, нащупывая письмо и кидая его в стол.

  Улегшись, Толпенников долго не засыпал и думал о генеральше фон Брезе, которая представлялась ему седой величественной дамой, об акцизном уставе и серых далеких глазах. Между глазами и уставом была какая-то связь и становилась все крепче и загадочнее, и, стараясь понять ее, Толпенников уснул, маленький, худенький и наивно-счастливый.

II

  Действительный статский советник в отставке, г. фон Брезе, бритый как актер, величественно повел большим носом в сторону Толпенникова и сухо пояснил, что жена его быть на суде не может вследствие болезни.

  - Эта гнусная история потрясла организм моей супруги, - сказал фон Брезе" смотря на кончик коса Толгенникова. - Вы помощник Алексея Семеновича?

  Толпенников подумал, что генерал не доверяет ему и считает слишком молодым для ответственного дела.

  Сконфуженно, но в то же время задорно он сказал:

  - Хотите доверенность посмотреть?

  - Ах, что вы! - отмахнулся рукой фон Брезе. - Но мы говорили о генеральше. Она потрясена, молодой человек. По-тря-се-на. Вы понимаете...

  Фон Брезе отвел Толпенникова немного в сторону, хотя в этом не виделось надобности, наклонился к самому его лицу и поднял палец.

  - Вы понимаете? Полиция... - утвердительно кивал он юловой, поднимая кверху брови и губы, так что последние почти коснулись красноватого носа. - Насчет... понимаете? - Он отвел назад руку с растопыренными пальцами и открытой ладонью, показывая, как берутся взятки. Затем откачнулся назад и еще раз кивнул головой. - Да-да. Представьте.

  Толпенников сочувственно покачал головой, думая; "Экая цаца!" Генерал пристально и задумчиво посмотрел на нос Толпенникова и с внезапным приливом дружеской приязни взял его под руку и еще на два шага отвел в сторону.

  - Я уже не раз представлял ей: зачем нам магазин? Какая-то та-бач-ная торговля? А? - спрашивал Генерал, отводя рукой в сторону воображаемую торговлю. - Но она: хочу. А?

  - Да, уж это... - неопределенно сочувствовал Толпенников.

  - Да? - откачнулся назад фон Брезе. - Но не угодно ли?

  К Толпенникову протянулась рука с раскрытым серебряным портсигаром.

  - Спасибо, я не курю.

  - Да? Но я закурю, если позволите.

  Двумя пальцами, большим и указательным, генерал достал папиросу, постучал ею о крышку портсигара и закурил. Голубоватый дым тонкой струйкой поднимался вверх. Фон Брезе плавным движением руки направляет дым к себе и, щурясь, нюхает его.

  - Мои папиросы, - говорит он удовлетворенно. - Других не выношу. А он нашел там несколько..

  - Четыре тысячи, однако, - вставляет Толпенников.

  - Да? Я люблю запас. И говорит: без-бан-де-рольные. Смешно!

  Толпенникову неприятен генерал и немного жаль, что приходится выступать по такому сухому делу о нарушении акцизного устава. Но несправедливость - всегда несправедливость, думает он и горячо берется за допрос свидетелей. Он не замечает, что многие из публики улыбаются его фраку, фалды которого спускаются ниже подколенного сгиба; по привычке поддергивает сползающие брюки, не думая о неприличии этого жеста, и смотрит прямо в рот говорящему свидетелю. Как маленькая злая ищейка, он тормошит толстого околоточного надзирателя. Тот не отрываясь глядит на судей, бросая в сторону адвоката отрывистые и гулкие слова. Он весь полон скрытого негодования; шея его, сдавленная твердым воротником, краснеет и багровой полосой ложится на узкий серебряный галун, голова его неподвижно обращена к судьям, но коротенький круглый нос его, оттопыренные губы, усы, все это сдвигается в сторону ненавистного молокососа. Толпенников следит за глухой борьбой толстяка с гневом и дисциплиной и наслаждается; чисто по-студенчески он ненавидит полицию и не допускает мысли о человечности полицейских. Толстые, тонкие - они равны в его глазах. За свидетелями обвинения идет черед свидетелей защиты, и невинность г-жи фон Брезе устанавливается с очевидностью. Слово предоставлено защитнику. Толпенников подробно и дельно анализирует свидетельские показания и очень много и горячо говорит о муках этой женщины, над седой головой которой нависло такое позорное обвинение. Искренность молодого защитника заражает судей, они благосклонно смотрят на него, и один, справа, даже кивает в такт речи головой.

  Пока судьи совещаются, Толпенников выкуривает с генералом папиросу, о чем-то смеется, кому-то пожимает руку и уходит в глубину зала, к окну, чтобы еще раз пережить свою речь. Она звучит еще в его ушах, когда его настигает толстяк околоточный.

  - Позвольте вам доложить, - начинает он вежливо, дотрагиваясь до плеча Толпенникова. Тот оборачивается, ненавистный вид молодого, дерзкого лица выводит околоточного нз себя. Округлив глаза, нос и рот, околоточный выбрасывает, как из мортиры:

  - Стыдно-с!

  Толпенников улыбается, и на выцветших глазах околоточного показывается какая-то муть.

  - Стыдно-с, молодой человек. Я вам... в отцы гожусь.

  Он еще хочет что-то сказать, но не может придумать ничего достаточно сильного и выразительного.

  - Стыдно-с! - повторяет он, с ненавистью глядя на улыбающееся лицо, круто поворачивается, как на смотру, и отходит.

  Как и ожидал Толпенников, съезд отменяет приговор судьи и признает г-жу фон Брезе по суду оправданной. Генерал важно пожимает руку защитника.

  - Благодарю вас, господин Толпенников.

  В руке Тслпенникова что-то остается. Подчиняясь странному, плохо сознаваемому чувству необходимости принять то, что передали в его руку, он некоторое время держит руку сжатой, потом с любопытством открывает ее и видит на ладони два золотых, не то десяти-, не то пятнадцатирублевого достоинства. Толпенникова неприятно передергивает, он срывается с места и бежит по лестнице, крича:

  - Эй, послушайте! Как вас!... Генерал!

  Но фон Брезе нет в прихожей, не видно его и на улице. Толпенников еще раз рассматривает золотые, - они по пятнадцати рублей, - и, словно не чувствуя уважения к деньгам, которые достались ему таким неприятным путем, кладет их не в портмоне, а небрежно опускает в жилетный карман. На секунду задумавшись, он снова идет наверх, так как ему жаль расстаться с тем местом, где он испытал такие приятные горделивые чувства. В зале он видит одного из свидетелей защиты, приказчика фон Брезе. Это пестро одетый человек, с острым лицом, острой рыжеватой бородкой и толстым перстнем-печаткой на указательном пальце, покрытом, как и вся рука, частыми крупными веснушками. Острые глаза его косят, и весь он дышит фальшью, угодничеством и нестерпимой фамильярностью, но Толпенкиков чувствует к нему расположение и подходит.

  - Ну как? - спрашивает он, улыбаясь.

  - Ловко обработали дельце, - одобряет приказчик и, подмаргивая в ту сторону, куда ушел генерал, добавляет: - Удрал наш-то. Супругу поздравлять полетел.

  - Еще бы, конечно, тяжело. Две недели отсидеть пришлось бы.

  - Еще как! Ну, да и то сказать, беда-то не велика.

  Она уже раз отсиживала да раз штраф заплатила.

  - Отсиживала? - не понимает Толпенников.

  - Ну да, отсиживала Ее тогда Иван Петрович защищал, ну, да пришел пьяный и такого нагородил!

  Наш-то взбеленился, жаловаться на него хотел. Да что уж! - И приказчик махнул веснушчатой рукой.

  Толпенников мучительно краснеет, не решаясь понять того, что так ясно, и вместе с тем понимая и ужасаясь.

  - Отсиживала? - еще раз повторяет он пошлое, резкое слово. - Эта почтенная дама!

  - Почтенная! Из кухарок дама-то эта. На кухарке наш женился, Палашкой звать. Вот и они об этом знают. Верно, Абрам Петрович?

  Абрам Петрович одет прилично, но ботинки его запылены и там, где выпирает мизинец, - порваны, и все его пятнистое, хотя также приличное"лицо имеет такой вид, точно он каждую минуту собирается подойти и благородно попросить на бедность. Он протягивает Толпенникову толстую, потную руку и потом уже отвечает на вопрос приказчика голосом, хриплым от водки и от простуды:

  - Верно. Сына из-за этой швали, извините за выражение, на улицу выгнал.

  - А ловко вы это насчет седой головы подпустили! - хвалит приказчик. - А у нее голова запросто рыжая, чистый шиньон.

  - Верно, - хвалит Абрам Петрович.

  - А папироску наш-то вам давал? - спрашивает приказчик, и глаза его сближаются в готовности к смеху.

  Толпенников сердито кивает головой, и приказчик смеется. Смеется хриплым басом и Абрам Петрович.

  - Дурак-дурак, а поди какие фокусы выкидывает!

  А сам и курить не умеет, только дым пущает. Ну и жох! - удивляется приказчик

  - Но как же вы, - говорит сурово Толпенннков, хмуря брови и подтягивая сползающие брюки, - как же вы сами показывали, что он папиросы эти для себя держит?

  Приказчик и Абрам Петрович переглядываются и смеются. Затем приказчик внезапно становится серьезным и протягивает руку:

  - А за сим до свидания-с. Дозвольте и напредки быть знакомым. Ежели когда мимо случится, так уж не обойдите. Для вас всегда сотенка найдется. Пойдем, Абрам Петрович. Седая голова... Ах ты, боже мой! - еще раз напоминает он Толпенникову его удачное выражение и уходит.

  Толпенников все еще стоит на месте, опустив голову и заложив руки в карманы. Когда перед его глазами появляется загадочная фигура Абрама Петровича, Толпенникову кажется, что он хочет чего-то попросить, и вопросительно смотрит на его грязное, осклабленное лицо.

  - А я к вам, господин Толпенников, - говорит Абрам Петрович почти шепотом и наклоняясь к помощнику, - если когда понадобится, так уж будьте мило стивы, не откажите воспользоваться услугами, спросите только у Ивана Сазонтыча приказчика; они знают, где меня найти.

  - На что понадобится? - удивленно спрашивает Твлпенников.

  На лице Абрама Петровича мелькает удивление, потом сомнение, и сменяется понимающей примирительной улыбкой.

  - Уж не оставьте, - повторяет он. - Они знают.

  Прямо так и спрашивайте Абрама Петровича.

  - Вон! - вскрикивает Толпенников тонким фальцетом, и Абрам Петрович отходит, низко кланяясь, но не протягивая на этот раз руки. На лестнице он оборачивается и еще раз говорит:

  - Так уж не оставьте.

  Время еще раннее, и до разговора с приказчиком Толпенников намеревался пойти в совет, чтобы натолковаться между своими и поделиться впечатлениями первой защиты; но теперь ему совестно себя и совестно всего мира, и кажется, что всякий, только взглянув на его лицо, догадается о происшедшем. И по улице идти совестно, и хотелось бы спрятать портфель, чтобы никто не догадался о его звании "защитника". Придя домой, Толпенников боязливо отложил в сторону этот портфель, в котором он чувствовал присутствие изученного им дела, осторожно повесил жилет, не решаясь достать из его кармана золотые и еще раз взглянуть на них, и отвернулся от стола, в котором лежали начатые письма к отцу и к Зине. И все в этой маленькой комнатке казалось чуждым ему, странно угловатым и грубым, и смотрело на него, как незнакомый, пошлый и враждебно настроенный человек. Толпенников попробовал читать книгу, но не мог сосредоточиться на ней и вздрагивал от неприятного чувства, как будто кто-то неприятный стоит у него за плечами или сейчас войдет в дверь.

  И только улегшись в постель, повернувшись к стене и натянув на голову одеяло, он почувствовал себя спокойнее и перестал бояться мира, который вошел ему в душу - такой грязный, отвратительный и жестокий.

  Вечером, когда стемнело, Толпенников пошел к патрону, но тот не вернулся еще из Петербурга. Ни к кому другому идти он не хотел. Близких людей у него не было, и Толпенников до поздней ночи шатался по бульварам. Дома, куда Толпенников вернулся очень поздно, было все так же неуютно угловато и враждебно. Раньше ок любил посидеть за самоваром, помечтать и попеть тонким приятным тенорком, разгуливая по номеру и с любовью посматривая на полку с книгами и на фотографии на стенах, но теперь было противно все это и ото всего хотелось уйти: и от самовара, и от книг, и от фотографий.

  - Ду-рак! - искренно и серьезно пожалел себя Толпенников, ложась в постель и сжимаясь в маленький круглый комок, как продрогший ребенок. Но сон не приходил, не приходил вместе с ним и покой. Отчетливо, как галлюцинация, виделось пятнистое, приличное лицо Абрама Петровича и близко наклонялось, осклабленное, фамильярное, и оно было не одно, а со всех сторон назойливо лезли другие такие же лица и так же осклаблялись, и подмигивали, и предлагали свои услуги.

  И, как маленькому, хотелось отбиваться от этих призраков руками, плакать и просить у кого-то защиты.

  На следующий день Толпенников застал Алексея Семеновича дома Прием клиентов еще не окончился, несмотря на поздний час, и из кабинета глухо докссился незнакомый голос, что-то рассказывавший и о чем-то спрашивавший. Е большой приемной чувствовалось недавнее присутствие людей, пахло табачным дымом, альбгмы на круглом столе были разбросаны и некоторые раскрыты, и кресла вокруг стола расставлены в беспорядке. Тол пении ков успел рассмотреть несколько альбомов с видами Швейцарии и Парижа, и эти дурно исполненные картинки, одинаковые во всех приемных, докторских и адвокатских, наполнили его чувством терпеливой скуки и какого-то безразличия к себе и к собственному делу, когда дверь из кабинета раскрылась и выпустила запоздавшего клиента - невысокого, толстого мужчину с широкой русой бородой и маленькими серыми глазами. Он еще раз повернулся к захлопнувшейся уже двери, точно желая сказать что-то забытое, но раздумал и быстро двинулся к передней, не глядя на Толпенникова и чуть не сбив его.

  - Что хорошенького скажете? - спросил патрон.

  Он только что вышел из-за своего стела и, стоя возле, усталым и медленным движением подносил ко рту стакак крепкого чаю. Но, по-видимому, чай был совсем холодный, потому что Алексей Семенович поморщился и так же медленно поставил стакан на место.

  - Ничего хорошего. Алексей Семенович.

  - Проиграли? - поднял брсви патрон.

  - Нет, не проиграл, но ..

  Словно не слыша помощника, Алексей Семенович обычным движением взял его под руку и сказал:

  - Пойдемте в столовую. Нужно фортку открыть.

  - Нет, позвольте мне здесь сказать, - уперся Толпенников.

  - Здесь? Ну, выкладывайте, согласился патрон и, оставив руку Толпенникова, опустился на диван.

  В своем коротком пиджачке, без значка, он казался помощнику проще и добрее и вызывал к откровенности.

  Не садясь, часто поддергивая сползающие брюки, Толпенников с волнением передал случившееся, не умолчав ни об Абраме Петровиче, ни даже о "седой голове" Пелагеи фон Брезе. Патрон слушал молча, не поднимая глаз и слегка покачивая ногой с высоким старомодным каблуком, и только при рассказе о седой голове улыбнулся и посмотрел на помощника добрыми, но немного насмешливыми глазами.

  - Ну? - спросил он, когда тот кончил рассказ, и добавил: - Вы все равно бегаете по комнате. Позвоните, голубчик.

  Когда явилась горничная, Алексей Семенович спросил ее, давно ли уехала жена, и приказал открыть фортки в приемной.

  - Ну? - еще раз спросил он помощника. - Дальше, - Думаю выйти из сословия, - мрачно ответил Толпенников По правде, он не думал выходить из сословия, но его обидело равнодушие патрона и хотелось чем-нибудь особенно резким оттенить свое cocтояние.

  - Пустое, - ответил Алексей Семенович с проблеском обычной усталости. - Но какой гусь этот фон Брезе, а с виду положительный дурак.

  - Но ведь это...

  - Что это? Ведь судьи оправдали?

  - Оправдали, но...

  - И никаких "но". Оправдали - значит, имели данные оправдать. Вы-то при чем? Ведь вы не искажали показаний? Не подкупали этого приказчика или кого там? А относительно того, что вам там что-то говорили, так кому до этого дело?

  Патрон промолчал и продолжал устало и равнодушно:

  - Не надо вот было денег в руки брать. Это нехорошо. И он нарочно в руку сунул, чтобы подешевле отделаться. Вы мне сейчас деньги эти возвратите, а денька через два я вам отдам, сколько стоит. У нас с ним свои счеты. И не надо было о "седой голове"

  говорить, ведь об этом в деле ничего нет.

  Толпенников покраснел и мрачно ответил:

  - Сам не знаю, как это меня дернуло. Но я был уверен, что голова седая.

  - Ну, это не так важно, - улыбнулся патрон, - хотя другой раз будьте осторожнее. У вас есть бумаги, есть свидетели, над этим и орудуйте. А от себя - зачем же?

  - Но ведь в действительности она виновна?

  - В действительности! - нетерпеливо сказал Алексей Семенович. - Откуда мы можем знать, что происходит в действительности? Может быть, там черт знает что, в этой действительности. И нет никакой действительности, а есть очевидность. А другой раз вы только с приказчиками не разговаривайте. Вы свободны сегодня вечером?

  - Да, свободен.

  - Перепишите-ка мне одну копийку. А действительность оставьте, нет никакой действительности.

  Тол пеки и ков переписал копию и не одну только, а целых три. И когда, согнув голову набок и поджав губы, он трудолюбиво ВЫРОДИЛ последнюю строку, патрон заглянул через плечо в бумагу и слегка потрепал по плечу.

  - Действительность! Ах, чудак, чудак!

  На секунду выражение усталости исчезло с его лица, и глаза стали мягкими, добрыми и немного печальными, как будто он снова увидел что-то давно забытое, хорошее и молодое.

  1900

  

  

  

  КОММЕНТАРИЙ

  Впервые - в газете "Курьер", 1900, 10 и 12 октября, Š 281 и 283.

  В образе начинающего адвоката Толпенникова Андреев изобразил самого себя. Впервые в качестве защитника он выступил в Московском окружном суде 1 ноября 1897 г. Слушалось дело "о злостном банкротстве". "Дело было пустое, - заметил Андреев в дневнике 5 ноября 1897 г.,- но страху набрался я достаточно. Не могу сказать, была ли успешна моя защита, п<отому> ч<то> своей речи я не слыхал, а кого-нибудь из знакомых, кто мог бы сообщить мне о впечатлении, не было.

  Председательствующий, очень строгий и придирчивый старик, которого я трусил, сказал, между прочим, в своем резюме, что "защитник весьма добросовестно отнесся к своим обязанностям". Подробность рассказа, что Толпенников приходит в суд в чужом фраке, тоже биографична, Андреев вспоминал: "Собственного фрака у меня не было, и выступать на суде приходилось во фраках товарищей" (Брусянин, с. 57).

  ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ АНДРЕЕВ

  РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ

  Андреев Л.

  Рассказы и повести. Вступ. статья В. Чувакова; Худ. В. Савадов. -М.: "Недра", 1980 - 288 с.

  В настоящий сборник вошли рассказы и повести Л.Андреева 1898 - 1908 гг. Проникнутые гуманным чувством, они направлены на защиту "униженного и оскорбленного" маленького человека от калечащих его душу жизненных обстоятельств. В ряде рассказов ("Марсельеза", "Рассказ о семи повешенных", "Иван Иванович") отразился дух революционной эпохи 1905 года.

  Издательство "Художественная литература", 1979 г.

  Издательство "Недра", 1980 г

  Редактор издательства В. Н. Никитина Художественный редактор В. В. Шутько Технический редактор Н. В. Жидкова Корректоры Э. Г.Агеева, К.И. Савенкова

  ИБ Š 4441

  Подписано в печать 31.10 80. Формат 84x108 1/32. Бумага типографская Л2 Гарнитура литературная. Печать высокая. Усл. печ. л. 15,12. Уч-изд. л. 15 12. Дополнительный тираж 100000 экз. Заказ 336/8351-3 Цена 1 р. 50 к.

  Изд-во "Недра", 103633, Москва, К-12, Третьяковский проезд, 1/19 Отпечатано с матриц в Ленинградской типографии Š 6 ордена Трудового Красного Знамени Ленинградского объединения "Техническая книга" им Евгении Соколовой Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 193144 г. Ленинград, ул. Моисеенко, 10.

  OCR Pirat