Леонид Андреев. На станции
--------------------------------
Была ранняя весна, когда я приехал на дачу, и на дорожках еще лежал
прошлогодний темный лист. Со мною никого не было; я один бродил среди
пустых дач, отражавших стеклами апрельское солнце, всходил на обширные
светлые террасы и догадывался, кто будет здесь жить под зелеными шатрами
берез и дубов. И когда закрывал глаза, мне чудились быстрые веселые шаги,
молодая песня и звонкий женский смех.
И часто я ходил на станцию встречать пассажирские поезда. Я никого не
ждал, и некому было приехать ко мне; но я люблю этих железных гигантов,
когда они проносятся мимо, покачивая плечами и переваливаясь на рельсах от
колоссальной тяжести и силы, и уносят куда-то незнакомых мне, но близких
людей. Они кажутся мне живыми и необыкновенными; в их быстроте я чувствую
огромность земли и силу человека, и, когда они кричат повелительно и
свободно, я думаю: так кричат они и в Америке, и в Азии, и в огненной
Африке.
Станция была маленькая, с двумя короткими запасными путями, и, когда
уходил пассажирский поезд, становилось тихо и безлюдно; лес и лучистое
солнце овладевали низенькой платформой и пустынными путями и заливали их
тишиной и светом. На запасном пути, под пустым заснувшим вагоном, бродили
куры, роясь около чугунных колес, и не верилось, глядя на их спокойную,
кропотливую работу, что есть какая-то Америка, и Азия, и огненная Африка...
В неделю я узнал всех обитателей уголка и кланялся, как знакомым, сторожам
в синих блузах и молчаливым стрелочникам с тусклыми лицами и блестящими на
солнце медными рожками.
И каждый день я видел на станции жандарма. Это был здоровый и крепкий
малый, как все они, с широкою спиною, туго обтянутой синим мундиром, с
огромными руками и молодым лицом, на котором сквозь суровую начальственную
важность еще проглядывала голубоглазая наивность деревни. Вначале он
недоверчиво и мрачно обыскивал меня глазами, делал недоступно строгое, без
послаблений, лицо, и, когда проходил мимо, шпоры его звучали особенно резко
и красноречиво,- но скоро привык ко мне, как привык он к этим столбам,
подпирающим крышу платформы, к пустынным путям и заброшенному вагону, под
которым копошатся куры. В таких тихих уголках привычка создается быстро. И
когда он перестал замечать меня, я увидел, что этому человеку скучно -
скучно, как никому в мире. Скучно от надоевшей станции, скучно от
отсутствия мыслей, скучно от пожирающего силы безделья, скучно от
исключительности своего положения, где-то в пространстве между недоступным
ему станционным начальством и недостойными его низшими служащими. Душа его
жила нарушениями порядка, а на этой крохотной станции никто не нарушал
порядка, и каждый раз, когда отходил без всяких приключений пассажирский
поезд, на лице жандарма выражались расстройство и досада обманутого
человека. Несколько минут в нерешимости он стоял на месте и потом вялою
походкою шел на другой конец платформы - без определенной цели. Дорогою на
секунду останавливался перед бабою, ожидавшей поезда; но баба была как
баба, и, нахмурившись, жандарм следовал дальше. Потом он садился вяло и
плотно, как разваренный, и чувствовалось, как мягки и вялы под сукном
мундира его бездеятельные руки, как в мучительной истоме безделья томится
все его крепкое, созданное для работы тело. Мы скучаем только головою, а он
скучал весь насквозь, снизу доверху: скучала его фуражка, с бесцельным
молодечеством сдвинутая набекрень, скучали шпоры и тренькали дисгармонично,
враздробь, как глухие. Потом он начинал зевать. Как он зевал! Рот его
кривился, раздираясь от одного уха до другого, ширился, рос, поглощал все
лицо; казалось, еще секунда - ив это растущее отверстие можно будет
рассмотреть самые внутренности его, набитые кашей и жирными щами. Как он
зевал!
С поспешностью я уходил, но долго еще подлая зевота сводила мои скулы,
и в слезящихся глазах ломались и прыгали деревья.
Однажды с почтового поезда сняли безбилетного пассажира, и это было
праздником для скучающего жандарма. Он подтянулся, шпоры звякнули отчетливо
и свирепо, лицо стало сосредоточенно и зло,- но счастье было
непродолжительно. Пассажир заплатил деньги и торопливо, ругаясь, вернулся в
вагон, а сзади растерянно и жалко тренькали металлические кружки, и над
ними расслабленно колыхалось обессилевшее тело.
И порою, когда жандарм начинал зевать, мне становилось за кого-то
страшно.
Уже несколько дней около станции возились рабочие, расчищая место, а,
когда я вернулся из города, пробыв там два дня, каменщики клали третий ряд
кирпича: для станции воздвигалось новое, каменное здание. Каменщиков было
много, они работали быстро и ловко, и было радостно и странно смотреть, как
вырастала из земли прямая и стройная стена. Залив цементом один ряд, они
устилали следующий, подгоняя кирпичи по размеру, кладя их то широким, то
узким боком, отсекая углы, примериваясь. Они размышляли, и ход их мыслей
был ясен, ясна и их задача,- и это делало их работу интересною и приятною
для глаза. Я с удовольствием смотрел на них, когда рядом прозвучал
начальственный голос:
- Слушай, ты! Как тебя! Не тот кладешь!
Это говорил жандарм. Перегнувшись через металлическую решетку, которая
отделяла асфальтовую платформу от работающих, он показывал пальцем на
кирпич и настаивал:
- Тебе говорю! Борода! Вон тот положь. Видишь - половинка.
Каменщик с бородою, местами белевшей от извести, молча обернулся,-
лицо жандарма было строго и внушительно,- молча последовал глазами за его
пальцем, взял кирпич, примерил - и молча положил назад. Жандарм строго
взглянул на меня и отошел прочь, но соблазн интересной работы был сильнее
приличий: сделав два круга по платформе, он снова остановился против
работающих в несколько небрежной и презрительной позе. Но на лице его не
было скуки.
Я пошел в лес, а, когда возвращался назад через станцию, был час дня,-
рабочие отдыхали, и было безлюдно, как всегда. Но у начатой стены кто-то
копошился, и это был жандарм. Он брал кирпичи и докладывал пятый
неоконченный ряд. Мне видна была только его широкая обтянутая спина, но в
ней чувствовалось напряженное размышление и нерешительность. Очевидно,
работа была сложнее, чем он думал; обманывал его и непривычный глаз, и он
откидывался назад, качал головою и нагибался за новым кирпичом, стуча
опустившейся шашкой. Раз он поднял палец вверх,- классический жест
человека, нашедшего решение задачи, вероятно, употребленный еще Архимедом,-
и спина его выпрямилась самоувереннее и тверже. Но сейчас же съежилась
опять в сознании неприличности взятой работы. Было во всей его рослой
фигуре что-то притаившееся, как у детей, когда они боятся, что их поймают.
Я неосторожно чиркнул спичкой, закуривая папиросу, и жандарм испуганно
обернулся. Секунду он растерянно смотрел на меня, и внезапно молодое лицо
его осветилось слегка просительной, доверчивой и ласковой улыбкой. Но уже в
следующее мгновение оно стало недоступно и строго, и рука потянулась к
жиденьким усам, но в ней, в этой самой руке, еще лежал злополучный кирпич.
И я видел, как мучительно стыдно ему и кирпича этого и своей невольной
предательской улыбки. Вероятно, он не умел краснеть - иначе он покраснел
бы, как кирпич, который продолжал беспомощно лежать в его руке.
Стену возвели до половины, и уже не видно, что делают на своих
подмостках ловкие каменщики. И опять мается по платформе и зевает жандарм,
и, когда, отвернувшись, проходит мимо меня, я чувствую, что ему стыдно,- он
меня ненавидит. А я гляжу на его сильные руки, вяло болтающиеся в рукавах,
на его нестройно брякающие шпоры и повисшую шашку - и мне все кажется, что
это не настоящее, что в ножнах совсем нет шашки, которой можно зарубить, а
в кобуре нет револьвера, которым можно насмерть застрелить человека. И
самый мундир его - тоже не настоящее, а так, нарочно, какой-то странный
маскарад среди белого дня, пред апрельским правдивым солнцем, среди простых
работающих людей и хлопотливых кур, собирающих зерна под заснувшим вагоном.
Но порою... порою мне становится за кого-то страшно. Уж очень он
скучает...
В упомянутом оригинале указан неверный источник:
Андреев Л. Повести и рассказы в 2-х томах. - М.: Худож. лит., 1971.
Комментарий.
Впервые - в сборнике "Итоги". М., издание газеты "Курьер", 1903.
Рассказ перепечатывался многими газетами и выпущен отдельным изданием
"Донской речью" (Ростов-на-Дону, 1904 г.)
"На этот раз, - писал рецензент, - автор занят не вопросами личной
психологии, а переходит в область общественной сатиры. Его герой,
блюститель порядка, скучающий в глуши, достоин пера Щедрина-Салтыкова"
("Новое обозрение", 1904, 6570, 18 января).
Андреев сообщил в Петербург К. П. Пятницкому до 25 декабря 1903 г.:
"Второго еду в Орел читать на студенческом вечере. Хотел прочесть "На
станции", но губернатор строжайше воспретил" (АГ. П-ка "Зн", 2 - 4 - 49).
Вечер в пользу студентов-орловцев Московского университета состоялся в Орле
2 января. Андреев читал отрывки из своих произведений. "Благодаря участию
на вечере Андреева сбор превзошел всякие ожидания" ("Орловский вестник",
1904, 4, 4 января).
Взявшись
за
редактирование сборника Общества взаимного
вспомоществования учителям и учительницам. Нижегородской губернии, М.
Горький расширил состав его авторов. В письме Андрееву от 4 октября 1904 г.
М. Горький просил его дать для сборника уже опубликованный рассказ
"Жандарм" ("На станции"). См. ЛН, т. 72, с. 227. В 1905 г. "Нижегородский
сборник" двумя изданиями вышел в "Знании" (СПб.). Андреев поместил в нем
свои новые произведения.