Главная » Книги

Замятин Евгений Иванович - Непутевый

Замятин Евгений Иванович - Непутевый


1 2


Евгений Замятин

Непутёвый

  
   Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том первый. Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990.
   OCR: Александр Белоусенко (belousenko$yahoo.com), 2005.
  

1

   Петра Петровича все до единого по имени-отчеству величают, а Сеню - хоть бы раз для потехи Семен Иванычем кто назвал, хоть какой бы нибудь студент завалящий. Нет: Сеня, да и только. Бывает, иной раз заершится он:
   - Какой я вам Сеня? Почему он Петр Петрович, а я Сеня?
   - Да так уж вот - Сеня.
   Смеются: взаправду-то разве может сердиться Сеня?
   Сеня и Петр Петрович - все вместе да вместе, друзья неразлучные, водой не разольешь. Дивятся на них: как будто Петр Петрович,- человек степенный, положительный. И откуда у него дружба с Сеней пошла?
   А вот откуда. Шел Петр Петрович на Балчуг, домой, шел потихоньку под кремлевскими стенами. Тени узорчатые от зубцов, башни боярами степенными наверху дремлют, и у всякой-то крещеное свое имя: Водовзводная, Тайницкая, Кутафья, Набатная, Спасская. Страсть как башни эти Петр Петрович любил. Замечтался, ночь на исходе розовая, свежая - май.
   И вдруг - вздрогнул даже - голос какой-то сверху:
   - Коллега, коллега!
   Огляделся Петр Петрович - площадь пустая, городовой дремлет. Эка,- думает,- наяву притчиться стало. А голос этот опять:
   - Коллега, да я тут, постойте!
   Глянул наверх Петр Петрович - да так вот и ахнул... Батюшки мои, это он на стену кремлевскую залез каким-то манером и оттуда:
   - Извините,- говорит,- коллега, я задержал вас. Но мне здесь одному скучно. И к тому же я в приподнятом, так сказать, настроении: острое отравление алкоголем. Кругом - ночь, красотища, говорить хочется, понимаете - говорить...
   - Да погодите: забрались-то вы туда как?
   - Э, компания тут нас была. В веселом состоянии. Ну, пари пустяковое... Да не в этом дело, а в том, что назад-то слезть я никак не могу. Веревку унесли, подлецы!
   Сидит себе там посередь двух зубцов, разговаривает и ножки вниз свесил. Чудно невтерпеж стало, захохотал Петр Петрович во всю глотку. А тот сверху - в ответ.
   Должно быть, от смеху этого ихнего городовой проснулся. Видит - непорядок. А поди-ка его, непорядок-то, сверху ссади. Потеха! Булочники, газетчики ранние, мальчишки, дворники, лестницы. Переправили, наконец, раба Божия, на твердую землю. А с твердой земли - первым делом, конечно, в участок.
   В участке и оказался он - Сеня Бабушкин, студент первого курса.
   - Да факультета какого, факультета? - добивался пристав.
   - Пишите - вообще, мол, первого курса. Потому что некогда поступил я на математический, потом на медицинский перешел, на естественный, а теперь вот на юридический собираюсь,- опять же на первый курс.
   Смеялся пристав, смеялся и Сеня. Запротоколили и Петра Петровича за компанию. Просидели оба в участке до полдня - и вышли оттуда друзьями неразлучными.
   - Обязательно вспрыснуть надо,- порешил Сеня.
   Зашли в трактир "Муравей" на Солянке. Петр Петрович - что ж, Петр Петрович - все в меру, а Сеня так вспрыснул, что опять в участок чуть не вернулся. Уж городовой к нему подошел:
   - Господин... Пожалте, господин. Господин, а господин!
   Но Сеня, по случаю заключенного с Петром Петровичем нерушимого союза, был полон любви к человекам. Обнял Сеня городового и к груди крепко прижал:
   - Гар-р-давой, милай! Ты пойми, ми-илай... Сконфузился городовой: как человека на цугундер тащить, когда он в объятиях тебя держит? Высвободился полегоньку, стал опять на посту - будто Сени и не приметил.
   А Петр Петрович Сеню до дома довел, раздел, уложил, за нашатырным спиртом сбегал. Вот откуда их дружба пошла.
  

2

   В эту пору жил Сеня на Садовниках, у брата своего Архипа Иваныча.
   Архип Иваныч в прежние годы в ссылке даже был - в Шенкурске, лет пять, там, что ли. Ну, а теперь пообкорналось радикальство это его. Служил себе по судебной части, бачки отпустил, мешки завел чиновничьи под глазами. Ну, и провались ты совсем: чинуша, так чинушей и будь. А то нет: либеральничает, в кармане кукиш кажет, и Сеню, братца любезного, поедом ест.
   - И что-де ныне за молодые люди пошли? Никакого интереса к общественной жизни. Взял бы что-нибудь у меня в книжном шкафу... А то нашел - Мопассана, уж действительно! И понятно, что пойдешь потом шлындать по кабакам...
   За это пиленье Сеня его терпеть не мог. Даром, что был Архип Иваныч для Сени кормильцем-поильцем, и жил у него Сеня без всякой заботы. Но по своей веселости да легкости душевной - Сеня ни во что ставил земные разные эти блага. И не то, чтобы Архипу Иванычу - благодетелю увагу какую-нибудь сделать, а прямо сказать - спуску ему не давал. Ну, и были они потому всегда на ножах.
   Зимою, к Новому году - получил Архип Иваныч орден Станислава какой-то там степени. И доволен такой-сякой донельзя, должно быть, в душе-то. А снаружи - корчит кислую мину, фасон держит. Сене строго-настрого заказал:
   - Ты уж, пожалуйста, не распускай язык про эту чертовину (на Станислава кажет). Подумают, набивался, прислуживался. И не такая, вообще, моя репутация. Я в Шенкурске пять лет...
   Ладно. А у Сени в ту пору приятель завелся, с Рязанской дороги машинист. Повез Сеню машинист катать на три дня, под самый под Саратов. Сборы, по обычаю, у Сени короткие: машиниста этого на улице встретил,- "Поедем?" - "Поедем",- и все. Ну, вот с дороги брату письмо и пишет: так, мол, и так, не сокрушайся, в субботу приеду. В конверт, а на конверте адрес: Архипу Иванычу Бабушкину, кавалеру Станислава такой-то степени.
   Архип Иваныч утром письма перебирает, видит: на конверте рука разгильдяйская - Сенькина. Бросил конверт небрежно, не читая. Взял письмо.
   - А, гм-м-а (хлеб с маслом жует), уехать изволил? Оч-чень приятно.
   Выходит Архип Иваныч из дома, на службу торопится, часы вынул. Глядь - швейцар дорогу загородил, низко кланяется.
   - А? Что такое?
   - Честь имею, вашескородие... Как изволили получить орден...
   Как индюк, покраснел, забормотал Архип мой Иваныч. А делать нечего - вынул целковый. "И откуда,- думает,- он, подлец, проведал? Швейцары эти..."
   Пришел со службы домой, сел Архип Иваныч обедать. Голоден - как собака. Только это рюмку выпил, закусить хотел - в дверь стучат.
   - Кто там?
   Вваливаются, у притолоки стали дворник и почтальон, который утром письмо Сенино приносил.
   - Дозвольте поздравить, Архип Иваныч, с орденом вас...
   Ну-у... Как тут вскочил Архип Иваныч, как ногами затопает.
   - Хамы! Вон пошли! Получил - ну, получил, а вам какое дело?
   Выругался национально и даже бросил обедать. И так этим происшествием Сеня братца расстроил, что вышел тут конец терпенью Архип-Иванычеву. Поговорил он крупно с Сеней - и распрощался с ним.
   - Вот,- говорит,- тебе Бог, вот порог. Поди-ка,- говорит,- укуси кузькину мать, попробуй-ка себя сам кормить.
  

3

   И стал Сеня жить, как птица небесная. Сначала еще ничего шло: тут займет, там займет - приятелей-то у него хоть пруд пруди. И у кого же язык повернется отказать такому душевному человеку, как Сеня?
   А вот-таки нашелся такой, отказал Сене. И так это Сеню оглоушило, что наотрез порешил больше взаймы уж не брать. Знает Петр Петрович - другой уж день не обедал Сенька, сует ему деньги в зубы: не берет, не хочу, да и только.
   Стал себе малый работу искать. Занялся, перво-наперво, конечно, уроками. И смех и грех один только. То, глядишь, ученика папиросами угощать стал - конечно, отставка. То два дня на урок не являлся - пропивал в трактире с хорошими человеками взятые вперед деньги. А то вдруг оказывается - за неподходящие разговоры отказали. Придет, Петру Петровичу жалуется. Петру Петровичу удивительно:
   - Какие ж это такие - неподходящие?
   - Да рассказал ученик-то, как они мышей выпускали из парт на Законе Божием. А я ему говорю: это что - мышей, воробьев парочку выпустить - это вот так! А он возьми да правда и сделай...
   Не выгорает с уроками, как ни верти.
   - Ну, стало быть, надо,- порешил Сеня,- физическим трудом заняться.
   Кстати тут вышло - заболел в околотке фонарщик, старый Сенин приятель. Две недели Сеня ходил вместо фонарщика, за половинную плату. Идет, это, вечером в фонарщиковом дипломате, в треухе заячьем - никому и в голову не взбредет, что студент.
   Было - и кончилось благополучие. Выздоровел фонарщик, опять на мели Сеня. Из комнаты Сеню за неплатеж протурили. Забрал он чемоданчик свой, приехал к Петру Петровичу - другу.
   - Я переночевать к тебе. Пустишь?
   Ну, как не пустить.
   Сегодня да завтра - так у Петра Петровича и осел. Уходит Петр Петрович в столовую обедать, Сеню с собой зовет:
   - Брось ты глупить-то, пойдем.
   Ни за что: "Это, стало быть,- опять взаймы?" Останется один. Меряет, меряет ногами комнату, а голодный червяк сосет - и пойдет он на кухню к Анисье-кухарке.
   Анисья, милая этакая толстомордая баба подмосковная, души в Сене не чаяла. Как они в кухне вдвоем - такое у них веселье идет, такие смехи да рассказы. И нет-нет да подкармливала баба Сеню. Ну, щец там плеснет, каши гречишной, хлеба даст. Кормит, а сама любя отчитывает Сеню:
   - Эх, непутевый ты, милый, пра, непутевешшай. А какой бы из тебя мужик хороший вышел, кабы только да секли тебя мальчонкой...
   И верно - непутевый.
   Думал Сеня - думал, как бы деньгу зашибить,- и вот наконец, удумал. Подкатился к Петру Петровичу:
   - Дай пять рублей, голубчик.
   - Пя-ать? Видишь у самого вот - пять да три - восемь. Да тебе столько зачем?
   - Не скажу. Дай. Я скоро вернусь.
   "Ну, черт с ним, должно быть и впрямь - дело не шутка, коли денег взаймы просит". Дал Петр Петрович синенькую.
   Час-другой: нету Сени. У окошка - глядь-поглядь Петр Петрович: нету. Вон, дама с коньками идет. Гимназисты бегут с уроков. Обоз какой-то с ящиками, этажерками, ширмочками.
   Глядит Петр Петрович - завернул обоз к их воротам. И Сеня впереди шествует. Что за черт?
   Шум, грохот, полкомнаты рухлядью заставили. Распоряжается Сеня, веселый.
   - Это,- говорит,- я выжигать буду. Видишь, вот: у девицы знакомой аппарат взял. Ты, брат, не думай, это очень выгодно - прикладные-то искусства. Продам я это - плохо-плохо за пятнадцать. А купил за пять.
   "Ах, черт тебя возьми - выжигать",- вот как Петру Петровичу досадно. "А что мы есть-то будем, когда осталось на руках три рубля, и до первого неоткуда взять".
   Так и перебивались до первого чаем да ситным. Петр Петрович дулся. А Сеня - выжигал, портил, пахло паленым деревом. Половину все-таки сделал - и, правду сказать, недурно. Доволен.
   - Ну, иди теперь... Продавай за пятнадцать,- поглядел Петр Петрович язвительно этак... Сеня сконфузился:
   - А ку-куда же продавать? Я не продавал никогда. Я не знаю...
   Вот и делай с ним, что хочешь. Всерьез и сердиться на него нельзя. Посмеялся Петр Петрович, да и только.
  

4

   И ничего ведь такого как будто в Сене и не было. Да что ж, пожалуй, некрасив даже: так, курносенький, бородка мягкая, золотая. А вот - мягкость эта самая в лице во всем и в глазах... Так вот - денек летний, нежаркий, в костромской, скажем, где-нибудь деревушке: выглянет солнце - и спрячется солнце, бубенчики на овцах, пыль на дороге от веселой телеги поднялась - и не падает, золотеет. Не иначе, как мягкость влекла эта самая - любили его, даром что непутевый был. Пол-Москвы у него друзей и приятелей было. А уж на особицу двое: игумен - это один, а хозяин пивнушки на Бронной - это другой.
   Если в праздничный день Сеня спозарань поднялся, вопреки естеству своему - так это, значит, он идет в монастырь к обедне. И столь это бывало поучительное зрелище, что шли целой компанией глядеть. Станут себе в сторонке, чтобы своим нечестивым поведением Сеню не оконфузить. А Сеня стоит - воды не замутит, отбивает поклоны, где надо - главу преклоняет.
   И вот, наконец, торжественный момент: выходит монашек из алтаря и на тарелке Сене просвирку подает с поклоном. Сеня благочестиво целует просвирку и прячет в карман... А монашек ему почтительно:
   - Отец игумен вас к трапезе просили пожаловать.
   Ну, тут уж удержу нет: бегут всей компанией наружу, на паперть, высмеиваются тут досыта. И голову ломают: как это Сеня, беспутник, безбожник - к игумену в милость попал? На чем это столковались они? Разве это вот, что всякую старину Сеня любил: церкви древние, лампады под праздник, книги в старых кожаных переплетах - минеи, триоди да цветники-изборники отеческие. Пение любил церковное, распевы всякие знал - и знаменный, и печерский и по крюкам пел. Вот это разве?
   Придворная Сенина пивнушка была на Малой Бронной. Уже все это знали и, коли кому занадобится,- первым долгом туда. И ошибались редко.
   Пивнушка - так себе, захудалая, третьеразрядная. Но битком набита всегда - на таком уж бойком месте поставлена. И что за народ: извозчики, странники, девицы гулящие, господа в опорках с Хитровки. Галдеж, дымок серый от курева и от сапог, в тепле сохнущих. Граммофон визжит.
   Любят здесь Сеню. Со всеми он разговор знает: с извозчиком о самоновейшей мази от подседа из травы горечавки; со странником - о том, как в келье живет-спасается медведь Серафима Саровского; с босяком - просто сотку не побрезгует - разопьет.
   А пуще всех любит Сеню - хозяин сам. Не то из раскольников, не то из сектантов старик. Сядут где-нибудь за столиком в дальнем углу, головы руками подопрут, лица у обоих строгие станут - и о божественном сомневаются:
   - Как же, мол, брак-то? Таинство, а беги от него, как от скверны - церковники-то учат? От других небось таинств не бегают...
   А то развернут календарь Гатцука, пальцем начнут водить: христиан православных на всем белом свете - столько-то миллионов, неправославных - столько-то, язычников - столько-то.
   Старик хозяин берет счеты, щелкает костяшками:
   - Ну, пущай из православных - пятьдесят на сто в рай идет. Ну, а на всех разложить - выходит один на четыреста в рай, так ай нет? Один в рай - четыреста в ад... Как же это он, Бог-то? Как, правда, а?
  

5

   И ведь вот, не верит Сеня, конечно: какой там, к черту, ад у него. А сидит со стариком вот так и головою качает печально - не притворяется. Какие-то будто две половинки в нем: одной половинкой, которая четырех факультетов вкусила, не верит, а другой, которая к стенам кремлевским да к церквам старым привержена - верит.
   И со стариком, в пивнушке - один Сеня разговаривает, а с Петром Петровичем - другой совсем. Тут он - с этакой усмешкой, кто его знает над чем, с вывертами всякими.
   Петр Петрович - человек положительный, ему, глядишь, завтра надо на урок идти, а то в университет. А Сеня по обычаю всех таких разговорщиков русских - обязательно по ночам разговоры заводит. Днем ничего, все как следует. А только добрые люди спать полегли - Сеня папиросу закурит, подсядет к Петру Петровичу на кровать, рукой за талию обнимет - и пошел, и пошел. И чаще всего о любви разговор заводил - специальные у него на этот счет теории были.
   - Э, что там, просто ты циник,- рукой махнет Петр Петрович.- Никаких идеалов на этот счет у тебя нету.
   Этого только Сене и надо:
   - Идеал желаешь. Пожалуйста. Согласен. Непременно у каждого из нас должен быть и есть свой идеал женщины. По-моему, совершенно инстинктивный, физиологический. А ты, коли хочешь, можешь к физиологическому и духовный пристегнуть: мой силлогизм уцелеет. Ну, идеал сиречь недостижимое. Сиречь - решение уравнения может быть только приближенное. И конечно - таких приближенных решений в большом городе и при моих, скажем, знакомствах - можно найти эн плюс единица. Почему же это, скажи мне на милость, должен я эн отбросить и при единице остаться? Когда все решения - приближенные и разнятся только степенью приближения? Уж коли ты, мой милый, идеалист - так ищи решения наиболее точного, стало быть, перепробуй возможно больше приближенных. Вероятность попасть на решение наиболее точное... Да ты с теорией вероятностей-то знаком?
   Часам этак к трем - Петр Петрович уж дремлет и репликами Сеню больше не подзадоривает. И тогда просыпается другая половинка Сенина - впадает он в сентименты и начинает мечтать о семейном счастье.
   - ...И вот, брат, я совершенно представляю себе, что станет священной даже вся обыденщина эта: комната утром, всякие принадлежности туалета разбросаны, вода от умыванья вечернего. Ведь это все ризы, в которых...
   "Ах черт, четыре уж скоро, какие там ризы",- слипаются глаза у Петра Петровича, и слышит сквозь сон:
   - ...Беседка с плющом, понимаешь, чтоб продувал, и она в капоте, и животик круглится...
   От изумления проснется Петр Петрович, распялит глаза и смотрит: да, Сеня. Вздыхает Петр Петрович: он ли? Да, он самый, Сеня. И удивится вслух:
   - Ведь вот какие неожиданные бациллы иногда таятся в человеке под спудом. Кто бы подумал... Сеня конфузится:
   - А, поди ты к черту! Тебе пошути - а ты и поверил...- и ложится спать.
  

6

   Сеня читал вслух Петру Петровичу:
   - "Филарет Филаретович и Меропея Ивановна просят пожаловать на бал и вечерний стол по случаю именинного дня дочери их Кипы..."
   - Кипы?
   - Капитолины. Этакая, скажу я тебе, девица... Ну, да сам увидишь. Пойдешь?
   Сеня там всего один раз был, Петр Петрович - ни разу. А впрочем...
   - Ужин будет?
   - Дура. Тебе сказано: вечерний стол. До отвалу кормят, как на зарез.
   - Ну, ладно. Пойду...- Петр Петрович покушать любил.
   "Бал и вечерний стол". Растревожили всю мебель в зальце, повытаскали, и видны даже еще следы на полу: мирно спал здесь лет десять какой-нибудь ихтиозавр-диван. Растерянно горит люстра. Кругленькие, маленькие катаются по полу папенька с маменькой.
   - Пожалте, гости дорогие, пожалте. А это вот - дочка наша - Кипа.
   Кипа - вся в бантиках, рюшках, оборочках, хохолок на лбу - курочка-брамапутра. А Сеня, как увидал брамапутру - так к ней и прилип, не отходит ни на шаг.
   Разложили зеленые столы. Кряхтя уселись почтенные гости в длинных сюртуках, в наколках кружевных: а ну-ка, господа, вспомним старину - в стуколку стукнем?
   В зальце стая кавалеров и барышень. У изразцовой печи стоят кучкой кавалеры - как отбившиеся от стада овцы. А барышни сидят по стульям у стеночки, улыбаются примерзшей бальной улыбкой, шепчутся.
   Пришла таперша, глухая, два пальца у ней желтые, все прокурены. Выкурила папироску, села за рояль - и пошла в зальце кулиберда.
   Петр Петрович степенно стоял в дверях, смотрел на Сеню и на курочку-брамапутру. И неспокойно у него на сердце было: ох, уж очень что-то бойчится Сеня-то, кабы чего не вышло!
   Ужинать позвали. Глаза разбежались у Петра Петровича: закусок, закусок-то одних сколько. Хотел Петр Петрович подмигнуть: а ну-ка, брат Сеня... И видит вдруг - Сени-то и нет за столом. Выскочил, побежал искать.
   Были они в зале, Сеня и Кипа-брамапутра, в уголке за пальмой. Сеня - почему-то очутился на полу, ерзал и старательно делал вид, будто искал что-то:
   - А-а... ч-черт, па-пиросу потерял... я сейчас. Поужинали. Подошел Сеня, сел на диван с Петром Петровичем рядом.
   - Уф... Да.
   - Ну что - да? Говори уж.
   - Да, брат, что говорить-то: я ей сейчас предложение сделал.
   Вот тебе и здравствуй.
   - Врешь ты, ну тебя.
   - Какое там вру! Ей-Богу, и сам не знаю, так как-то, уж очень к слову пришлось. Теперь-то уж вижу...
   - Ну, а она?
   - А она: "Не знаю,- говорит,- подумаю, уж очень вы сразу как-то, я не могу так".
   Еще бы не сразу: второй раз в почтенный дом Сеня пришел - и вот тебе, одолжил.
   Наутро Сеня Петра Петровича разбудил чем свет: на щетку плюет, сапоги чистит, тужурку новую вытащил.
   "Куда он? С ума спятил",- поглядел Петр Петрович и опять уснул.
   К обеду вернулся Сеня. Смеется:
   - Кончено.
   - Что кончено-то?
   - Да это, вчерашнее. Был я у них. Вышла Кипа - невеста моя богоданная. "Ну, что,- говорю,- думаете?" - "Думаю",- говорит. "Ну, мол, не думайте, не надо: я раздумал". Вот и все.
   Посмеялся Петр Петрович, поругал-поучил Сеню. Да ему хоть кол на голове теши. Такой уж нрав у него - от вида женского тает, как воск от лица огня. Не первая это у него невеста - не последняя.
   С одной невестой такой Сеня, должно быть, с год хороводился. Такая была хохотуша: засмеется - серебро рассыпает. За смех и полюбил ее Сеня.
   Был у хохотуши этой брат - студент, была тетка, сухопарая такая, злющая. И что хуже всего - была тетка весьма благочестива и до страсти к столоверчению привержена. Как вечер - не с кем ей, она и засади хохотушу с собой за стол. Та в темноте сидит-сидит, да как фыркнет - одно горе просто тетке с ней.
   Когда Сеня приручился хорошенько к этому дому, стала тетка его за столик сажать. Ну, а Сеня что ж, Сене только бы рядом с хохотушей сидеть да млеть, Сеня доволен.
   Раз в субботу уселись вчетвером: тетка, Сеня, невеста и Алешка, брат невестин. Руки зачем-то накрест надо было: левую - направо, правую - налево, и пальцами с соседом цепь составить. Уселись. Темно, тихо в комнате, слышно, как кровь колышется. Жуть, а вдруг правда что-нибудь этакое? Закрыл Сеня глаза, поплыли круги золотые. Вот где-то совсем близко, тут, на столике теплая рука хохотушина, вот только немного нагнуться - темно ведь...
   Круги золотые, темно, кровь колышется... Нагнулся Сеня, прижался губами к руке.
   Ка-ак закричит Алешка, брат-то, благим матом, как вскочит:
   - Да ты это что же, Сенька, с ума спятил - руку-то мне целуешь?
   Хохотушка-невеста закатилась - и не может - не может - никак не вздохнуть. Свет зажгли. Стоит Сеня...
   Ну, больше, конечно, не ходил уж туда.
   - Руки эти самые накрест - погубили меня, запутали,- жаловался Петру Петровичу.
   Погоревал-погоревал Сеня о хохотуше, да и забыл - пошли новые. Была Мышка - так Мышкой ее все и звали. Зубки такие беленькие да хорошенькие: целые дни Сеня искусанный весь ходил. А то была Кильдеева, силачка: полюбил ее Сеня за то, что положила она его на обе лопатки во французской борьбе. И была Таня - маленькая такая, легонькая: уж очень хорошо на руки ее было поднять, с того дело и началось.
   Маленькая, легонькая - а вот никак не мог ее разлюбить Сеня. Жаловался Петру Петровичу.
   - Засела защепой во мне - и не вытянуть, разве с мясом только.
  

7

   На студенческой вечеринке забрались куда-то наверх, в далекую чертежку, и пристали к Сене: спой да спой костромскую какую-нибудь песнюшку. В другой бы раз Сеня ни за какие крендели перед публикой петь не стал. А тут, как выпивши малость был - ладно.
   Закрыл Сеня глаза, лицо как слепое сделал и запел в нос уныло нищенскую песню:
  
   Ой вы, люди умные,
   Вы люди уцёные,
   Повествуйте нам,
   Что есть двенадцать?
   Двенадцать апостолов,
   Одиннадцать без Июды,
   Десять заповедей,
   Девять цинов ангельских,
   Столько же архангельских...
  
   И дальше - всю до конца песню пропел о числе святом, апостольском. Закричали, захлопали: еще, Сеня, еще! Но уже не мог Сеня больше.
   В комнате плавал жаркий туман, дурманил голову. Сошел со стола Сеня, замешался в толпу.
   И увидал неподалечку от себя - барышню какую-то русскую, в кике, золотом шитой, в сарафане червонном. "Да как же это раньше я ее не приметил?"
   Спросила Сеню барышня:
   - Как звать-то тебя, паренек? Больно уж хорошо ты поешь.
   Словечком этим - паренек - вконец улестила Сеню. Пошел за ней, закружило его.
   "Да, она это, она, о которой..."
   Звали барышню ту - Василисой Петровной. Родители у ней - купцы московские, именитые. От старого благочестия почти вконец отреклись уж, всякие роскошества у себя завели, дворец вон какой на Остоженке закатили.
   И в том дворце хранилось у них все древлее, от родительских родителей наследованное: иконы старые, истинные, с огромными черными глазами; парчовые покровцы, шитые в скитах серебром-жемчугом; ковши для браги, для меда, муромскими людьми из дерева резаны; столы, кресла мореного дуба - с места не сдвинешь.
   И посреди этого ходить ни в чем нельзя было Василисе, кроме как в сарафане да в кике. Да ни в чем ином и не ходила она, разве уж когда-когда.
   Увидал ее Сеня здесь, обоймленную всем вот этим дедовским, пахнущим медом и ладаном, да так и прирос - не оторваться.
   Бродили они вдвоем по церквам, по московским закоулкам. Пыль поднимали у старьевщиков - нет-нет, да, глядишь, и откопают какую-нибудь диковину. В ковровых санях, на тройке с колокольцами - ездили на Воробьевы горы.
   Так вот катались раз зимним вечером - и вернулись на Остоженку к Василисину дворцу. Сели у ворот на скамеечке - такая там каменная резная была. Смотрел Сеня, не отрываясь, в синие глаза Василисе.
   Улыбнулась Василиса, тронула пальцем Сеню, против самого сердца - и спросила:
   - Терем-теремок, кто в тебе живет?
   Хотел Сеня крикнуть радостно - кто, да осекся:
   "А Таня-то как же? А Таня - такая маленькая..."
   И ничего не сказал он Василисе.
   На другой день к Тане пришел. Положил ее голову себе на колени, гладил лицо. Рука у Сени дрожала, и таким горько-нежным переполнилось чем-то сердце, через край переливалось светлыми, как слезы, каплями.
   Все без утайки рассказал ей.
   - Не знаю, не знаю, что со мной. Тянет меня к Василисе...
   Танино лицо лежало у него на руках: почувствовал - мокрыми стали руки. И какая же она маленькая, легонькая!
   Поднял ее Сеня на руки.
   - Но ведь тебя-то я же люблю,- знаю ведь, что люблю, вот как...
   С улыбкой - солнышко сквозь дождь - сказала Таня:
   - Только меня не разлюби. А то как хочешь. Я тебя все равно буду так же любить...
  

8

   Знал, конечно, все Петр Петрович. Никак не верил Сене:
   - Да ты хорошенько-то покопайся, глядишь - и окажется по-человечески: одну какую-нибудь любишь. Ишь ты, выдумал: обеих зараз.
   - Да, обеих! А ты - олух! Неужели не можешь понять, что Василису - за свое, за Василисино, люблю, а Таню - за Танино...
   - Гм. Что же ты - наиболее точное решение все разыскиваешь, с обеими-то валандаешься?
   - Ах, милый мой, мне теперь не до шуток и не до теорий.
   И все-таки никак этого переварить не мог Петр Петрович: как же это так - обеих? Статочное ли дело? Вот леший-то непутевый...
   - Не кончится это добром,- пугнул Петр Петрович.
   - Знаю, так что же? Знаем же мы, что жизнь - смертью кончится непременно, а ведь - живем же?
   Что же тут скажешь?
   Сеня решил обязательно показать Василису Петру Петровичу:
   - Ты вот погляди, голубчик, сам погляди - да и говори тогда...
   В конце святок, вечером, пришла Василиса в гости. Глаза синие, губы румяные, в косах снег серебром напорошился. Бросились вытряхать - веселье, смех.
   Принесла Василиса и святочное угощенье с собой, и посуду. Выложила деревянное блюдо, написано на нем вязью: "Хлеб-соль ешь, а правду режь"; на блюде - смоквы, пастила, синий изюм, волошские орехи. Пошел пир горой.
   - А ну-ка, братцы, давайте гадать,- затеяла Василиса.
   - А как, как?
   - Кольцо обручальное...
   - Да у кого у нас кольцо-то? Нету.
   - А не мешало бы кой-кому колечко иметь,- подкузьмил Петр Петрович.
   Смеялись, судили-рядили. Ну, коли под руками ничего нет, так хоть это вот: бумагу жечь да тени на стене разглядывать.
   И только первый кусочек бумаги зажгли - звонок.
   - Вот черта какого-то нелегкая принесла!
   Вошла Таня. Сеня поспешно смял на тарелке черный пепел - как будто это-то и было, что никак не должна видеть Таня. С усмешкой Василиса опустила на Сеню свой синий, стальной взгляд.
   Сеня встряхнулся:
   - Ах да... позволь, Таня, представить тебе: Василиса Петровна, ты знаешь ведь. "Ты - тебе",- поняла Василиса. Сеня суетился. Зажег на тарелке новую бумажку.
   - Ну-ка, на тебя теперь, Таня, погадаем,- ну-ка!
   - А на меня-то что ж? Мою-то бумажку вы смяли ведь,- сказала весело Василиса - очень весело.
   - Да, и правда, я и забыл...
   Бумажка горела, колебалось пламя. Все смотрели на тень на стене.
   - Так на меня - или на нее? - спросила Василиса.
   Сеня не ответил. На тени появилось из пепла чье-то рогатое лицо.
  

9

   Василиса сказала:
   - Или я - или она. И никаких разговоров.
   Вернулся домой Сеня. Петр Петрович уж спал. Всю ночь Сеня ходил в темноте, ходил.
   Утром написал письмо - и разорвал. Написал - и опять разорвал:
   - Ну, не могу я сам, не могу - которой же, не знаю.
   Ходил все по комнате, ходил. С синими, стальными глазами Василиса сильнее была, перетянула. Умолял Сеня Петра Петровича сходить к Тане:
   - Объясни ты ей, Христа ради... Ведь люблю я ее все так же... Не веришь? Ну что ж, все равно, не верь...
   Как в омут, ринулся Сеня в любовь к Василисе, чтобы утопить ту, другую, такую маленькую, такую легонькую.
   По-прежнему - бродил он с Василисой по дворцу на Остоженке; целовал ее как бешеный; лежал на тканном старинными узорами ковре у ее кресла. По-прежнему - одевал ее в тяжелые бабушкины робы, в наколки, чепцы - отходил и издали любовался ею. Вместе читали, как и раньше - страницы из синеватой толстой бумаги, с старомодным смешным шрифтом - Ш из трех палочек.
   Но не было уж рабочего Сенина смеха, такого звонкого, забыл Сеня песни петь костромские. Такой не нужен он был Василисе Петровне. Не любила осень - любила она только лето с ярым солнцем.
   Наказала Василиса Петровна Сене в театр за ней зайти, часов в восемь. Нарядилась в сарафан, в кику, стояла перед зеркалом, усмехалась: то-то потеха будет, как сядет она в ложе да как начнут на нее со всех сторон глаза пялить!
   И случилось же так, что в этот день встретил Сеня старого своего приятеля костромского - Сереньку.
   - Серенька, да неуж - ты? Сколько лет, а? Господи...
   Сидели в трактире, пили и молодость свою вспоминали:
   - Эх, было времечко!
   Старые аглицкие часы в трактире - бьют медленно, басом - ровно соборный костромской колокол - девять.
   Услыхал - остолбенел Сеня. Как угорелый вскочил, побежал, ни слова Сереньке не молвил, не простился - побежал.
   Примчался на Остоженку. Открыла ему девка-горничная дверь:
   - Нету Василисы Петровны дома. И завтра не будет.
   Домой не пошел Сеня. Неведомо где - пропадал ночь, вернулся только к утру. И такой пришел страшный, что думал Петр Петрович:
   "Ну, пропал Сеня. Спятит с ума, ей-Богу, спятит".
   Спятить не спятил. Но запил горькую - хоть святых вон неси. Каждый день ночью приходит - не в себе. Придет, тяжко сядет, голову на руки опустит...
   - Петр Петрович! Прости, ну, понимаешь, прости! Прости, говорю.
   - Да будет тебе, чего зря...
   - Нет, ты меня прости! Ну вот, хочешь - на колени стану, хочешь?
   И пока-то это уговорит его Петр Петрович, разденет да спать уложит. Ох, и зазнал уж он горя в те поры с Сеней: поди-ка, по кабакам побегай во всем околотке да разыщи его! А разыщешь - поди-ка его, милого друга, из-за столика вытащи. Нейдет - и шабаш. А тут еще и эти олухи царя небесного, которые с ним-то, дразнить его станут: "Что он тебе - мамаша аль супружница? Какое такое его полное право,- не ходи..."
   Перестал Петр Петрович деньги давать Сене на пропой. А Сеня - что ж? Обошел Анисью-кухарку каким-то манером: разжалобилась Анисья, вынимает из сундука деньги, дает. Сопьется, ох, сопьется малый...
  

10

   Пришла осень. И поди, как всякая московская осень была и слякоть, и мга сырая, и дождичек меленький. А мерещилось - всю осень один сплошной солнечный день был. И на улицах будто - и Пасха, и масленица вместе. Флаги, народ ходит, поют, и все между собою родные. И кричать хочется - кричать хочется во все горло - от радости, от шири, от удали.
   Как-то в октябре пришел Петр Петрович на митинг в университет. Глядит - и глазам не верит: батюшки мои, да неужли ж правда? Стоит на кафедре Сеня, рука у него белым платком зачем-то повязана, глаза блестят, улыбается. И с толпой, со зверем этим, просто, как с приятелем, разговаривает.
   - Браво, Сеня, браво,- хлопают, смеются как какой-то костромской прибаутке.
   "Вот оно как: уж он у них - Сеня",- подивился Петр Петрович.
   А Сеня уж протолкался, стал около, да и веселый же:
   - Эх, Петрович, чайку бы теперь лестно, а? Пойдем, что ли?
   Шли втроем. Третий был узёмистый, сутулый, лохматый, в волосьях все лицо: как Исав.
   - Знакомьтесь,- кивнул им Сеня.
   Волосатый Исав мурныкнул что-то под нос. "Ка-ак?" - ничего не понял Петр Петрович. Ну, да не переспрашивать же. Так и пошел с тех пор волосатый у Петра Петровича за Исава: Исав да Исав.
   - Это что же, вы, стало быть, Сеню в эсдеки-то сманили? - покосился Петр Петрович на Исава.
   - Никого я не сманивал, и никакой не эсдек я. Говорил что-то Исав, а Петр Петрович дивился, как это такое - говорит, а губы не разжимает. За волосьями, что ли, не видать? Исав говорил:
   - И как можно верить во что-нибудь? Я допускаю только - и действую. Рабочая гипотеза, понимаете? Петр Петрович к Сене обернулся: ну, а ты?
   - Я-а? Да что ты, чтоб я... Да глаза бы мои не глядели на программы все ихние Слава Богу, в кои-то веки из берегов вышли, а они опять в берега вогнать хотят. По мне, уж половодье так половодье, вовсю, как на Волге. Правда или нет?
   Исав буркнул что-то согласительно, не разжимая губ.
   Не нравился Петру Петровичу волосатый Исав. Ну, авось не детей с ним крестить. Зато вот, слава Богу, Сеня пить совсем перестал. Да и зачем ему пить, когда он и так, без вина, вдосталь пьян?
   Морозы пришли. Дни стали тихие, хрустальные, синие. Выстрелят - хрусталь вдребезги, и осколочки тишины звенят, такие жутко-веселые. На улицах пусто. Разве отчаянный какой по улице пробежит: а ну-ка, мол, цел буду или...
   Сеня целыми днями пропадал. К вечеру придет румяный, морозом от него весело этак пахнет.
   - А ты сидишь все, Петр Петрович? Чудак, да весело же, пойми, на улицах, весело: жизнь. Самые по мне живые люди теперь там. А-а, близки к смерти, говоришь,- вот оттого они к смерти и близки, что самые живые...
   Однажды Сеня не пришел домой ночевать. Ждал его, ждал Петр Петрович допоздна: нету.
   "Чтоб опять запьянствовал - не может того быть, нет. А если нет, так..."
   До конца боялся додумать. Спал плохо. Раным-рано побежал Сеню искать. И только на Никитскую свернул, глядь - и Сеня навстречу. Ох, отлегло...
   А Сеня - веселый:
   - Всю ночь, брат ты мой, просидел с ними на Настасьинском переулке - до семи утра. Проволока, ларьки, перины какие-то: смехота. Сидели-сидели, курицу заблудящую изловили. Иван там был, белобрысый, из солдат - потешал нас все. "Чем, грит, курицу нам самим резать-трудиться, пущай уж они лучше",- это солдаты то есть. Картуз свой на курицу напялил, выставил ее поверх - а уж утро, светло. Цок-цок, цок,- стащили курицу вниз: две пули. "Теперича,- Иван говорит,- не курица уж это, а дичь стреляная, прошу покорно - есть проворно..."
   Никогда Петр Петрович Сеню таким веселым, как в эти дни, не видал: так и кипело в нем, так и переливалось через край.
 &nbs

Другие авторы
  • Миллер Всеволод Федорович
  • Ломоносов Михаил Васильевич
  • Билибин Виктор Викторович
  • Суворин Алексей Сергеевич
  • Карелин Владимир Александрович
  • Лукьянов Александр Александрович
  • Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
  • Ривкин Григорий Абрамович
  • Энгельгардт Александр Платонович
  • Пигарев К. В.
  • Другие произведения
  • Серафимович Александр Серафимович - Великая Отечественная война
  • Магницкий Михаил Леонтьевич - Сон в Грузине с 26 на 27 июля 1825 года
  • Лукашевич Клавдия Владимировна - Даша севастопольская
  • Анненков Павел Васильевич - И. Н. Конобеевская, В. А. Смирнова. К. Маркс, Ф. Энгельс и П. В. Анненков
  • Татищев Василий Никитич - История Российская. Часть I. Глава 18
  • Коржинская Ольга Михайловна - Краткая библиография
  • Щепкина-Куперник Татьяна Львовна - Париж, 12 августа
  • Иванов Иван Иванович - Корсар (Байрона)
  • Чулков Михаил Дмитриевич - Ю. Медведев. Летопись неистовых волшебств
  • Чужак Николай Федорович - Живой человек истории
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (29.11.2012)
    Просмотров: 715 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа