Стивенсон Роберт Льюис - Провидение и гитара

ший артист Монружского, Бельвильского и Монмартрского театров {Второстепенные, небольшие театры; первые два - на окраинах Парижа того времени (прим. перевод.).}. Мистер Стубз, сейчас, по разным обстоятельствам, я занимаю амплуа, весьма, так сказать, скромное, но смею вас уверить, что я создал,- и притом в самом Париже,- не мало важных ролей. Вот, например, за Горного демона, в пьесе того же имени, меня расхвалила вся парижская пресса, без исключения!.. А госпожа Бертелини, моя супруга - позвольте представить! - тоже артистка, и,- считаю долгом добавить,- артистка лучшая, чем ее муж. Она может похвалиться недюжинным творчеством. Она создала около двадцати песен, которые имели громадный успех в одной из главных парижских концертных зал... Но, возвращаясь к прежнему разговору, я снова повторяю, что у вас артистическая натура. Вы артист в душе, мистер Стубз! Смею вас уверить, что я компетентный судья в этих вопросах. Я надеюсь, что вы не пойдете наперекор естественным вашим влечениям. Вы позволите дать вам добрый совет? Выбирайте артистическую карьеру!

   - Очень благодарен! - ответил Стубз, расхохотавшись.- А я мечтал сделаться банкиром.

   - Что вы! - воскликнул Леон,- Боже избави, не говорите этого! Человек с вашей натурой не должен подавлять свои духовные стремления. Ну что значат временные, небольшие на первых порах, лишения, если будете работать для благородной, высокой цели?

   "Малый, кажется, того... рехнулся,- подумал Стубз,- но жена у него хорошенькая, да и сам он славный малый, вот только все "дичь несет".- Кажется, вы говорили,- произнес он уже вслух,- что вы актер?

   - О, конечно! - ответил Леон.- Или, точнее, увы! я был актером...

   - И вы желаете, чтобы я сделался таким же актером, как вы? - продолжал кембриджский студент.- Но, господин Бертелини, я никогда не выучу ни одной роли: память у меня - словно решето. А потом, надо еще говорить, декламировать, действовать руками, изображать... Я столько же смыслю в этом деле, как вот эта кошка, которая тут пробежала.

   - Сцена не единственное поприще,- возразил Леон.- Сделайтесь поэтом, беллетристом, скульптором, танцором, но следуйте голосу сердца; следуйте ему всю жизнь, до гробовой доски служите искусству!

   - Вы все эти вещи называете искусством? - спросил Стубз. В его голосе слышалось изумление.

   - Да, разумеется,- воскликнул Леон.- Разве это не отдельные отрасли единого, великого искусства?

   - А я этого не знал. Я думал,- сказал англичанин,- что артист, это человек, который рисует.

   Певец взглянул на него с удивлением.

   - Тут, очевидно, маленькое недоразумение, которое зависит от различия значений одного и того же слова на разных языках,- сказал Леон после паузы.- До сих пор людям за вавилонскую башню приходится расплачиваться! Если бы я умел говорить по-английски, вы бы лучше меня поняли, и скорее бы последовали моему совету.

   - Ну, я этого не думаю,- простодушно отвечал Стубз.- Я очень люблю звезды, особенно, когда они ярко сияют: тогда особенно приятно на них смотреть! Но, будь я повешен, если я что-нибудь понимаю в том, что вы называете искусством. Оно, очевидно, не для меня писано! Я вообще не люблю, когда, знаете, надо много думать или учить. Это - дело "интеллигентов". Мне же, дай Бог, только сдать экзамены... Но,- прибавил он, заметив даже в потемках глубокое разочарование на лице собеседника,- вы не думайте, чтобы я был врагом всему этому: я люблю и театр, и пение, и гитару, и все такое.

   Леон почувствовал, что они никогда не поймут друг друга, и переменил предмет беседы.

   - Итак, вы путешествуете? - сказал он, точно продолжая прежний разговор о приключениях юноши.- Знаете, это романтично и отважно. А как вам понравилась наша родина? Какое впечатление производит на вас здешняя местность? Эти дикие холмы дают отличную перспективу, настоящий сценический вид, не правда ли?

   - Видите ли...- начал было Стубз, собиравшийся возвестить, с апломбом и рисовкою первокурсника, что его нисколько не интересуют ни перспективы, ни сценические виды, что, между прочим, было бы неправдой.- Видите ли,- повторил он, сообразив, что такое суждение будет не по вкусу Бертелини,- самому мне лично нравится это место, но другие говорят, что тут некрасиво: даже в путеводителе так сказано... Не понимаю, почему так сказано. А здесь хорошо, чертовски хорошо!

   В этот момент вдруг послышались рыдания.

   - Мой голос! - воскликнула Эльвира.- Леон, если я здесь останусь еще полчаса, я потеряю голос. Я... я это чувствую!

   - Ты не останешься здесь ни минуты! - с жаром воскликнул Бертелини. Пусть даже придется стучаться в каждую дверь, или поджечь этот проклятый городишко - я найду для тебя приют!

   Он торопливо засунул гитару в ящик, взял жену под руку, успокоив ее еще ласковыми словами, и обратился к студенту:

   - Мистер Стубз,- произнес он, снимая шляпу с изящным поклоном,- убежище, которое я вам предложу, еще довольно проблематического свойства, но позвольте просить вас доставить нам удовольствие вашей компании. Вы сейчас находитесь в несколько стесненном положении, и, конечно, должны разрешить мне предложить небольшой аванс,- сколько вам сейчас может понадобиться. Я прошу об этом, как о личном для меня одолжении. Мы встретились так неожиданно, так необычно, что слишком странно было бы тотчас расстаться.

   В ответ Стубз пробормотал что-то неопределенное и замолчал, почувствовав, что лавирует неудачно.

   - Я, разумеется, не позволю себе ни принуждений, ни угроз,- продолжал с улыбкой Леон,- но с вашим отказом легко не примирюсь.

   "Ну, я своего маршрута для него не изменю! - сказал про себя студент, и затем, после паузы, произнес громко и, признаться, без всякой изысканности:

   - Извольте! Разумеется... я весьма вам признателен,- и последовал за четой Бертелини, думая про себя: что это, однако, за манера вынуждать людей!..

  

   Леон уверенно пошел вперед, как будто знал совершенно точно, куда следует направиться. Рыдания Эльвиры постепенно замирали. Все шли молча, даже Леон не произносил ни слова. Как только они вышли из аллеи, на них из какого-то двора отчаянно залаяла собака. Церковные часы пробили два; за ними в соседних домиках последовали деревянные часы "с кукушкой",- точно все местные кукушки сочли своим долгом дважды прокуковать о позднем часе ночи.

   Вдруг Леон заметил огонек, который светился в предместье города. Вся компания поспешно направилась туда.

   - Вот, и шансик для нас! - объявил Леон.

   Свет был за последней городской улицей. Среди огорода, засаженного турнепсом, стояло несколько отдельных маленьких домов и нежилых строений. Одно из них, по-видимому, недавно подверглось переделке: в стене и отчасти в крыше было проделано громаднейшее окно, которое, как заметил Леон, выходило на север.

   - Кажется, ателье художника! - воскликнул он и даже засмеялся от радости.- Если это так, держу десять против одного, что мы встретим добрый прием, который нам так нужен.

   - А я думал, что те, которые рисуют, преимущественно бедняки,- заметил Стубз.

   - Ах, мистер Стубз,- ответил ему Леон.- Вы не знаете еще света и людей как я. Поверьте, чем беднее жильцы дома, тем для нас лучше!

   Они стали переходить через грядки огорода.

   Огонь оказался в нижнем этаже и освещал одно окно значительно сильнее остальных двух, из чего можно было заключить что он шел от лампы, стоявшей в одном из углов большой комнаты; впрочем, вероятно, был еще свет от камина, потому что общее освещение то ослабевало, то внезапно усиливалось, точно огонь в топке.

   Путники были уже близко к дому, когда вдруг послышался из него голос - громкий и раздраженный. Они остановились и стали прислушиваться. Голос усилился и поднялся до самого высокого регистра, но не только нельзя было разобрать, о чем речь,- нельзя было даже расслышать отдельных слов, до того быстро они чередовались: это был неудержимый поток слов, который то с шумом низвергался, то несколько затихал, а потом - снова несся стремглав. Часто повторялись одни и те же фразы, которые оратор, очевидно, считал особо вескими и сильными, подчеркивая их значение.

   Вдруг понесся еще другой поток. Сразу можно было различить женский голос. Он не в состоянии был покрыть сильного голоса мужчины, но резко от него выделялся своею выразительностью. Если по тону речи можно было заключить, что мужчина раздражен или разгневан, то про женщину можно было сказать, что голос ее сразу взвинтился до бешеной ярости. Это был тот тон, которым даже лучшие из женщин с ума сводят тех, кто им всех дороже; тон, способный извести всякого мужчину; тон, которым выкрикивается желание убить собеседника и который готов каждую минуту перейти в истерику. Если бы абстракт человеческого гроба, с человеческими костями, был одарен способностью речи, то от него слышался бы именно такой тон и такие речи.

   Леон был человек храбрый и ко всему сверхъестественному относился несомненно скептически (хотя воспитывался в католическом пансионе или именно вследствие этого),- но эти ужасные женские крики заставили его перекреститься,- точно от дьявольского наваждения. Он, по-видимому, слышал их не в первый раз в жизни, так как встречал немало женщин на своем жизненном пути.

   Очевидно, этот тон и на собеседника женщины произвел потрясающее впечатление. Он мгновенно вскипел и начал такую бурную отповедь, что студент, который, конечно, не мог понять убийственного тона действия речи женщины, и потому не обратил сначала на нее внимания, сразу теперь насторожил уши:

   - Ну, сейчас, потасовка! - объявил он. Однако потасовки не было.

   Мужчина смолк, женщина повела реплику еще в более взвинченном тоне.

   - Сейчас истерика? - спросил Леон, обратившись к жене.- Как насчет этого режиссерская ремарка?

   - Я почем знаю! - ответила Эльвира несколько кислым тоном.

   - О, женщины, женщины! - воскликнул Леон, раскрывая ящик от гитары.- Знаете, мистер Стубз, они вечно защищают друг друга, да еще утверждают, что это не предвзятая система, а вполне естественно от сердца идет. Даже госпожа Бертелини от этого не свободна, а еще - артистка!

   - Ты бессердечен, Леон! - сказала Эльвира.- Разве ты не понимаешь, что эта женщина сильно расстроена.

   - А этот мужчина? - возразил Леон, продевая на плечо ремень от гитары.- Как полагаешь, душечка, он не расстроен?

   - Он мужчина! - ответила Эльвира необыкновенно просто.

   - Вы слышите, мистер Стубз? - обратился Леон к студенту.- Вы заметили тон? Вам уже пора принимать такие вещи к сведению. Однако что бы им преподнести?

   - Вы хотите петь? - спросил с удивлением Стубз.

   - Я трубадур,- ответил Бертелини.- Я буду требовать, посредством моего искусства, доброго приема для представителей искусства. Ну, скажите, мистер Стубз, имел бы я право, решился бы я это сделать, если бы я был например... банкиром?

   - Но тогда вы не нуждались бы в подобном гостеприимстве! - возразил студент.

   - Пожалуй, что и так,- сказал Леон.- Эльвира он верно говорит?

   - Разумеется верно. Разве ты этого не знал?

   - Мой друг,- внушительно ответил Леон,- я ничего не знаю и не хочу знать, кроме того, что мне приятно. Однако что же мы им поднесем? Надо что-нибудь подходящее...

   В уме Стубза пронеслась высоко ценимая им и его товарищами песнь "о собаке", и он тотчас ее предложил для исполнения, но оказалось, что и слова в ней английские, и мелодию ее сам Стубз не мог припомнить.

   После этого прекратилось его соучастие в отыскивании подходящего сюжета.

   - Надо что-нибудь припомнить относительно бездомности,- сказала Эльвира,- о лишениях, страданиях... скитальцев.

   - Нашел! - перебил Леон.

   И он громко затянул очень популярную тогда песенку Дюпона:

  

   Savez vous où gite

   Mai, ce joli mois? *

   * Знаете ли вы, где обитает

   Май - прекрасный месяц май?

  

   К нему присоединилась Эльвира, и скоро, вслед за нею, Стубз, у которого оказался сильный голос и хороший слух: только манера пения была грубовата.

   Леон и его гитара одинаково были на высоте положения.

   Певец расточал звуки своего голоса с необыкновенной щедростью и воодушевлением. Надо было видеть его красивую, героическую позу, встряхивание его черных кудрей, его глаза, устремленные в небо, точно ищущие, точно видящие одобрение звезд, которым сочувственно вторит вся вселенная!

   Между прочим, одно из лучших свойств небесных тел то, что они принадлежат всем и каждому: всякий в праве их считать своею собственностью, а такой вечный Эндимион, как Бертелини, мог всегда чувствовать себя центром вселенной, то есть самим собою удовлетворяться.

   Из троих певцов,- и это достойно замечания,- Леон, по своим естественным средствам, был наиболее плохой, но один он чистосердечно увлекался, один он был в состоянии оценить и передать всю прелесть серенады. Эльвира больше думала о возможных последствиях их ночной музыки - получат ли они, наконец, приют, или выйдет только новый скандал, а Стубза больше всего занимал лишь процесс ночного приключения, да и вся его встреча с Бертелини представлялась ему исключительно в виде "адски" забавной "штуки".

  

   "Знаете ли, где ютится

   Май - прекрасный месяц май? -

  

   продолжало раздаваться среди грядок репы в звуках трех мощных голосов.

   Обитатели освещенного дома были, очевидно, поражены изумлением: свет его заходил в разные стороны, усиливался то в одном окне, то в другом. Затем растворилась дверь, и на крыльце, с лампой в руках, показался мужчина. Это был дюжий, рослый молодой человек с всклокоченными волосами и растрепанной бородою. На нем была длинная до колен, разноцветная блуза, которая, при ближайшем рассмотрении, оказалась вся беспорядочно испачканною в разноцветных масляных красках, что придавало ей подобие одежды арлекина. Из-под блузы, точно у деревенского парня, ниспадали до самых пят широкие, мешкообразные штаны.

   Тотчас, из-за его плеча выглянуло бледное, несколько изможденное, женское лицо, еще молодое и несомненно красивое, но какою-то изменчивой, отходящей красотой, которой, очевидно, суждено было скоро исчезнуть. Выражение ее лица беспрестанно менялось; то оно казалось оживленным и приятным, то становилось вялым и кислым; все же, в общем, это было привлекательное лицо. Можно было думать, что миловидность и свежесть молодости перейдут потом в интересную бледную красоту; а контрасты юной души, следы нежности и суровой резкости, сольются, в конце концов, в бодрый и не злой характер.

   - Что там такое? - крикнул мужчина.- Чего вам надо?

  

   Шляпа Леона была уже в его руке, и он выступал с обычной грацией; остановка у крыльца была "сделана" так изящно, что в театре стяжала бы единодушный взрыв аплодисментов.

   - Милостивый государь! - начал Леон.- Должен признаться, что час теперь непростительно поздний, и наша маленькая серенада могла вам показаться даже дерзостью, но поверьте, это было лишь воззвание к вам. Я замечаю, что вы, артист. Мы трое - также артисты, но которые, вследствие рокового стечения самых непредвиденных обстоятельств, очутились без приюта и крова... И притом один из этих артистов - женщина деликатного сложения, в бальном платье, в интересном положении. Это не может не тронуть женского сердца вашей супруги, которую я замечаю за вашим плечом... В ее лице я читаю ясно добрую и уравновешенную душу. Ах, милостивая государыня и милостивый государь, одно только доброе, благородное движение вашей души - и вы сделаете трех человек счастливыми! Просидеть час-два-три около вашего очага - вот все, что я прошу у вас, милостивый государь, именем Искусства, а вас, милостивая государыня, во имя святых прав женской природы.

   Мужчина и женщина, как бы по молчаливому соглашению, немного отошли от двери.

   - Войдите! - буркнул хозяин.

   - Прошу, пожалуйста, сударыня,- приветливо сказала хозяйка.

   Дверь непосредственно отворялась в большую кухню, которая, по-видимому, служила и гостиной, и столовой, и мастерской. Обстановка была очень простая и вообще скудная, только на одной из стен висели два пейзажа в изящных и довольно дорогих рамах, внушавших мысль о недавнем представлении картин на конкурс и о непринятии их на выставку. Леон тотчас принялся рассматривать эти и другие картины, то отходя от них, то снова приближаясь, то глядя на них с одного бока, то - с другого, то прищуривая глаза, то прикладывая к ним кулак, согнутый в трубку,- одним словом, провел роль знатока искусства с присущей ему сценической опытностью и силою.

   Хозяин с наслаждением светил лампочкой компетентному гостю, который пересмотрел все выставленные полотна. Эльвиру хозяйка провела прямо к камину, а Стубз стал посреди комнаты и с изумлением следил за движениями и замечаниями Леона.

   - Вы должны посмотреть картины еще при дневном свете,- сказал художник.

   - О, я уже обещал себе это удовольствие! - отвечал Леон.- Вы мне позволите одно замечание? Вы обладаете замечательным искусством композиции!

   - Вы чересчур добры,- возразил обрадованный в душе артист.- Не пора ли нам ближе к огню?

   - С величайшим удовольствием! - поспешил ответить Леон.

   Скоро вся компания сидела за столом, на котором наскоро был собран холодный ужин с дешевеньким местным вином. Меню вряд ли могло кому-нибудь особенно понравиться, но никто об этом не скорбел - отлично съели все, что было, при самой оживленной работе ножей и вилок. Леон был, как всегда, великолепен: видеть, как он ест простую, неподогретую сосиску,- значило присутствовать при каком-то особом торжестве: он отдавал этой сосиске столько времени, мимики и "экспрессии", сколько их хватило бы на превосходнейший английский ростбиф; даже вид его, после потребления сосиски, был такой же, как у человека, который очень вкусно поел, но чувствует, что несколько перекушал.

   Так как Эльвира села около Леона, а Стубз столь же естественно, хотя и совершенно бессознательно поместился по другую сторону Эльвиры, то хозяевам суждено было сидеть за ужином рядом. Тем сильнее бросилось в глаза, что они друг другу не сказали ни одного слова, даже старались не смотреть друг на друга. Чувствовалось, что прерванная битва еще волнует их сердца и снова разгорится, лишь только уйдут гости.

   Завязался общий разговор, перекидывавшийся с одного предмета на другой,- было единогласно решено, что ложиться уже слишком поздно, но настроение хозяев не менялось: даже шекспировские дочери короля Лира - Гонерилья и Регана,- показались бы менее непримиримыми.

   Скоро Эльвира почувствовала себя настолько утомленной, что, несмотря на правила этикета, которые она, обладая изящными манерами, всегда строго соблюдала, самым естественным образом склонила голову к Леону на плечо и, в то же время, с нежностью, отчасти питаемой усталостью, переплела пальцы своей правой руки с пальцами левой руки мужа. Полузакрыв глаза, она почти тотчас погрузилась в сладкую дремоту, но не переставая следить за собеседниками: так она видела, что жена художника устремила на нее упорный взгляд, в котором перемежались и презрение, и зависть.

   Леон не мог долго обойтись без табака. Он осторожно высвободил свои пальцы из Эльвириной руки и тихонько скрутил папиросу, заботливо стараясь не нарушить покоя жены ни одним лишним движением. Это вышло замечательно трогательно и мило и, в особенности, сильно поразило жену художника. Она на мгновение устремила свой взгляд вперед и затем украдкою, быстрым движением схватила под столом руку мужа. Она могла бы обойтись и без этого ловкого маневра. Бедный малый так был поражен неожиданной лаской, что остановился на полуслове с широко открытым ртом, и выражением лица красноречиво пояснил всей компании, что его мысли приняли лишь нежное направление.

   Все это было бы нелепо и смешно, если бы не вышло так мило. Жена художника уже высвободила свою руку, и эффект был достигнут. Всклокоченный художник зарумянился и одну минуту казался даже красавцем.

   Разумеется, Леон и Эльвира все видели. Оба они были отчаянные сваты, а примирение молодоженов могло даже считаться их специальностью. По обоим пробежала сочувственная дрожь.

   - Прошу прощения! - внезапно начал Леон.- Очень прошу вас не быть на меня в претензии, но когда мы подходили к вашему дому, мы слышали звуки, свидетельствовавшие, если я смею так выразиться, о не вполне совершенной гармонии...

   - Милостивый государь! - воскликнул было художник с намерением прекратить разговор.

   Но его опередила жена.

   - Совершенно верно,- сказала она,- и я не вижу, чего тут стыдиться. Если мой муженек с ума сходит, то я обязана, по меньшей мере, предотвратить некоторые последствия. Сударь, и вы, сударыня,- обратилась она к обоим Бертелини, не обращая никакого внимания на студента,- вы только вообразите себе! Вообразите, что этот несчастный мазилка, который неспособен даже вывеску хорошо написать, сегодня утром получил превосходное предложение от дяди, от моего родного дяди, брата моей матери, которого я чрезвычайно люблю. Ему,- вы понимаете? - дают место в конторе: около полуторы тысячи франков жалованья в год, а он,- вы только представьте себе! - изволит отказываться. Ради чего, спрашивается? Ради искусства,- говорит он. Да вы посмотрите на его "искусство"! Пожалуйста, посмотрите. Разве это можно посылать на выставку? Спросите его сами - можно это продать? И вот из-за этого, сударь и сударыня, я должна быть лишена всяких удовольствий, всякого комфорта, должна жить чуть не впроголодь, на самой скверной окраине провинциального городишки. Нет, нет! - выкрикнула она.- Je ne me tairai pas, c'est plus fort que moi! {Я не замолчу: не могу молчать!}. Я прошу обоих джентльменов и благородную леди быть судьями: разве это хорошо с его стороны? Разве прилично? Разве человечно? Неужто я не заслуживаю лучшей участи после того, как я вышла за него замуж, и... все сделала, что могла, чтобы ему нравиться и скрасить его существование?

   Можно себе вообразить положение сидевших за столом! Все имели вид ошалелый, почти полоумный, и больше всех - художник.

   - Однако произведения вашего мужа имеют несомненные достоинства,- сказала Эльвира, нарушая общее молчание.

   - Так что же из этого? - ответила жена.- Достоинства есть, а покупать их никто не хочет.

   - Я полагаю, что место в конторе...- начал было Стубз.

   - Искусство есть искусство! - воскликнул Леон.- Я приветствую искусство. Оно прекрасно, оно божественно! В нем - душа мира, гордость человеческой жизни! Но...- тут оратор остановился.

   - Если хорошая должность в конторе...- начал снова Стубз.

   Обоих перебил художник:

   - А я вам скажу, в чем дело. Я - артист, и, как говорит мой почтенный гость,- искусство есть и то, и прочее. Но вот что! Если моя жена собирается ежедневно меня изводить своею грызнёю, я лучше пойду и сейчас же брошусь в воду.

   - Ну и ступай! - крикнула жена.

   - Я собирался сказать,- договорил наконец Стубз,- что можно быть и конторщиком, и в то же время рисовать сколько угодно. У меня есть приятель, который служит в банке, и в то же время сколотил уже себе капиталец акварельными рисунками.

   Обеим женщинам показалось, что Стубз протянул доску спасения; каждая вопросительно взглянула на своего мужа, даже Эльвира, которая сама была артисткою; видно, в женской натуре всегда останется меркантильная струнка.

   Мужчины обменялись взглядом - взглядом трагическим. Не иначе взглянули бы друг на друга два философа, если бы к концу жизни внезапно узнали, что их учение так и осталось непонятным их ученикам.

   Леон встал.

   - Искусство есть искусство,- печально и серьезно произнес Леон,- а не рисование акварельных картинок и не бренчанье на фортепьяно. Это - жизнь, которую артист переживает.

   - Если только он с голоду не дохнет,- добавила жена художника.- Если вы это называете жизнью, она не для меня.

   - Я скажу вот что,- продолжал Леон.- Пойдите, сударыня, в другую комнату, и поговорите еще с моею женою, а я здесь останусь и поговорю с вашим супругом. Не знаю, выйдет ли что-нибудь из этих разговоров, но позвольте попробовать.

   - О, пожалуйста! - ответила молодая женщина и, взяв свечу, попросила Эльвиру последовать за нею в спальню.

   - Дело в том,- сказала она, опускаясь на стул,- что мой муж не может рисовать.

   - Да и мой не может играть, - добавила Эльвира.

   - А мне кажется, что ваш муж должен хорошо играть,- ответила та.- Он мне показался очень разносторонним и способным человеком.

   - Он такой и есть, и вдобавок еще замечательно хороший человек,- сказала Эльвира,- но играть он не может, не может иметь успеха.

   - Но все же он не такой дикий чудак, как мой; ваш, по крайней мере, умеет петь.

   - Вы не понимаете Леона! - горячо возразила Эльвира.- Он совсем не претендует быть хорошим певцом - для этого у него слишком много понимания и вкуса; он поет лишь из нужды, чтобы заработать на жизнь. И, поверьте мне, ни тот ни другой - не чудаки и не шутники. Они люди с призванием: у них есть миссия, но они еще не могут найти дорогу, проявить себя.

   - Кто они такие, я не знаю,- ответила жена художника,- но вы чуть не остались ночевать в поле, а я живу в постоянном страхе остаться без куска хлеба. Я полагаю, что призвание мужчины должно заключаться и в том, чтобы больше всего заботиться о жене. Но об этом у него нет заботы - ему бы лишь делать по своему, разыгрывать не то шута, не то сумасшедшего. О,- воскликнула она,- разве не тяжко так думать о своем муже? Если бы он только мог иметь успех, но, нет... он не может.

   - Есть у вас дети? - спросила Эльвира.

   - Нет, но я могу ожидать...

   - Дети многое меняют,- сказала Эльвира вздохнув.

   Вдруг послышался аккорд гитары, другой, третий, и раздался голос Леона. Обе женщины умолкли. Жена художника точно преобразилась. Эльвира смотрела ей прямо в глаза и читала ее мысли, ее чувства. Песня, очевидно, пробудила сладкие воспоминания юности. Перед взором молодой женщины проносилась зеленая равнина средней Франции; в ней благоухали яблони в цвету, серебрились извилины красавицы-речки, слышались упоительные слова любви.

   "Леон в ударе. Он попал в точку,- думала про себя Эльвира.- Но как он мог угадать ее настроение?"

   На самом деле, это оказалось довольно просто. Леон спросил художника, не припомнит ли он какой-нибудь песни, которая была бы связана с счастливым временем ухаживания его за той, которая стала ему женою, о их былом объяснении в любви, и узнал то, что ему было нужно. Дав еще некоторое время женщинам наговориться, он вдруг запел:

  

   О mon amante,

   О mon désir,

   Sachons cueillir

   L'heure charmante!*

  

   * Первый куплет простенькой и поэтической песенки "к возлюбленной" (прим. перевод.).

  

   - Вы меня простите, сударыня,- сказала жена художника,- но ваш муж великолепно поет.

   - Он поет не без чувств,- ответила Эльвира тоном строгого критика, хотя сама почувствовала себя несколько взволнованно.- Он, по призванию, драматический артист, а не певец и не музыкант.

   - Как жизнь печальна! - грустно промолвила жена художника.- Как много в жизни пропадает, точно ускользает между пальцами!

   - Я этого до сих пор не находила,- возразила Эльвира.- Я думаю, что хорошие стороны жизни долго сохраняются, и со временем даже усиливаются.

   - Послушайте! Скажите мне по правде: что вы мне посоветуете сделать?

   - По совести вам отвечу: я бы предоставила мужу делать то, что он желает. Ведь нет сомнения, что художник вас любит, а будет ли любить вас конторщик, это еще неизвестно. И знаете: если он может быть отцом ваших детей, что же для вас может быть лучше, чем иначе вы его удержите при себе?

   - Правда, он отличный человек,- сказала женщина.

   Пение и веселая, ставшая дружеской, беседа продолжалась до рассвета, а когда взошло солнце, все простились у крыльца с самыми искренними и сердечными пожеланиями взаимного благополучия. Печи Кастель-ле-Гаши уже дымились, и дым уносился на восток; церковные часы прогудели шесть раз.

   - Моя гитара - мой добрый дух! - воскликнул Леон, когда они направились кратчайшим путем в ближайшую гостиницу.- Она пробудила жизнь в комиссаре полиции, взбодрила одного английского туриста и примирила мужа с женою!

   Стубз же пошел своею дорогой и предался свойственным ему размышлениям.

   - Они все сумасшедшие,- думал он,- положительно сумасшедшие, но удивительно занимательные и приличные люди.