Станюкович Константин Михайлович - Мрачный штурман

у. Возбужденный и радостный, он зорко всматривался вперед, в мрак ночи, сторожа теперь появление маячного огня с другой стороны.

  

  

   На следующее утро, после веселого и шумного чая, кают-компания обратилась в настоящий склад товаров. Большой стол был заставлен ящиками, ящичками и свертками. В отворенных настежь каютах шла деятельная уборка. Все пересматривали и разбирали свои многочисленные покупки трехлетнего плавания в различных странах, для подарков родным и близким, чтоб сегодня же увезти на берег кое-какие вещи.

   Чего только тут не было! И шелковые тяжелые китайские материи, и целые женские костюмы, вазы, сервизы, шкатулочки, шахматы, страусовые перья, изделия из черепахи и слоновой кости, божки из нефрита {Нефрит - камень зеленоватого цвета, применяющийся при поделочных работах.}, чечунча {Чечунча - правильно: чесуча (кит.) - суровая платяная ткань, вырабатываемая из особого шелка.} и крепоны {Крепон - толстая шерстяная ткань.}, стрелы и разное оружие диких, сигары с Гаваны и с Манилы, золотой песок из Калифорнии, индийские шали, купленные в Калькутте, попугаи в клетках, крошки обезьянки в вате...

   Все, веселые и довольные, показывали свои вещи, хвастая друг перед другом и иногда совершая мены. Только Никандр Миронович никому ничего не показывал и не появлялся в кают-компании. Он давно уж уложил и приготовил несколько ящиков, которые сегодня же свезет жене, и, слегка вздремнув после ночи, снова был наверху и посматривал на высокое серое пятно острова Гогланда {Остров Гогланд - находится в Финском заливе.}, прорезывающееся в окутанной туманом дали, к которому торопливо шел "Грозный" полным ходом, имея, кроме того, поставленные паруса.

   Легкомысленный мичман, который проиграл большую часть своего жалованья в ландскнехт {Ландскнехт - старинная немецкая карточная игра.}, устраивавшийся часто во время стоянок на берегу, возвращался в Россию без подарков, с одной своей любимицей "Дунькой", уморительной обезьяной из породы мартышек, выдрессированной мичманом и проделывавшей всевозможные штуки. Он посматривал не без зависти на чужие вещи и упрашивал уступить ему что-нибудь.

   - А то, господа, тетка рассердится, и кузины тоже! - смеялся он. - Нельзя с пустыми руками явиться, ей-богу! Не уступите, придется в Питере втридорога платить за "Японию". Пожалейте бедного мичмана.

   Некоторые из товарищей кое-что уступали.

   - Барон, а барон! Уступите три страусовых перышка. У вас их чуть ли не сотня, а мне как раз бы подарить трем кузинам на шляпки. Деньги удержите из жалованья! - поспешил прибавить легкомысленный мичман, зная скупость ревизора Оскара Оскарыча.

   - У меня у самого кузин много.

   - Не сотня, надеюсь?

   - И невесте надо.

   - У вас на всех хватит.

   - Не могу дать... все распределено... Впрочем, хотите меняться?

   - На что?

   - На вашу Дуньку!

   Легкомысленный мичман обижается.

   - Хотя бы вы, барон, все ваши вещи предложили, и то я Дуньку не отдам...

   В конце концов легкомысленный мичман кое-что собрал для подарков и, обращаясь к доктору, не принимавшему никакого участия в общей суете и неподвижно сидевшему на диване, спросил:

   - А ваша лавочка где, доктор? Разве никому не везете подарков?

   - Как не везти? Везу подарки для себя: пять кругов честеру {Честер - сорт сыра.}, две бочки марсалы {Марсала - крепкое десертное виноградное вино.}, бочку элю {Эль - английское крепкое ячменное пиво.} да тысячу чируток! - весело говорит доктор.

   - Я и забыл, вы ведь "пустячков" не любите.

   - И не люблю, да и некому их возить! - заметил Лаврентий Васильич.

   Пустячками он называл китайские и японские безделки и вообще всякие редкости. Он их никогда не покупал, находя, что непрактично тратить деньги на предметы, по его выражению, "несущественные", и по этому случаю нередко говаривал:

   - Это вот разве молоденькой институточке или гимназисточке лестно получить от молодого мичмана китайский веерок, бразильскую мушку, перышко, - одним словом, извините за выражение, какое-нибудь "дерьмо-с", а моя Марья Петровна - женщина серьезная. Она любит существенное, а не то что бразильские мушки!.. Что в них?.. На руках хозяйство, дети... тут не до бразильских мушек и не до перышек!.. Вот штучку чечунчи купил на капот. Это, по крайности, полезная вещь!

   Доктор позволил себе разориться только на один пустячок, не представлявший, собственно говоря, "существенного предмета", - на покупку дорогого стереоскопа {Стереоскоп - прибор, дающий объемное изображение рисунка.} и большой коллекции фотографических карточек, большая часть которой составляли фотографии полураздетых и совсем малоодетых дам всевозможных рас, национальностей и цветов кожи.

   Лаврентий Васильевич потратился на подобную покупку в качестве большого любителя "неприкрашенной натуры". Запираясь в своей каюте, он иногда после обеда развлекался созерцанием соблазнительных картинок.

   Разумеется, доктор, оберегая себя от мичманского зубоскальства, тщательно скрывал от всех свои развлечения. Только изредка он приглашал "взглянуть" пожилого артиллериста, штабс-капитана Федюлина, вполне уверенный, что Евграф Иванович, как человек скромный и вдобавок польщенный особым доверием, его не выдаст.

   - Зайдите-ка ко мне, Евграф Иваныч, что я вам покажу! - таинственно говорил доктор, понижая голос, когда, после покупки стереоскопа, в первый раз приглашал артиллериста на "сеанс". - Только уж я на вас надеюсь, Евграф Иваныч, что вы никому ни слова! - прибавил Лаврентий Васильевич, когда оба они вошли в докторскую каюту и двери ее были заперты на ключ.

   - Будьте спокойны, доктор... Одно слово - могила! - торжественным шепотом отвечал Евграф Иванович, несколько изумленный столь таинственным предисловием.

   Вслед за тем доктор вынул стереоскоп и положил толстую пачку фотографий перед коренастым, колченогим, лысым артиллеристом, втайне считавшим себя, впрочем, весьма приятным мужчиной.

   - Однако... все голые! - мог только проговорить Евграф Иваныч, перебирая фотографии, и неожиданно заржал.

   - То-то голенькие!.. - ласково подтвердил доктор. - Признаюсь, люблю, знаете ли, натуру, не извращенную разными костюмами... Да вы в стереоскоп глядите, Евграф Иваныч! Вот так... Ну, что?

   Но артиллерист, впившийся в стереоскоп плотоядным взором скрытного развратника, в ответ только произносил какие-то неопределенные одобрительные звуки.

   Когда, наконец, вся коллекция была осмотрена и Евграф Иваныч, весь красный, с отвислой губой и маслеными глазами, первую минуту пребывал в безмолвном восхищении, доктор спросил:

   - Что, какова коллекция, Евграф Иваныч? Ведь тут, батюшка, представительницы всех наций...

   - Да... Любопытная коллекция! - произнес артиллерист и снова заржал. - Дорого дали за эту покупочку?

   - Не дешево... Но ведь зато вещь!..

   - Занимательная вещица... это что и говорить!.. Но только как вы, Лаврентий Васильич, ее привезете домой, позволю себе спросить, если не сочтете мой вопрос нескромным?

   - Да так и привезу... А что?.. Небось и вам хочется приобрести такую вещицу?

   - Я бы не прочь, но только...

   Евграф Иваныч замялся.

   - В чем дело?

   - Как бы супруга не обиделась, увидевши такой щекотливый предмет. Дамы на этот счет довольно даже строги! - проговорил Евграф Иванович с искусственной улыбкой, зная по опыту, какую бы задала ему "взбучку" его супруга, если бы увидела у него такие картинки.

   - Вот вздор... - отвечал доктор, не совсем, однако, уверенным тоном. - Да и зачем показывать жене все картинки?.. Для нее виды, а дамочек под замок... Их можно глядеть по секрету, а то и показать когда солидному приятелю... эдак после обеда у себя в кабинете... Вот оно, и волки сыты, и овцы целы! - прибавил, смеясь, Лаврентий Васильевич. - Многие держат такие коллекции. Один мой коллега так благодаря своим коллекциям и разным японским альбомам - видели их? - даже по службе ход получил, подаривши их в Петербурге высокопоставленному адмиралу-любителю, который прослышал про них и просил показать. Тот просто пришел в восторг, особливо от разнообразия японского альбома.

   - Как же, слышал... слышал... Говорят, у адмирала целый шкаф подобных вещей.

   - Ну, а коллега-то мой, Вадим Петрович Завитков, как человек ловкий и шустрый, не будь дурак, да и говорит: "Осчастливьте, мол, ваше высокопревосходительство, принять!" Тот благосклонно принял, а Завитков после того и в гору пошел... Ну, да и то сказать: умеет он, шельма, услужить... Я ведь его еще студентом знал. Того и гляди будет генерал-штаб-доктором! Вот вам и коллекция! - заключил сентенциозно доктор, хотя сам и не имел намерения поднести кому-нибудь свою собственную коллекцию.

   Однако Евграф Иванович все-таки стереоскопа не купил, зная, что никакие ключи не спасут его от любопытства супруги, и лишь время от времени заглядывал к доктору в каюту и просил позволения полюбопытствовать, осведомляясь: нет ли чего новенького?

   И Лаврентий Васильевич с удовольствием показывал, после чего оба эти почтенные отцы семейств пускались в оценку статей разных "штучек" и, наговорившись досыта, расходились, вполне довольные сеансом, как называл Лаврентий Васильевич эти секретные развлечения при помощи стереоскопа.

   Разборка вещей окончена. Большая часть офицеров приготовилась к съезду на берег. В час подают обедать, но моряки едят лениво, и даже доктор, к удивлению, не обнаруживает обычного аппетита. После обеда никто не уходит отдыхать. То и дело кто-нибудь выбегает наверх посмотреть: "где мы" - и, возвращаясь, объявляет, сколько еще остается ходу. Возбуждение увеличивается до нервного состояния по мере приближения "Грозного" к Кронштадту. Этому последнему дню, казалось, нет конца. Время тянется чертовски долго, и все ворчат, что корвет еле ползет, а он между тем под парами и парусами, идет по девяти узлов.

   Капитан часто выходит наверх и нервно ходит по мостику, нетерпеливо подергивая плечами. То и дело он спрашивает у Никандра Мироновича с нетерпением в голосе:

   - К шести должны ведь прийти, а?

   - Надо прийти-с! - отвечает штурман, сам охваченный волнением, которое он скрывает под видом обычной своей суровости.

   - А вовремя возвращаемся... Опоздай день-другой... Кронштадт бы замерз. И то у берегов льдины! Пришлось бы в Ревеле {Ревель - ныне г.Таллин.} зимовать!

   Через несколько минут он спускается вниз и говорит на ходу вахтенному офицеру:

   - Как покажется Толбухин маяк, пришлите сказать!

   - Есть!

   Но капитану не сидится и не дремлется на мягком диване его большой, роскошной каюты. Он словно на иголках, - этот коренастый, плотный, крепкий моряк лет под пятьдесят. Умевший владеть собой во время штормов, он решительно не может теперь справиться с нетерпением, которое отражается на его красном, обветрившемся лице с выкатившимися глазами и небольшим вздернутым носом, на его порывистых движениях. Он то встает, то садится и беспощадно теребит своими толстыми короткими пальцами седоватые подстриженные баки и рыжие усы. И у него вырываются отрывистые слова:

   - Миша, пожалуй, и не узнает... Вырос... Катя... большая девица теперь... Володя... Милые мои!

   Его лицо светится нежной отцовской улыбкой, глаза слегка заволакиваются, и он теперь совсем не похож на того свирепого капитана, прозванного "бульдогом", которого так боялись, во время авралов и учений, офицеры и матросы.

   Вал винта быстро вертится с обычным постукиванием под полом капитанской каюты. Капитан прислушивается, считает обороты винта, и ему кажется, что их будто бы меньше, чем было. Он надевает фуражку на свою круглую, коротко остриженную голову, действительно напоминающую бульдога, и снова поднимается на мостик.

   - Лаг! - приказывает он.

   Бросили лаг и докладывают, что девять узлов хода.

   - Старшего механика попросить!

   Через минуту является засаленный и черный Иван Саввич.

   - Сколько фунтов пара держите?

   Иван Саввич говорит.

   - Нельзя ли еще поднять фунтиков десять?

   - Можно-с.

   - Так поднимайте и валяйте самым полным ходом!

   Когда механик ушел, капитан посмотрел вокруг, взглянул на голые брам-стеньги и сказал вахтенному офицеру:

   - Ставьте-ка брамсели!

   Наконец, в пятом часу открылся Толбухин маяк, а через два часа "Грозный" показал свои позывные и, минуя брандвахту, входил на пустой кронштадтский рейд.

   Город и мачты судов в гавани едва чернели в белой мгле падающего снега.

   - Свистать всех наверх на якорь становиться! - раздалась веселая и радостная команда вахтенного офицера.

   - Свистать всех наверх на якорь становиться! - проревел так же радостно боцман.

   И эти крики отозвались невообразимою радостью в сердцах моряков.

   - Из бухты вон, отдай якорь! - скомандовал старший офицер.

   Якорь грохнул в воду. Якорная цепь с лязгом завизжала в клюзе, и "Грозный", вздрогнув, остановился на малом рейде, близ стенки купеческой гавани, почти на том же самом месте, с которого он ушел в дальнее плавание три года и два месяца тому назад.

   Офицеры радостно поздравляли друг друга с приходом. Матросы, обнажив головы, благоговейно крестились на Кронштадт. Бледный от волнения и усталости, Никандр Миронович в ответ на поздравления Кривского крепко пожимал ему руку, не находя слов.

   А снег так и валил на счастливых моряков.

   - На капитанский вельбот! На катер! Баркас к спуску!

   Через несколько минут шлюпка с офицерами и баркас с женатыми матросами отвалили от борта на берег. На корвете остались лишь старший офицер да легкомысленный мичман, охотно ставший на вахту за товарища, спешившего обнять сегодня же старушку мать.

  

  

   На следующее утро, радостное и счастливое для Никандра Мироновича, словно для узника, освобожденного после долгих лет неволи, - он все еще, казалось, не смел верить своему счастию, что он со вчерашнего вечера снова около своей Юленьки, необыкновенно кроткой, нежной, встретившей его внезапными слезами, и уж более с ней не расстанется, - он у себя дома, в веселом, уютном гнездышке, где все дышит любимой женщиной, счастливый и благодарный, под впечатлением ее порывистых, горячих ласк, которыми она точно хотела его вознаградить за долгую разлуку, - сидит теперь, как три года тому назад, в маленькой столовой, за круглым столом, на котором весело шумит блестящий пузатенький самовар. На подносе его большая чашка - давнишний подарок Юленьки в день его именин, - из которой он так любит пить чай.

   Вот и Юленька. Она только что пришла из спальни - свежая, белая, с румянцем на круглых щеках, необыкновенно хорошенькая, в своем светло-синем фланелевом капоте, с надетым поверх груди белым пушистым платком, в маленьком кружевном чепце, из-под которого выбиваются подвитые прядки черных блестящих волос. Она села за самовар и стала разливать чай, слегка смущенная и притихшая.

   Никандру Мироновичу чувствовалось необыкновенно хорошо и уютно. Чай, поданный этой маленькой белой ручкой, украшенной кольцами, казался ему особенно вкусным, сливки, масло и хлеб - превосходными.

   Чай отпит, самовар убран, а они все сидят за столом. Никандр Миронович все еще не может наговориться. Вчера Юленька была взволнованна и говорила мало. Что она делала в эти три года? Как проводила без него время? Есть ли новые знакомые? Какие?

   Юленька удовлетворяет любопытство мужа, но не вдается в большие подробности. Жизнь шла однообразно, она скучала...

   - Я, впрочем, обо всем тебе писала! - прибавляет она, и в голосе ее звучит какая-то беспокойная нотка.

   Переполненный счастьем, умиленный Никандр Миронович не слышит этой тревожной нотки в нежном голосе своего "ангела". Он не замечает, как какое-то выражение не то беспокойства, не то страха внезапно мелькает на ее лице и снова исчезает в улыбке. Он не видит, что в нежном взгляде ее прекрасных глаз, когда она изредка их поднимает на мужа, есть что-то робкое и приниженное, словно виноватое. Он видит только свою ненаглядную "цыпочку" и глядит на нее влюбленными глазами, глядит, словно не может еще налюбоваться ею, и говорит с веселой улыбкой:

   - А вчера я и не заметил. Ведь ты пополнела, Юленька... Да еще как!

   Внезапная краска заливает щеки молодой женщины.

   - Тебе это идет, право, Юленька... Чего ты конфузишься?..

   - Разве я в самом деле пополнела?..

   - Есть-таки... Однако что ж это?.. Подарков ты так еще и не видала?.. Не знаю: понравятся ли тебе?

   С этими словами Никандр Миронович вышел из столовой.

   С хорошенького личика молодой женщины внезапно исчезла улыбка. Оно омрачилось и стало тревожным. Брови сдвинулись, и между ними залегла складка. Глаза сосредоточенно смотрели перед собой. Она тяжело вздохнула и, склонив голову, словно бы под тяжестью какой-то неотвязной мысли, сжимала свои белые руки.

   В соседней комнате раздались шаги мужа. Юленька встрепенулась и подняла голову. Лицо ее теперь было серьезно. Взгляд полон решимости. Слабая улыбка играла на устах.

   - Ну-ка, посмотри, Юленька, что я тебе привез! - проговорил, входя с ящиками, Никандр Миронович. - Не думай: это не все... На корвете остался еще целый сундук для тебя! - весело прибавил он, открывая ящики.

   И Никандр Миронович вынимал и выкладывал перед Юленькой прелестные вещи.

   - Да что ты вдруг нахмурилась, Юленька?.. Или не угодил? - с беспокойством спросил Никандр Миронович, заглядывая в лицо жены.

   Она, видимо, что-то хотела сказать и не решалась.

   - Не нравится, а? - повторил он.

   Она подняла на мужа робкий взгляд и, улыбаясь, промолвила:

   - Твои подарки прелестны... Спасибо тебе, мой добрый!

   И с какою-то нежною порывистостью поцеловала Никандра Мироновича.

   - А я думал, что ты недовольна, моя цыпочка, и мне было неприятно... Так довольна?

   Юленька стала рассматривать вещи и опять улыбалась. Но вдруг краска сошла с ее лица. Она побледнела, взор стал мутный.

   - Что с тобою?.. Ты нездорова? - испуганно спросил Никандр Миронович.

   - Ничего, ничего... Пройдет, - отвечала она и вышла из комнаты.

   Через минуту Никандр Миронович испуганно заглянул в спальню. Юленька была бледна, как при морской болезни.

   - Не послать ли за доктором, Юленька?

   - К чему? Доктор не поможет...

   - Как не поможет? Что ты? Я сейчас побегу за доктором.

   - Не надо! - остановила его с досадою в голосе Юленька. - Разве ты не видишь, какая это болезнь? Я беременна, - неожиданно прибавила она.

   Голос ее звучал серьезно и глухо.

   В первую секунду мрачный штурман, казалось, не понял значения этих слов и глядел на жену растерянным, недоумевающим взором. Но затем он с укором воскликнул:

   - Как тебе не стыдно так зло шутить, Юленька?

   Юленька молчала.

   - Ведь ты пошутила?! Юлочка! Голубушка! Цыпочка моя! Скажи же! Ведь это неправда? - повторил он глухим, упавшим голосом, чувствуя в то же время и надежду, и страх, и тоску.

   Он заглянул ей в глаза, полные какого-то тупого выражения, и мгновенно понял истину. Лицо его покрылось мертвенною бледностью. Ужас исказил его черты. Губы нервно затряслись, и из груди вдруг вырвался жалобный, полный невыразимого страдания вопль!

   - Юленька! Юленька!

   Рыдания душили его. Он вышел, шатаясь, из комнаты.

  

  

   "Гнездышко" сразу потеряло в его глазах прежнюю прелесть. Ему хотелось уйти куда-нибудь подальше, спрятаться от людей, остаться одному со своим тяжким горем. Он одел пальто и выбежал из дома.

   Мрачный штурман шел по глухим улицам, направляясь за город, с опущенной головой, скрывая свое страдальческое, с помутившимся взором, лицо. Он шел по грязи, не замечая ни ледяного ветра, ни снега с дождем, которые хлестали его со всех сторон. Обман любимого существа, которому он верил, ревность, оскорбление, позор причиняли ему невыносимые душевные муки. Несчастие казалось чудовищным. Жизнь представлялась каким-то мрачным гробом. Когда он вспоминал, что Юленька принадлежала другому, ярость охватывала штурмана. Черты его лица искажались злобой, из груди вырывались проклятия, и он вздрагивал всем телом, полный ненависти и желания убить человека, отнявшего у него счастье. Он представлял себе, что это непременно флотский, какой-нибудь подлый развратник, которого следует убить, как паршивую собаку...

   Мысли путались в возбужденном мозгу Никандра Мироновича. Порыв злобного чувства сменялся ощущением горя и тяжкой обиды, и это ощущение смягчало взволнованную душу. И он чувствовал к себе жалость.

   - За что? За что? - беззвучно шептали его губы, и слезы лились из его глаз.

   Образ Юленьки, красивый, блестящий, с ее голосом, нежным и ласковым, не оставлял его, наполняя сердце любовью и мучительной тоской...

   Он чувствовал всем своим существом, что, несмотря на обиду, любит ее так же сильно и горячо, как и раньше. И это сознание причиняло ему еще большее страдание.

   Он думал:

   "Она полюбила другого... Чувство свободно... Я некрасив, я не возбуждал ее любви. Но разве она не знает меня? Зачем же обман? Эти письма... "Твоя верная Юленька"? Зачем вчера эти горячие ласки? Притворство, ложь?"

   Он не мог ничего понять в этих противоречиях и напрасно хотел себе их объяснить. Это было не под силу цельной натуре влюбленного "морского волка", который большую часть своей жизни провел на палубе и, полюбив, лелеял в своей душе им самим созданный идеал любимой женщины, имеющий мало общего с действительностью.

   И он жалел и разбитую, поруганную веру в "ангела", и самого падшего ангела, и приходил в отчаяние при мысли, что он теперь для Юленьки чужой... Он навсегда лишен любимого существа.

   "Все кончено... все кончено!" - тоскливо повторял он, и в его голове блеснула мысль, что жить не стоит!

   "Зачем жить?"

   Он между тем вышел за оборонительную стенку и очутился среди пустого поля. Ветер ревел на просторе, и море бушевало вблизи.

   И мысли его были так же мрачны, как было мрачно кругом.

   "К чему жить? Кому он теперь нужен?"

   Перед ним пронеслась вся его жизнь. Ничего отрадного! Вечное одиночество, нелюбимая служебная лямка, озлобление и глухая ненависть неудовлетворенного честолюбия! Явилось было счастье, изменившее всю его жизнь, но и это счастье оказалось миражем. Вера в единственное близкое существо разбита. Его даже не пожалели! Впереди снова одиночество - еще более тоскливое и мучительное - приниженного ожесточенного человека, на которого будут смотреть с злорадством. "Глядите! Вот этот самый - влюбленный штурман, которого жена обманула и бросила!"

   - Обманула... Изменила! - повторил он уже громко.

   Он припоминал теперь вчерашнюю встречу: внезапные слезы, нервное состояние, переходы от слез к ласке. Дурак! Он принял и слезы и волнение за радость свидания. Глупец! Он в самом деле верил, что его любили, его ждали. А с каким страстным нетерпением он ждал свидания!.. И вот оно!.. Он бродит за городом!

   Никандр Миронович смотрел на бушующее море сосредоточенным упорным взглядом маниака. Море точно звало его к себе, обещая полное успокоение.

   "А что будет с ней? Что будет с Юленькой?"

   Сердце его наполнилось жалостью при мысли о страдании, об угрызении совести любимого существа, о злорадстве людского осуждения. И ему стало бесконечно жаль Юленьку. И сердце мрачного штурмана смягчилось. Он глубоко задумался.

   "Нет, не так надо поступить честному человеку. Совсем не так!" - подсказывала ему самоотверженная любовь.

   И он, решительный и скорбный, тихо повернул назад. Решение было принято, и он больше не думал о смерти.

  

  

   В шестом часу, продрогший и усталый, Никандр Миронович вернулся домой и прошел в свой маленький кабинет. Когда, через несколько минут, он вошел в спальню, Юленька была поражена видом мужа - до того он постарел, осунулся и был мрачен.

   Она глядела на него с выражением испуга, подавленная и беспокойная, ожидая, что скажет он. А он опустил глаза, точно виноватый, и, сдерживая волнение, заговорил тихим, слегка дрожащим голосом:

   - Я не стану упрекать. Я не сумел заслужить доверия и потерял привязанность. И вот что я предлагаю: ты свободна... Я устрою развод, приму вину на себя, и ты можешь выйти замуж за человека, которого любишь, и будешь счастлива. А пока я уеду, чтобы не стеснять своим присутствием.

   Юленька не ожидала такого решения. Оно ей вовсе не улыбалось, да и тот самый "человек", красивый лейтенант Скрынин, с которым она провела веселый год, разумеется, не связал бы себя женитьбой на разведенной жене штурмана. Он оказался большим негодяем - этот Скрынин! Он грубо бросил ее. И Юленька теперь ненавидела его!

   Испуганная предложением мужа, испуганная перспективой жизни без средств, молодая женщина робко и виновато шепнула:

   - Развод? Ты, значит, презираешь меня? Что ж, я этого стою, но мне не нужно развода, и ни за кого я не собираюсь замуж. Я никого, кроме тебя, не люблю!

   Никандр Миронович поднял изумленные глаза на ее лицо, кроткое и покорное. Казалось, он не мог сразу сообразить то, что она сказала, до того это было неожиданно, и молчал.

   Тогда Юленька вдруг опустилась на колени и, заливаясь слезами, проговорила:

   - Прости, если можешь... Пожалей свою бедную Юленьку!

   - Юленька! Что ты? Бог с тобой, родная! - воскликнул испуганный Никандр Миронович.

   Он поднял ее, взволнованный и смягченный, усадил на маленький диванчик и, садясь рядом, промолвил дрожащим голосом:

   - Так я тебе не чужой? Ты хочешь остаться со мною?

   Юленька поняла, что дело ее выиграно и что муж ее любит по-прежнему. Вместо ответа она прижалась к нему, обняла Никандра Мироновича и спрятала голову у него на груди, всхлипывая, как малый ребенок.

   И мрачный штурман молча прижимал одной рукой свою Юленьку, а другой тихо гладил ее голову. Слезы текли по его лицу.

   Через минуту она говорила, прерывая слова слезами:

   - Ты простишь ли меня? Забудешь ли?

   - Милая!.. Разве ты не видишь?

   - То было увлечение, слабость, безумный порыв. Я согласилась поехать ужинать. Я выпила шампанского и...

   Юленька закрыла лицо руками.

   Никандр Миронович вздрогнул, как ужаленный, ощущая мучительное чувство ревности.

   - Не надо!.. Не говори!.. - прошептал он. - К чему!

   - Нет, я хочу тебе все сказать, чтоб ты не так обвинял меня. После несчастного ужина мне стал гадок этот человек. Я его больше не видала.

   - Кто это? - глухо вымолвил Никандр Миронович.

   - Не спрашивай; мне стыдно, что я была знакома с таким человеком. Впрочем, изволь, но прежде дай слово, что ради меня ты не станешь его преследовать... Даешь?

   Он дал, и Юленька сказала с чувством ненависти:

   - Скрынин!

   - Эта гадина? О Юленька!

   - О, прости... прости... Если б ты знал, как я страдала! Я не смела написать тебе... Верь, что никогда...

   И Юленька, рыдая, обнимала Никандра Мироновича.

   Никандр Миронович поверил и этой лжи об единственном ужине, и глубине раскаяния, и уверениям в любви. Еще бы! Ему так хотелось верить. И он утешал свою "ненаглядную цыпочку" и, нежно целуя ее, сказал:

   - Ни слова больше об этом, Юленька. Забудем навсегда!

   Юленька подарила мужа благодарным, нежным взглядом и чуть слышно проронила:

   - Ребенка я отдам куда-нибудь, чтоб он не напоминал тебе моей вины.

   - Что ты, Юленька! Зачем? Нет, он останется у нас. Пусть люди его считают нашим приемышем. И поверь, я его не обижу и буду любить... Ведь он твой, Юленька! И вот еще что: мы пока уедем из Кронштадта, чтоб не было лишних сплетен.

   - Добрый, хороший! - шептала тронутая Юленька. - Так ты совсем простил? Ты вернул любовь своей Юленьке? Ты не напомнишь о моем проступке?

   - Да разве ты не знаешь, как я люблю тебя. Юленька! - воскликнул Никандр Миронович. - И ни на минуту не переставал любить, хотя сегодня, когда ты сказала, мне было невыносимо больно. И разве я негодяй, чтоб когда-нибудь упрекнуть тебя, мое сокровище?

   И "сокровище", улыбаясь сквозь слезы, прильнуло к мужу.

  

  

   Прошло несколько лет. Мрачный штурман сдержал свое слово.

   Он не только не обижает маленькой Юлочки, названной этим именем по настоянию Никандра Мироновича, но, напротив, не чает души в ребенке. И по мере того как растет девочка, привязанность Никандра Мироновича увеличивается. Ему все кажется, что жена недостаточно любит Юлочку и мало ею занимается. И он балует девочку. Во время поездок жены из Кронштадта в Петербург (Юленька часто-таки ездит "повидаться с родными") Никандр Миронович, возвращаясь с уроков из штурманского училища, проводит нередко долгие часы, пестуя и забавляя маленькую любимицу, и сам укладывает ее спать, рассказывая ей сказки. Случается иногда, Никандр Миронович мрачно задумывается, глядя на спящую девочку. Черты ее все более и более напоминают ненавистные ему черты Скрынина. Невольный вздох вырывается из его груди, и он шепчет:

   - Чем же ты виновата, милая крошка?

   И он крестит девочку и уходит в кабинет готовиться к лекциям.

   Свою Юленьку он любит по-прежнему, балует и верит вполне ее преданности. И Юленька, все еще хорошенькая и пикантная, несколько пополневшая, всегда ласковая и нежная с Никандром Мироновичем, знает свою силу и держит под башмаком влюбленного мужа. Она в последнее время чаще ездит в Петербург, под предлогом повидать больную маму, и возвращается еще более ласковая и предупредительная. Но ее неверности сохраняются на этот раз в секрете, и Никандр Миронович, конечно, ни о чем не догадывается. Когда он замечает, что его цыпочка начинает скучать, он сам же предлагает ей развлечься и поехать в Петербург.

   Зато флотских Никандр Миронович ненавидит еще более и отзывается о них с какою-то ожесточенного ненавистью. При встречах с прежними сослуживцами он еще суровее и угрюмее, чем прежде. И его все по-прежнему зовут мрачным штурманом, а за глаза, в обществе моряков, глумятся над ним:

   - Жена-то ему чужого ребенка преподнесла, а он преспокойно это скушал: даже не вызвал на дуэль Скрынина и не прогнал жены. Впрочем, чего ж и ждать от штурмана! - брезгливо прибавляли многие.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   24

   Константин Михайлович Станюкович: "Мрачный штурман"

  

   Библиотека Альдебаран: http://lib.aldebaran.ru