Станюкович Константин Михайлович - Мрачный штурман

гося адмирала, этот маленький, невзрачный Никандр Миронович, побелевший, как рубашка, ответил на грубость еще более резкой грубостью, рискуя за такое нарушение беспощадной морской дисциплины надеть матросскую куртку. Изумился едва ли не больше всех и адмирал, не ожидавший встретить такого отпора со стороны "ничтожного штурмана", и в изумлении спустился к себе в каюту. По счастию, этот "свирепый" адмирал был справедливым и честным человеком, способным сознать свою вину. Он понял, что дерзость оскорбленного штурмана была вызвана им же самим, и не дал никакого хода этой истории. Отважный штурман не пострадал. Напротив, по возвращении из плавания, адмирал дал о Пташкине самую лестную аттестацию, представляя его к ордену.

   Командир "Грозного", лихой парусный моряк старой школы, но плохо знавший штурманскую часть, очень дорожил Никандром Мироновичем как превосходным штурманом, на которого можно было положиться, как на каменную гору, и который "не подведет". Человек раздражительный и резкий, не стеснявшийся иногда во время "разноса" кричать на господ офицеров, замеченных в неисправности по службе, капитан, однако, ничего подобного не позволял себе с Никандром Мироновичем и был с ним всегда вежлив и крайне осторожен. Беспокойный характер мрачного штурмана был, конечно, известен и капитану.

   Впрочем, надо и то сказать: Никандр Миронович был такой добросовестный и исправный служака, он с такою бдительностью сторожил корвет около опасных мест, до того был осторожен и пунктуален во всем, что касалось его обязанностей, что даже и при желании решительно невозможно было придраться к мрачному штурману.

   С этой стороны он был неуязвим.

   Таким образом, Никандр Миронович сумел себя поставить в независимое положение и находился со всеми в вежливо-холодных отношениях вооруженного нейтралитета.

   Только с двумя членами кают-компании он не был сдержан, сух и подозрителен, и когда разрешал себя от молчания, то заговаривал всегда лишь с ними, оказывая им неизменно знаки своего благоволения. Такими фаворитами Никандра Мироновича были: механик, Иван Саввич Холодильников, милейший человек неиссякаемой доброты, глядевший вообще на жизнь с величайшим философским оптимизмом, и только что произведенный из гардемаринов мичман Кривский.

   Последнему Никандр Миронович прощал не только его принадлежность к "флотским", но даже и отца адмирала и вообще влиятельное во флоте родство, вероятно за то, что этот юный, пылкий идеалист исповедовал самые демократические взгляды, вел со всеми ожесточенные споры в защиту их, никогда не ругал матросов и всегда был ярым их защитником и предстателем, что вызывало со стороны некоторых "дантистов", считавших зуботычины несомненной обязанностью каждого "настоящего" моряка, немало насмешек и обвинений в "штатских" взглядах, нисколько не пригодных на палубе военного судна. Кроме того, этот демократ мичман заслужил благоволение мрачного штурмана, кажется, еще и тем, что, не в пример своим товарищам, интересовался не одними только "морскими" вопросами, почитывал книжки и вдобавок превосходно делал астрономические наблюдения и никогда не принимал участия в скабрезных разговорах про женщин, что было особенно ненавистно целомудренному Никандру Мироновичу.

   И мрачный штурман, сперва было считавший юношу за "маменькина сынка", которому впоследствии будет "бабушка ворожить", присмотревшись к нему, стал иногда водить с ним разные серьезные разговоры, давал советы что читать и вообще относился к нему с сочувственным дружелюбием.

   Рассказывая иногда в кают-компании свои, как он называл, "любопытные историйки", в которых представители флотских играли всегда несимпатичную роль, Никандр Миронович обращался к Кривскому, и мрачному штурману, по-видимому, доставляло своеобразное удовольствие видеть, как возмущался и негодовал юноша, слушая о разных темных проделках с углем капитанов и ревизоров, о злоупотреблениях в порту и госпитале, о зверском обращении с матросами. А Никандр Миронович знал много таких любопытных историек и изредка рассказывал их своим тихим, ровным голосом, под наружным спокойствием которого чувствовалось ехидное злорадство, говорившее, казалось: "Смотри, каковы бывают флотские".

   Мрачный штурман никогда не лгал, и подлинность его историек была более или менее известна морякам. Поэтому никто не мог ничего возразить штурману по существу, но и его спокойная манера рассказывать, и его скрипучий голос, и его ядовитая ирония производили всегда на присутствующих тягостное, неприятное впечатление. Старший офицер старался, бывало, замять подобный разговор, но это не всегда ему удавалось. Никандр Миронович не обращал, по-видимому, никакого внимания на производимое им впечатление и продолжал просвещать юношу насчет разных безобразий, а окончив рассказ, обыкновенно прибавлял:

   - А какого-нибудь несчастного шкипера за украденный кусок парусины - под суд! Не обкрадывай, мол, казны, шкипер!.. Да-с...

   Когда, наконец, Никандр Миронович окончательно умолкал, не обнаруживая намерения продолжать еще свои обличительные рассказы, все невольно испытывали чувство облегчения. И только что он уходил из кают-компании, как раздавались замечания:

   - Слава богу, кончил! А то каркал, каркал... всю душу вымотал!

   - Давно уж не каркал. Верно, к шторму!

   - У мрачного штурмана желчь разлилась. Вы бы ему что-нибудь прописали, доктор.

   - Он неизлечим! - с сердцем отвечал Лаврентий Васильевич, питавший к штурману, несмотря на свое благодушие, неприязненные чувства за то снисходительное презрение, которое проглядывало в отношениях к нему Никандра Мироновича.

   - Поневоле разольется желчь, если такие мерзости на свете! - восклицал Кривский, готовый всегда заступиться за всеми нелюбимого штурмана. - Разве то, что сейчас рассказывал Никандр Мироныч, не возмутительно?.. Разве...

   - Да пожалейте нас, голубчик! Уж мы наслушались вашего мрачного штурмана. Мало ли возмутительных вещей на свете!..

  

  

   Невыносимо долги и тяжелы для мрачного штурмана были эти три года плавания. Море, прежде столь любимое им за сильные и разнообразные ощущения, которыми оно часто дарит своих поклонников, теперь было ему ненавистно. Океан, некогда возбуждавший возвышенные мысли, то и дело нашептывал ему о разлуке и наводил тоску. И мрачный штурман чаще, чем прежде, проклинал эту проклятую службу, безжалостно оторвавшую его, через два года после свадьбы, от страстно любимой жены.

   Это назначение в кругосветное плавание было для Никандра Мироновича совершенной неожиданностью. Он так далек был от подобной мысли. Он два раза уже ходил кругом света и, разумеется, не мог ожидать, что его пошлют в третий... Прочитав приказ, написанный писарской рукою, он в первую минуту был ошеломлен.

   "Расстаться с Юленькой!" - беспомощно повторял он, и тоска охватила его сердце.

   Это казалось ему чудовищным, невозможным делом. Он именно мечтал никогда не расставаться с любимым созданием - ведь никто добровольно не бежит от счастья! - и собирался для этого совсем не ходить больше в море, а прочно основаться на береговом месте - сделаться преподавателем в штурманском училище, иметь еще частные уроки, - одним словом, работать изо всех сил, чтоб жена могла жить беззаботно, чтобы он мог исполнять ее желания. Ведь она так молода, эта веселая, ласковая Юленька. Ее еще тешат наряды. Ей хочется блеска и света.

   Никандр Миронович ни слова не сказал жене, надел мундир и отправился к начальству объясниться. Он шел полный надежды, что его объяснения будут уважены, а приказ - отменен. Желающих идти в заграничное плавание ведь так много!

   В приемную, где дожидалось несколько офицеров, вышел начальник штаба с серьезным и строгим видом озабоченности на лице; это был молодой еще адмирал, из "подававших большие надежды", очень недавно назначенный на видный пост начальника штаба, открывавший дальнейшие перспективы блестящей карьеры, и, вероятно, потому уже успевший в короткое время превратиться из прежнего Петра Петровича, доброго, обходительного человека и хорошего капитана, в недоступного и необыкновенно серьезного административного авгура {Авгур - здесь: посвященный в недоступные другим тайны. В древнем Риме так называли жрецов, толковавших волю богов по пению и полету птиц.}, поглощенного, казалось, в тайны высших соображений.

   И этот вид недоступности вместе с боязнью не уронить своего достоинства, и эта преувеличенная, очевидно ненатуральная серьезность, и некоторая нервность еще неуверенных движений и жестов, и этот властный, громкий и отчетливый, видимо восхищавший самого адмирала тон, с каким он говорил, обращаясь к почтительно стоявшим офицерам: "Я посмотрю...", "Все, что от меня будет зависеть...", "Я сделаю распоряжение", - все, словом, свидетельствовало, что адмирал еще переживал медовые месяцы упоения властью и ему доставляло наслаждение сознавать свое значение и играть в начальника.

   - Вам что угодно?

   - Я, ваше превосходительство, назначен на корвет "Грозный", - начал было Никандр Миронович.

   - Как же-с, знаю... знаю... Вас выбрали, как опытного и отличного офицера! - любезно подчеркнул, перебивая, адмирал, видимо довольный своим правом давать аттестации, и, подняв на Никандра Мироновича взгляд, ждал, что штурман немедленно просияет после такого комплимента.

   Но - подите! Мрачный штурман не моргнул глазом и угрюмо сказал:

   - Имею честь доложить вашему превосходительству, что я два раза ходил в дальнее плавание, и потому считаю себя вправе просить об отмене моего назначения.

   Решительно, мрачный штурман не умел говорить с начальством. В его тоне не было чего-то "того", что располагает сердца многих высших лиц!

   И дело его сразу было проиграно.

   Не понравилось ли молодому адмиралу, что в выражении лица и в тоне штурмана не было сугубой почтительности, хотя и необязательной по уставу, однако вовсе не лишней в жизни, или ему показалось, что достоинство и значение начальника штаба, от которого многое зависит, несколько задеты тем, что этот невзрачный и угрюмый штурман не просиял от похвалы адмирала и, вместо того чтобы просто почтительно просить, "считал себя вправе" просить, - но только адмирал, за минуту перед тем готовый оказать внимание "исправному и отличному офицеру", - внезапно почувствовал к нему неприязненное чувство, причем и лицо, и нос, и бородавки Никандра Мироновича показались теперь адмиралу очень неприятными.

   И он, сдвинув брови, стал еще серьезнее, заложил, вероятно для большей внушительности, большой палец за борт сюртука и, отступив шаг назад, спросил:

   - По каким же причинам вы считаете себя вправе просить?

   Он подчеркнул слова "считаете себя вправе".

   - По домашним обстоятельствам, ваше превосходительство! - коротко отрезал штурман и опять без всякой нежной интонации в голосе.

   - На службе нет-с домашних обстоятельств. Вы, как старый офицер, должны это знать-с! - строго заметил адмирал. - Кто разбирает назначения, тот должен оставить службу. Иначе у всех будут домашние обстоятельства... Я ничего не могу для вас сделать. Вы назначены по приказанию высшего морского начальства! - прибавил адмирал значительно смягченным тоном, заметив безмолвное отчаяние на лице мрачного штурмана. - Вы женатый?

   В его голосе звучала теперь простая человеческая нотка участия. Быть может, при виде штурмана он вспомнил, как сам два года тому назад хлопотал, чтоб его не назначали в дальнее плавание.

   - Женатый...

   - Я вам могу посоветовать одно: поезжайте в Петербург и просите высшее начальство... Быть может, ваша просьба и будет уважена, а я не имею права отменять назначения.

   Никандр Миронович вышел из приемной с слабой надеждой.

   Разве уважат его просьбу без чьего-нибудь влиятельного ходатайства? Наверное, и там ему скажут, что на службе нет семейных обстоятельств, а тем более для штурмана...

   Однако он решил испробовать последнюю попытку. На следующее утро он осторожно встал, чтоб не потревожить спавшую Юленьку, и с первым пароходом отправился в Петербург... Накануне он сказал жене, что едет по служебным делам, но о назначении своем не говорил.

   "К чему огорчать ее прежде времени? - думал он, вполне уверенный, что это известие опечалит жену. - Быть может... все устроится!.."

   Адмирал, в обширный кабинет которого вошел Никандр Миронович, известный в те давно прошедшие времена весельчак и остроумный циник, отличался, несмотря на свое важное положение министра, доступностью и щеголял в обращении с подчиненными, особенно с молодыми, фамильярной простотой и некоторою распущенностью властного лица, уверенного, что всякие его шутки могут только доставить удовольствие.

   Он, по обыкновению, сидел за своим письменным столом в халате, с открытою голою грудью, с коротко остриженной головой, с красивым когда-то лицом, теперь желтым и оплывшим, и о чем-то весело болтал с несколькими лицами, почтительно стоявшими около стола.

   - Что скажете, батюшка? - ласково проговорил адмирал, заметив вошедшего штурмана, скромно остановившегося у дверей. - Милости просим... Подходите ближе... Не бойтесь - не кусаюсь. Ваша фамилия?

   - Штабс-капитан Пташкин.

   - По какому делу изволили пожаловать, батюшка?

   Никандр Миронович изложил свою просьбу, пояснив, что он женатый человек.

   - С женой, значит, жаль расставаться, а? - заметил, смеясь, адмирал.

   И, подмигнув глазом, прибавил:

   - Молодая, что ли, у вас женка, господин Пташкин, что вам так не хочется уходить, а? Давно женаты?

   Адмирал смотрел на штурмана с насмешливым добродушием. На его веселом лице светилась лукавая циничная усмешка.

   Никандр Миронович смешался и потупил глаза. Этот фамильярно-игривый тон оскорблял его чувства. Он сделался еще угрюмее и, вместо того чтобы ответить в том же игривом тоне, проговорил глухим голосом:

   - Два года, ваше превосходительство!

   - Всего два года? - переспросил адмирал, словно бы удивляясь, что штурман так поздно женился, и снова смерил Никандра Мироновича своим зорким и умным взглядом, который, казалось, говорил: "Однако ты, брат, очень неказист".

   Он помолчал и сказал:

   - Конечно, неприятно расставаться после такого короткого срока, что и говорить; а все-таки, любезнейший, мой дружеский совет вам - идти. Вас назначили как опытного и усердного офицера, и вы не артачьтесь и ступайте с богом! - прибавил адмирал тем же простоватым, фамильярным тоном, в котором, однако, слышалось приказание, не допускающее возражения. - Что делать?.. Потерпите три года... Зато после трех лет женушка еще милее покажется... это верно...

   И адмирал снова засмеялся.

   - Да что вы, батенька, таким бирюком глядите, а?.. - шутил адмирал, желая ободрить штурмана и объясняя себе угрюмый его вид робостью перед начальством. - Не вы один расстаетесь с женой. Вон Петровский, - указал, смеясь, адмирал на стоявшего в полной парадной форме лейтенанта, - плачет, а идет. И года еще нет, как сделал глупость - женился, а назначили - и оставляет неутешную красавицу. Так-то-с... А как вернетесь, если, бог даст, будем с вами живы и здоровы, я обещаю устроить вам береговое место, коли уж вы такой домосед. А пока поплавайте... потрудитесь... Ну, с богом, родной... Не поминайте лихом... Да на японок не очень засматривайтесь! - крикнул шутливо адмирал вдогонку уходившему штурману.

   Только что Никандр Миронович с отчаянием и бессильною злобою в сердце вышел за двери, как адмирал, обратившись к присутствующим, заметил с веселым смехом:

   - И отчего это у наших штурманов такие отчаянные физиономии, а? Заметили, господа, что за физиономия у этого штурмана? И вид как у факельщика... Недоволен поди, а жена, я думаю, молебен отслужит за начальство... что освободило ее от такого красавчика. Разве уж сама - унеси ты мое горе!

   - У Пташкина, ваше превосходительство, прехорошенькая жена! - почтительно заметил один капитан-лейтенант.

   - Хорошенькая у такого мурлы? Ах он...

   И адмирал весело докончил фразу весьма нескромным выражением.

   - Так хорошенькая? - смеялся адмирал. - То-то ему так не хочется идти. Боится, видно, как бы в его отсутствие мичмана... того...

   И, приставив к остриженной голове два пальца, адмирал залился хохотом.

   Мысль об отставке закрадывалась в голову бедного Никандра Мироновича и занимала его всю дорогу от Петербурга до Кронштадта. О, с каким удовольствием бросил бы он теперь эту ненавистную службу!.. Отказ в его просьбе казался ему несправедливостью, возможною только со штурманом... Если бы просился флотский - ему бы не отказали. Он знал много примеров... Но подать в отставку был шаг чрезвычайно серьезный... Ему оставалось дослужить всего три года, чтобы при отставке иметь право на пенсион и эмеритуру {Эмеритура (лат.) - особая пенсия, выдававшаяся уволенным в отставку служащим гражданских и военных ведомств из сумм эмеритальных касс, средства которых составлялись из обязательных отчислений от жалования этих служащих.}... Неужели лишиться этого права?.. Ведь он не один! И скоро ли он найдет место?.. И где его искать человеку без связей, отставному штурману?.. Но главное, имеет ли он право подвергать Юленьку всем случайностям неверного существования?.. Еще если б у него были какие-нибудь деньги, которые бы позволили выжидать места, но у него больше денег нет. Все сбережения, скопленные им во время прежних дальних плаваний, пошли на устройство уютного гнездышка для любимой женщины, на подарки, на ее наряды, украшения, прихоти...

   Но все эти благоразумные соображения теряли свою важность перед мучительною мыслью о долгой разлуке, и Никандр Миронович, всегда основательный и рассудительный, теперь не прочь был не только рискнуть отставкой, но и совершить какую угодно глупость, лишь бы не расставаться с женой.

   "Что-то скажет бедная Юленька?"

   Признаться, весть о назначении мужа в дальнее плавание не особенно опечалила "бедную Юленьку". Вероятно, поэтому-то она с большим искусством выразила безграничное сожаление при этом известии. Ее хорошенькое личико, полное "ангельской", по выражению Никандра Мироновича, кротости, так омрачилось, в глазах светилась такая печаль, что влюбленный штурман, проведший молодость в плаваниях, не знавший совсем ни женщин, ни женского лицемерия и веривший в свою Юленьку, как в бога, спешил ее успокоить. Счастливый и радостный, он объяснил, что еще можно избегнуть этого несчастия...

   - Стоит только наплевать на них и подать в отставку. Что ты на это скажешь, Юленька? - проговорил он, заглядывая ей в лицо с веселой улыбкой.

   - В отставку? - вырвалось у Юленьки восклицание, обнаружившее скорее удивление, чем радость. - О, конечно, это было бы отлично! - поспешила прибавить молодая женщина.

   И тотчас же спросила с наивным видом балованного ребенка:

   - У нас, значит, есть хорошее место, Никаша?

   Этот прозаический вопрос несколько смутил Никандра Мироновича. Он добросовестно признался, что не только хорошего, но никакого места еще нет в виду, но что за беда! Он достанет себе место... Он будет хлопотать где возможно... Сегодня же он напишет приятелю, который служит в черноморском обществе...

   - Конечно, Юленька, это делается не так скоро... Придется, быть может, подождать... несколько стесниться, но ведь зато мы будем вместе, моя родная! - застенчиво и взволнованно прибавил Никандр Миронович.

   Эта перспектива, по-видимому, не особенно улыбалась молодой женщине. Она, конечно, по-своему была расположена к мужу, но далеко не настолько, чтобы приносить на алтарь привязанности какие-нибудь жертвы. Не для того она вышла замуж. И практическая Юленька решила удержать своего благоверного от глупости, которую он готов был сделать из-за своей сумасшедшей любви.

   Она с чувством пожала руку Никандра Мироновича, подарив его взглядом, полным благодарности, и снова повторила, что это самое лучшее, что он мог придумать... Она так рада не испытывать такой долгой разлуки...

   - Одно только меня смущает, голубчик...

   - Что, милая?

   - Я боюсь за тебя... Удобно ли тебе бросать службу?.. Она все-таки дает верный кусок хлеба и обеспечение в будущем... Каково тебе будет, если ты не скоро получишь место?..

   - Ты, значит, не советуешь, Юленька?

   Юленька даже обиделась. Разве она не советует?! Разве она может решать такой серьезный вопрос?.. Пусть Никаша поступает, как найдет лучшим... Конечно, бросать службу, не имея ничего определенного впереди, страшно, но она с удовольствием готова жить в одной комнате, продать все свои вещи и платья, все, что он подарил ей; она сама будет готовить... Разумеется, во всем этом нет особенной прелести, но что делать?.. Она видела и прежде нужду... Она...

   - Что ты, что ты, Юленька?.. Да разве я допущу тебя до этого, мое сокровище?.. - воскликнул Никандр Миронович, тронутый до глубины души словами жены и чувствуя себя перед нею бесконечно виноватым.

   Как он мог серьезно подумать о такой глупости, как отставка! Он - отчаянный эгоист, думающий лишь о себе. Эта будущая картина нужды, нарисованная женой, наполнила сердце Никандра Мироновича ужасом. Эта великодушная, милая Юленька будет страдать только потому, что он не имеет силы вынести три года разлуки... Он готов был поставить на карту свое положение, свои долгие годы службы, чтобы подвергнуть любимое существо случайностям неверного существования!.. О, как он гадок в сравнении с этим чистым созданием!..

   И умиленный, растроганный Никандр Миронович решительно объявил, что он принимает назначение.

   - Мало ли какие глупости не придут в голову!.. Какая отставка, Юленька! Отставка - безумный вздор... Как ни тяжело оставлять тебя, мою цыпочку, а необходимо! - говорил Никандр Миронович, глядя на жену с восхищением и любовью. - По крайней мере и делишки свои поправим: морское содержание хорошее, всего не истратим... Привезу тебе кое-что... да... И служба не будет потеряна... А вернусь - уж мы больше не расстанемся... Не правда ли, Юленька? - прибавил он, стараясь улыбнуться и скрыть свое отчаяние...

   Эта беспредельная привязанность, это горе тронули молодую женщину. В душе ее шевельнулось что-то вроде упрека за то, что она недостаточно ценит эту любовь. Она заплакала. Уверенная, что он непременно пойдет в плавание, она стала теперь уговаривать его не идти с тою искренностью наивного лицемерия, свойственного лживым натурам, которое заставляет иногда разыгрывать совершенно ненужные комедии.

   - Я не хочу, чтобы ты уходил из-за меня... Я не хочу... Слышишь ли? не хочу! Мне будет так скучно одной! - шептала она, утирая слезы, и ей в самом деле казалось, что жаль расставаться, хотя в ту же самую минуту, как она говорила об этом и плакала, она подумала, как будет веселиться одна, ездить часто в Петербург, бывать в театрах и клубах, как заведет новые интересные знакомства, - словом, вполне насладится свободой, не стесняемая присутствием мужа.

   Никандр Миронович, тронутый такой привязанностью своей Юленьки, был, однако, непоколебим. Едва сдерживаясь, чтобы не выдать своего горя, он же успокоивал Юленьку как только мог.

   И она мало-помалу успокоилась и согласилась с ним, что надо покориться.

   На следующий же день Никандр Миронович явился к командиру "Грозного" и объявил, что назначен старшим штурманским офицером.

  

  

   Три месяца перед разлукой пролетели для Никандра Мироновича как чудный сон. Юленька удвоила свою заботливость. Она не оставляла теперь мужа и сидела дома. Предупредительная, нежная, простиравшая внимание до мелочей, она расточала в это время столько любви, столько горячей ласки, что Никандр Миронович в умилении повторял:

   - Господи! За что такое счастье? Чем заслужил я такую любовь Юленьки?

   Подобный вопрос он задавал себе и раньше, когда получил радостное согласие Юленьки быть его женой, вместе с первым застенчивым поцелуем уже потертых от поцелуев губ. Это было для Никандра Мироныча неожиданным, невероятным событием, от которого невольно мутится рассудок. Он уже несколько времени любил эту девушку, но скрывал свою любовь, считая ее безнадежною, так как не смел и мечтать, чтоб его, некрасивого, немолодого, угрюмого и застенчивого штурмана, могла когда-нибудь полюбить эта молодая, красивая девушка, с своими бархатными глазами и "чудной" улыбкой "ангела", в которую он "врезался" при первой встрече и которую, разумеется, наделил всевозможными качествами, какие только мог придумать "морской волк", полюбивший впервые со всею силой запоздавшей страсти и, вдобавок, питавший к женщинам благоговейный культ строго целомудренной натуры. Сознавая свою скромную наружность, Никандр Миронович всегда дичился женщин и совсем не знал их. Мимолетные знакомства во время плавании - знакомства, оканчивавшиеся ужином и золотою монетой, - лишь оскорбляли его чувства и высокое понятие о том идеале воображаемого женского существа, который он бережно носил в душе и теперь воплотил в Юленьке.

   Влюбленный штурман не решался, однако, ездить так часто, как бы хотелось, из Кронштадта в Петербург, в эту маленькую, скромную квартирку в одной из дальних улиц Коломны, где жил старый бедный чиновник кораблестроительного департамента, господин Морошкин, у которого была такая хорошенькая дочка. А между тем у Морошкиных всегда бывали так рады посещениям Никандра Мироновича. Еще бы! Старый плутяга чиновник, едва перебивавшийся с большой семьей, и его супруга, молодившаяся еще, шустрая дама, гордившаяся тем, что у нее дядя полковник и богат (хотя от дяди она и не получала ни копейки), и игравшая запоем в мушку {...игравшая запоем в мушку... - Мушка (франц.) - старинная карточная игра, одно время очень распространенная в петербургских клубах.}, чуяли в Никандре Мироновиче подходящего жениха и советовали Юленьке не упустить случая. И то она засиделась - ей двадцать пять! Партия отличная - принца все равно не найдешь, а семье и без того жить трудно, она сама знает!..

   Смышленая, с практической жилкой, девушка, рано узнавшая дома изнанку жизни, - с грязью и лишениями прилично скрываемой бедности, с попрошайством у дяди, вечными семейными ссорами, - получившая у матери первые уроки лжи и притворства, а у отца - первые наставления житейской морали заматорелого плута чиновника, - прошедшая потом полный курс петербургских клубов, - Юленька, и без родительских намеков, видела, что Никандр Миронович серьезно клюнул и что он представляет для такой бедной девушки, как она, более или менее подходящую партию. У нее были и раньше женихи, но такие же полунищие, как и она сама, и девушка им отказывала. А Никандр Миронович был "серьезный" жених. Правда, он некрасив, немолод, но разбирать теперь в самом деле не приходится. К тому же она давно стремилась вырваться из дома, из этой полунищенской обстановки. Надоели ей и домашние сцены, и молчаливые упреки ее неуменью выйти замуж, и амбициозная бедность, и ее подержанные платья с чужих плеч, в которых она отплясывала и кокетничала в благородном собрании и приказчичьем клубе, пока мать азартно играла в мушку, скрывая проигрыши от отца. Надоели ей и влюбленные ухаживатели, желавшие соблазнить девушку и предлагавшие катания на тройках и ужины в загородных ресторанах, но, разумеется, не думавшие жениться на дочери бедного мелкого чиновника. Юленька хоть и ездила на тройках, и ужинала в ресторанах, но всегда под покровительством маменьки. Не по летам практическая и понимавшая, что "ошибка" уменьшит шансы на приличную партию, она серьезной интриги ни с кем не завела, и даже после нескольких бокалов шампанского, оживленная и раскрасневшаяся, умела держать своих поклонников в строгих границах сдержанности. Обещающие взгляды и улыбки, нечаянные поцелуи, рассеянность при долгом пожатии руки - вот все, что позволяла себе расчетливая девушка, в надежде ускорить развязку и изловить не любовника, а мужа. Но желанная "развязка" не являлась, и Юленька, раздраженная, с головною болью и воспоминанием пьяного поцелуя, возвращалась в сопровождении маменьки домой, в убогую квартирку, вид которой теперь казался ей еще ненавистнее.

   Влюбленный штурман явился как раз вовремя. Она, конечно, поняла, почему он так был застенчив и мрачен в ее присутствии и почему краснеет, когда она обращается к нему. Секрет его молчаливой любви не был ни для кого секретом у Морошкиных. Старик уже собрал точные сведения, что у Никандра Мироновича лежит в банке семь тысяч, и что он считается отличным офицером. Подростки сестры и братья уже заблаговременно выпрашивали у Юленьки подачек и оказывали ей теперь предупредительное внимание. Мать ходила к Покрову и служила молебны, рассчитывая обновить свой гардероб и обшить младших детей на счет Никандра Мироновича. Все члены этой семьи, всегда ссорившиеся и попрекавшие друг друга, притихали, как пираты, в ожидании поживы, при появлении Никандра Мироновича и, словно охотники, обхаживающие зверя, встречали гостя необыкновенно радушно, устраивая перед ним трогательное зрелище необыкновенно дружного семейства, в котором Юленька играет роль трудолюбивой, добродетельной феи.

   Юленька заставила влюбленного штурмана заговорить. Свадьбу скоро сыграли, и вся семья была обшита. При всей своей испорченности, Юленька была тронута и силою беззаветной страсти, и необыкновенною деликатностью чувства Никандра Мироновича. Счастливый и умиленный, он говорил ей, что он ее не стеснит, что она будет всегда свободна в своем чувстве, и если разлюбит, то скажет.

   - Конечно, потеря любви ужасна, но... обман еще ужаснее... Не так ли?..

   И, не веря своему счастью, он часто спрашивал:

   - За что ты меня любишь?

   И Юленька, ласкаясь, как кошечка, смеясь отвечала:

   - За что любят?.. За то, что ты умный, хороший, добрый...

   Влюбленный муж верил и был счастлив. Юленька тоже была довольна. После жизни, полной лишений, - уютное свое гнездо, наряды, поездки в Петербург, театры... Муж ее баловал, лелеял и никогда не показывал ревности. Она это ценила и не раскаивалась, что вышла замуж. Он такой добрый и хороший и так любит ее. И она по-своему была расположена к мужу, чувствуя, что он ее раб. Жизнь они вели замкнутую; в Кронштадте знакомых было немного, и это несколько смущало Юленьку, но зато она часто ездила в Петербург, чтобы похвастать перед родными нарядами и вечером побывать в театре или в клубе. Муж ее сопровождал. Конечно, он бы охотнее проводил вечера с ней вдвоем за чтением интересной книги, чтобы после поговорить, поделиться впечатлениями, но "она так молода, ей еще веселиться хочется... книга потом займет!" - утешал он себя и первый предлагал ей ехать в Петербург или идти куда-нибудь в гости...

  

   Да, тяжелы были эти три года разлуки для Никандра Мироновича. Все это долгое время он жил ожиданием ее конца. Он писал своей Юленьке длиннейшие письма, наполняя страницы описанием природы, думами, впечатлениями и излияниями своей горячей любви. Раза два Никандр Миронович даже послал ей свои стихотворения и просил никому не показывать... Он для нее только их писал...

   На берег Никандр Миронович съезжал только для того, чтобы купить что-нибудь для жены, и был страшно скуп для себя. Никандра Мироновича ни разу не видали на берегу обедающим в гостинице или сидящим в кафе за стаканом пива, и все на корвете считали мрачного штурмана скаредом. Зато его каюта, необыкновенно чистая, всегда аккуратно убранная, с несколькими портретами Юленьки, украшавшими стену над койкой, была полна подарками для жены. Чего-чего только не было в огромном сундуке! И кроме подарков, он вез чек на несколько тысяч, чтобы отдать своей ненаглядной, милой хозяйке.

   Письма от жены были для Никандра Мироновича праздником. Он запирался в своей каюте и перечитывал по нескольку раз эти маленькие листки, наполненные новостями о кронштадтской жизни, рассказами о родных и общих знакомых. Ее короткие, но нежные строки о том, что она скучает без мужа и нетерпеливо ждет его, чтобы обнять и горячо расцеловать, и постоянная ее подпись: "Твоя верная Юленька" - приводили его в восторг, и он целовал письма, стараясь найти в этих нежных строках жены отклик тому поэтическому настроению, которым были проникнуты его письма.

   Если письма не было, мрачный штурман приходил в отчаяние и был молчаливее и угрюмее, чем обыкновенно. Беда было тогда чем-нибудь раздражить Никандра Мироновича. Он запирался в каюте и часто ночью ходил по палубе, заложив за спину руки и опустив голову. И тогда-то седые волны океана рокотали ему самые мрачные думы. Ему представлялось, что его Юленька полюбила другого (этот другой рисовался ему в образе флотского офицера) и весело смеется в чужих объятиях. Он вздрагивал от боли и старался гнать от себя эти ужасные мысли... Мало ли какие бывают случайности! Письмо могло пропасть. И зачем же так вдруг она разлюбит?.. Разве она скрывает от него что-нибудь? Не он ли говорил ей, что чувство свободно!.. К чему же обман?

   Рокотавший океан не успокоивал. Напротив, он, точно нарочно, все громче и громче говорил о несчастии, о потере любимой женщины, и мрачный штурман, терзаясь ревностью и отчаянием, переживал тяжкие минуты.

   Но в следующем же порте вместо одного письма его ждали два. И, жадно глотая эти милые строки аккуратной в переписке жены, строки, в которых снова была речь и о любви, и о нетерпеливом ожидании "верной Юленьки", - Никандр Миронович, умиленный и растроганный, жестоко корил себя, что смел оскорбить это чистое, благородное создание подозрениями.

   - Теперь конец... скоро конец всем этим мукам! - восторженно шептал Никандр Миронович, высчитывая остающиеся дни.

   И слезы радости сверкали в глазах мрачного штурмана, когда, глядя на последний портрет жены, он представлял себе скорую близость свидания.

  

  

   - Кричите, господа, уру!.. Барон! Ставьте бутылку шампанского! - радостно воскликнул, входя в кают-компанию, легкомысленный мичман, только что сменившийся с вахты.

   - Что такое? - лениво спросил барон Оскар Оскарович.

   - Сию минуту входим в Финский залив, вот что! Завтра к вечеру в Кронштадте! Мрачный штурман сам сказал... И - вообразите, господа? - мрачный штурман улыбался. Ей-богу, собственными глазами видел! - говорил с веселым смехом мичман. - Ну, зато ж и собака погода! - прибавил он, отряхивая фуражку. - Эй, вестовые, чаю! Живо!

   Все бывшие в кают-компании бросились наверх взглянуть на Финский залив.

   - Доктор, проснитесь!.. Эка, храпит как!.. Лаврентий Васильевич, вставайте! - кричал легкомысленный мичман сквозь жалюзи докторской каюты.

   Храп вдруг смолк на низкой ноте, и недовольный голос спросил:

   - Чего вы так орете?.. Разве уж подали чай?

   - И чай и Финский залив... И то и другое...

   - Ну? - радостно промычал доктор.

   - То-то: "Ну!". Завтра, бог даст, дома пить чай будете... Выходите скорей!

   Через минуту доктор вышел, протирая глаза и отдуваясь.

   - А где же все?

   - Пошли кланяться Финскому заливу, а я с вахты чайком буду греться... А знаете ли что, доктор?.. У меня мысль... поддержите.

   - Коли добрая - поддержу.

   - Добрая... Недурно бы сегодня за ужином вспрыснуть Финский залив, а?.. Разных бы закусок, шампанского!.. Одним словом: ознаменовать!

   Доктор нашел, что мысль добрая, обещал поддержать и пошел наверх.

   Погода была в самом деле - "собака". Шел не то дождь, не то снег. Пронизывало насквозь сыростью и холодом. Свинцовые тучи повисли на небе и обложили со всех сторон горизонт.

   Несмотря на такую погоду, палуба была полна народом. Все посматривали на мутно-свинцовые, неприветные воды Финского залива и вглядывались в серую мрачную даль в каком-то особенном радостном возбуждении.

   - Запахло, братцы, Расеей... Вишь, и снежок... Давно его не видали! - весело говорят матросы, и многие снимают шапки и крестятся.

   Мысль "вспрыснуть" вступление в Финский залив встретила общее одобрение, хотя барон Оскар Оскарович, бывший содержателем кают-компании {Содержателем кают-компании называется офицер, выбираемый всеми членами кают-компании заведовать хозяйством. Обыкновенно выбирают на шесть месяцев, после чего делают новые выборы. (Прим. автора.)}, и досадовал, что поздно спохватились. До ужина оставалось всего два часа, и повар не успеет сделать пирожного. Решено было пригласить на ужин и капитана, тем более что он в последнее время "вел себя хорошо", то есть не очень "разносил" офицеров {Если офицеры недовольны за неделю капитаном, то обыкновенно они не приглашают его. Эти приглашения делаются по большинству голосов. (Прим. автора.)}.

  

   Ужин был веселый. Все были необыкновенно оживлены. Теперь, перед окончанием долгого плавания, были забыты прежние ссоры, прежние маленькие недоразумения, и прожитое вместе время помянули добрым словом. Говорились спичи, и предлагались разные тосты - за капитана, за старшего офицера, за кают-компанию, за команду "Грозного". Кривский предложил тост за старшего штурманского офицера, и все, радостные, размякшие после выпитого шампанского, горячо поддержали тост.

   - А где же Никандр Мироныч? Отчего его нет? - спрашивали со всех сторон.

   - Он наверху, маяк сторожит!

   - Попросить сюда Никандра Мироныча!

   - Ну, Никандр Мироныч не спустится, пока не откроет маяка! - заметил капитан.

   - И то правда... Так несите ему бокал, Сергей Петрович. Передайте наш общий тост!

   Кривский одел кожан (ему кстати нужно было подсменить вахтенного офицера) и поднялся на мостик. За ним шел вестовой с подносом.

   Сменив вахтенного, нетерпеливо ожидавшего смены, чтоб идти ужинать, Кривский приблизился к мрачному штурману, который стоял на краю мостика и смотрел в бинокль в направлении, где должен был открыться маяк. В темноте вечера низенькая фигура штурмана в дождевике с зюйдвесткой на голове казалась каким-то темным пятном.

   - Никандр Мироныч! - окликнул его Кривский.

   - А, это вы, Сергей Петрович... Маяк, батюшка, должен сейчас открыться... Уж глаза проглядел... Посмотрите-ка вы... Не увидите ли?..

   Голос Никандра Мироновича звучал радостным возбуждением.

   Кривский передал тост за его здоровье от кают-компании, свои поздравления по случаю возвращения домой и предложил выпить бокал шампанского. Никандр Миронович чокнулся, выпил и, крепко стиснув руку Кривского, сказал взволнованным тоном:

   - Спасибо, голубчик... спасибо... Завтра будем... завтра...

   - Вы бы спустились поужинать, Никандр Мироныч... Я посторожу маяк...

   - Да я есть не хочу... какой ужин! Что вы... ужинать!.. Завтра будем, голубчик!

   Это радостное волнение, обнаруженное мрачным штурманом, удивило Кривского. Таким возбужденным он его никогда не видал.

   - Ну что, видите что-нибудь?..

   - Ничего не вижу...

   - Сейчас откроется... Ну, вот и огонек... Вот и он... миленький! - весело воскликнул Никандр Миронович. - А вы все не видите?

   - То-то нет.

   - Глаз-то у вас не штурманский... Пошлите-ка доложить капитану, что маяк открылся... Теперь надо следующего ждать.

   - Да вы, Никандр Мироныч, хоть бы спустились вниз погреться. Погода дьявольская. Того и гляди простудитесь!

   Но мрачный штурман наотрез отказался. Ему не холодно. Он всю ночь простоит наверху, будет смотреть за маяками.

   - Да и не уснуть все равно... Слишком взволнован... Ведь я три года ждал этого самого Финского залива. Легко сказать: три года!.. - повторил он в необыкновенном возбуждении.

   И, помолчав, неожиданно прибавил:

   - Вы и не знаете еще, милый Сергей Петрович, какая мука быть в долгой разлуке с любимым человеком!

   Его обыкновенно недовольный, раздражительный голос звучал теперь таким глубоким, нежным чувством, какого Кривский и не подозревал в мрачном штурмане.

   - Теперь шабаш!.. Больше в море не пойду! Уж мне обещали место в штурманском училище... Смотрите, навестите меня... Надеюсь, наше знакомство не кончится?.. Вы увидите, какая у меня славная хозяюшка! - с гордостью прибавил Никандр Мироныч.

   Молодой человек был глубоко тронут этой неожиданной интимностью. Мрачный штурман показался ему теперь еще симпатичнее, и он горячо проговорил:

   - Спасибо за приглашение... Разумеется, я им воспользуюсь и, конечно, никогда не забуду вашего расположения ко мне. Поверьте, Никандр Мироныч!

   - Верю, голубчик. Вы хоть и флотский, а милый человек! - задушевно промолвил Никандр Миронович. - Оттого-то я и хочу, чтоб вы познакомились с моей женой.

   Он замолчал, видимо взволнованный, а Кривский, вспомнив эту хорошенькую брюнетку, приезжавшую на корвет провожать мужа и вскидывавшую глазками, почему-то невольно теперь пожалел мрачного штурмана.

   Погода становилась хуже. Хлопья снега падали сильнее. Ветер свежел, пронизывая ледяным холодом. Вокруг был мрак, среди которого по временам лишь ярко блистал то белый, то красный огонек маяка, предупреждавший об опасности приближаться к берегу.

   Никандр Миронович не обращал внимания на погод