дут нас
победа, слава и хлеб; позади - голод, холод и постыдная смерть. Виват
Наполеон! Вперед!
Мы бросились вслед за храбрым трубачом к самым ближним домам. При нашем
приближении мужчины и женщины, старый и малый выскочили опрометью из этих
домов и с криком и плачем побежали внутрь селения. Трубач наш как опытный
начальник расставил трех человек из своей конницы для наблюдения и сказал
нам, что в случае опасности он затрубит сбор; тогда мы должны все сбегаться
и съезжаться в тот двор, где он сам будет. Выслушав сей приказ, мы
рассыпались по домам, которые стояли перед нами; первым нашим движением было
отыскивать хлеб и съестные припасы. Мы подкрепили свои силы и брали в сумы,
что могли. Скоро, однако ж, должно было прекратить эти поборы: не прошло
десяти минут, как роковой зык трубы раздался у нас в ушах. Мы выбежали на
улицу и услышали в селении страшный шум и звон колоколов; мы, не помня себя,
вскочили в тот двор, откуда слышался призывный рев нашего трубача, - и по
следам нашим густая толпа крестьян обступила двор, в котором едва мы успели
запереть накрепко ворота. Число крестьян беспрестанно усиливалось новыми,
которые сбегались со всех сторон. Иные скакали верхом, другие бежали пешие;
у многих были ружья, винтовки, пистолеты, копья и сабли, и кажется, это были
земские ратники: ими командовал человек в черной меховой шинели, с подвязною
шапкой на голове; он разъезжал на добром коне, строил своих ратников и был
вооружен с ног до головы: мы заметили у него в руках саблю, за плечами
ружье, а за поясом большой турецкий кинжал и пару пистолетов; другая пара
была в ольстрах его седла. Прочие крестьяне вооружились, кто чем мог:
косами, отпущенными напрямик, топорами, насаженными на длинные палки,
большими ножами, дубинами, кольями и проч. Перед ними шел священник с
крестом, а за ним несколько причетников с хоругвями и образами. Мы едва
успели построиться на широком дворе, как человек в черной шинели, подняв
саблю вверх, закричал нам по-французски: "Сдайтесь!" Но испуганные
рассказами наших товарищей, которые уверяли, что крестьяне русские не щадят
и сдающихся, мы вместо ответа пустили несколько выстрелов. Священник,
раненый, зашатался; но видно было, что он не переставал ободрять своих
прихожан: нам отвечали тоже целым градом выстрелов, которые, однако ж, не
могли нам вредить по высоте забора. Черный человек отдал приказ - и в минуту
сотни крестьян явились с огромными пуками соломы; несмотря на меткие наши
выстрелы, несмотря на то, что многие из отважных падали мертвые, - другие
беспрестанно заступали их места и в короткое время обложили соломою весь
двор и зажгли ее. Мы поздно заметили нашу оплошность; хотели отступить на
соседний двор - но уже и там пылала солома. Громкое радостное ура!
осаждавших крестьян раздалось в воздухе. Нечего было делать; огонь и дым
мешали нам стрелять в осаждавших; строение со всех сторон запылало, и нам
становилось нестерпимо жарко. Мы решились испытать последнее средство:
пройти сквозь прогоревший и рухнувший забор, быстрым движением пробиться
сквозь неприятеля и отретироваться в поле. Соблюдая еще некоторый порядок,
мы бросились по горячим угольям и непростывшему пеплу соломы; ударили в
штыки на толпу крестьян, выдержали залпы стрелков, натиск конных ратников и
успели отойти на неко-торое расстояние от пожара. Здесь мы кое-как
построилисъ снова; увы! нас не было уже и половины. Мы видели, как некоторых
из наших товарищей поднимали вверх на острых косах, других добивали
дубинами, третьих тащили, чтобы бросить в пожарище. Но нам было уже не до
них: мы думали о собственной безопасности. На дворе становилось темно;
короткий день сменялся пасмурным вечером. Отстреливаясь и отступая,
пробиваясь сквозь окружавших нас крестьян и поминутно теряя товарищей, мы
все подавались в поле. Тут только мы заметили, что храбрый наш трубач с
остальными своими егерями уехал вперед и что за ними следом скакал довольно
сильный отряд конных ратников. Тени вечера густели больше и больше; погоня
за нами становилась слабее; остальных мы выстрелами держали в почтительном
расстоянии. Я был ранен, но имел еще довольно силы, когда мы добрались до
кустарников. Тут, потеряв надежду схватить нас, крестьяне вовсе нас
оставили. Оглянувшись назад, я видел только дальнее зарево горевшей деревни.
При мне оставалось моих товарищей всего-навсе пять человек, и те были крайне
изранены. Мы прилегли в кустах, чтобы скрыться от неприятеля и хоть немного
отдохнуть. Никто не смел сказать ни слова, боясь, чтобы не привлечь
какого-нибудь скрытого неприятеля: одни заглушаемые стоны раненых были
слышны. Утомление от чрезмерных трудов, боль от раны и потеря крови истощили
во мне последние силы; я впал в беспамятство и, может быть, истек бы кровью
или бы замерз в эту холодную ночь: угадайте, кому я обязан за мое спасение?
Беспамятство или какое-то невольное усыпление продержало меня почти до утра
в некотором онемении чувств. Пробуждаюсь - и вижу Сантинелъ, которая,
растянувшись по всему моему телу, грела меня косматою своею шерстью и
зализывала у меня рану на голове. Бедняжка! она сама была ранена в шею
ударом ножа или косы, и лапы ее были обожжены, видно, тогда, когда она
вместе с нами выскочила из пожара. Я открыл мою суму, достал корпии,
несколько ветошек, которые были у меня в запасе, и склянку водки,
захваченную мною в селении; промыл раны благодарному животному, которое так
умело чувствовать сделанное ему добро, и обвязал его лапы ветошками; дал
Сантинели кусок унесенного мною хлеба, выпил сам глоток водки и закусил
остальным куском хлеба. Это меня оживило и ободрило. Я встал на ноги,
поглядел на моих товарищей... Все они померли или от ран, или от стужи.
Старый усач, добрый мой приятель, сидел закостенев на сугробе снега; руками
держался он за раненую босую свою ногу, как будто бы еще хотел перевязать
ее; открытые глаза его светились в страшной неподвижности посреди посинелого
лица, усы обросли инеем, и губы лоснились как стекло от заледеневшего пара.
Сердце мое сжалось; тяжко я вздохнул и спешил уйти от сего ужасного зрелища.
Сантинель тихо плелась за мною, дрожа и взвизгивая от боли. Я остался один
из всех моих товарищей, на жертву холода и недостатков, в земле
неприятельской... Куда идти? Как избежать от ужасной смерти? В таких
размышлениях прошел я около двухсот шагов. Смотрю: бедный наш бывший
начальник, конно-егерский трубач, лежит мертвый на одной поляне. Он весь был
изранен: голова разрублена, на воротнике мундира застыла кровь... Добрый
конь его стоял над ним, уныло глядел на убитого своего седока и разгребал
снег копытом: можно было подумать, что он хотел отдать долг погребения
бывшему своему господину! Конь заржал и замотал головою, когда увидел меня,
как будто бы предчувствовал, что я из числа тех, которые принимают участие в
судьбе несчастного, погибшего в чужой земле, далеко от своей родины. Я
отворотил голову; несколько слез с усилием вырвались из моих глаз. Я пошел
далее. Целый день бродил я по окрестностям; скудные мои запасы истощились,
голод и холод меня одолевали. Сантинель часто останавливалась, заглядывала
мне в глаза и как бы спрашивала: где же конец нашим страданиям? Здесь я
узнал собственным опытом, что чем ближе человек бывает к погибели, тем
сильнее он привязан к жизни. Я не хотел умереть, дрожал при малейшем шорохе,
прятался, увидя вдали что-либо похожее на человека. Под вечер силы вовсе
меня оставили; я упал среди поля и не помню, что со мною было... Очнувшись,
я увидел себя в крестьянской избе; двое поселян оттирали окостенелые мои
члены; человек в черной шинели, тот начальник земских защитников, о котором
я прежде рассказывал, сидел в углу на скамье. С первого взгляда мне
показалось, что все это вижу я во сне; я закрыл снова глаза, но чувствовал,
что меня терли сукном, и убедился в существенности того, что видел. Тут
пришла мне страшная мысль, что меня стараются возвратить к жизни для того,
чтобы предать новым, ужаснейшим мучениям. Я вскочил: черный человек тихо и с
участием спросил меня на французском языке: "Как ты себя чувствуешь, друг
мой?" - "Мне лучше, - отвечал я, не помня сам себя от страха, - пустите
меня, или..." Черный человек улыбнулся. "Идти! куда? чтобы замерзнуть или
быть убиту? - молвил он. - Нет, друг, я не пущу тебя". - "Что ж вы хотите со
мною делать?" - спросил я изменившимся голосом. "Теперь покамест отогреть
и накормить тебя, - отвечал он, - а там что бог внушит мне".
Холодный
пот меня пронял,
зубы у меня застучали так,
что звон отдавался в ушах, голос замер, и я с крайним усилием едва мог
промолвить: "Как это?" - "Успокойся, друг мой, - отвечал он со смехом,-
тебя, я вижу, напугали нашими крестьянами; но здесь ты мой военнопленный.
Могу тебя уверить, что я не так страшен, как тебе кажусь..." И, не дав мне
еще опомниться, он сказал что-то по-русски своим подчиненным. Мигом принесли
графин водки, хлеб и чашу русской похлебки. Черный человек выпил сам, налил
другую рюмку и подал мне, потом поднес по рюмке каждому из своих ратников. Я
не мог опомниться от удивления и благодарности, хотел изъяснить их новому
моему благодетелю, - но он не дал мне времени высказать свои чувствования.
"Садись и утоли свой голод", - сказал он, подвел меня к столу и посадил меня
за чашей горячей похлебки; сам между тем похаживал в молчании по комнате. Я
начал есть и, сказать правду, не церемонился; вдруг что-то бросилось мне под
ноги; я вздрогнул... Это была моя Сантинель, которая до сих пор спала,
пригревшись в углу избы, подле печки. Слезы навернулись у меня на глазах; я
прижал к груди своей Сантинель как друга, с которым не надеялся больше
видеться в здешней жизни; делился с нею кусками и ласкал ее. Черный человек
остановился, казался растроганным и сказал мне: "Да, эта собака стоит, чтоб
ее ласкали; она причиною, что мы спасли тебе жизнь. Я с людьми своими ездил
для осмотра окрестностей, чтоб узнать, нет ли где неприятельских мародеров.
Мы видели многих из погибших твоих товарищей; я осматривал каждого в
надежде, что могу спасти кого-нибудь из этих несчастливцев; но все стали
добычей мороза или умерли от ран. Таким же образом мы нашли и тебя. Вот еще
один несчастный, думал я: вдруг собака, лежавшая подле тебя, встала на ноги
и глухим рычаньем как будто хотела нас отогнать. Это возбудило во мне
любопытство и участие: я велел поднять тебя; собака скалила зубы, дергала за
полы моих людей, наконец, видя, что мы подняли тебя и взложили на седло
одного из верховых моих, побрела за нами и не отставала до самой деревни. Я
велел ее впустить в избу, кормил хлебом, и она спокойно улеглась, видя или
чувствуя, что тебе никакого зла не делали".
Можете вообразить, что я чувствовал, слушая этот рассказ. В другой раз
был я обязан Сантинели за сохранение моей жизни; я ласкал ее, плакал как
ребенок и впервые после долгих дней страдания и горя ощутил в душе что-то
отрадное.
Спустя несколько времени пришли сказать черному человеку, что все
готово. Мне дали теплую обувь, укутали шубой и на голову надели меховую
шапку; в таком наряде сел я в сани вместе с черным человеком; Сантинель тоже
вскочила туда и улеглась на моих ногах. Мы помчались как стрела по гладкой
снежной дороге. За нами скакали около двадцати человек вооруженных крестьян.
Чрез полчаса мы приехали в другое селение, которое по обгорелым остаткам
полусожженного дома узнал я как место несчастных наших подвигов. Я
вздрогнул, и мороз пробежал у меня по всем составам. Черный человек, видно,
заметил это; он ободрял меня и сказал, что один только этот дом и сгорел;
что он при нашем отступлении тотчас велел тушить пожар, и это нетрудно было
сделать, ибо множество снега подавало к тому все способы; что по сей-то
причине крестьяне не все и то очень слабо нас преследовали; наконец, что он
на свой счет, выстроит новый дом погоревшему крестьянину и вознаградит его
за все убытки. Тут только я узнал, что сострадательный черный человек был
помещик этой деревни; прежде служил он в военной службе, а теперь, для
охранения своего околотка от наших мародеров, составил из своих крестьян то
небольшое земское ополчение, которое так ужасно против нас действовало. Мы
подъехали к красивому господскому дому; мне с Сантинелью отвели особую,
теплую комнатку и...
- Хозяин! - вскрикнул один из мальчиков моего рассказчика, торопливо
вбежавший в комнату. - Господин мэр прислал за вами и требует вас к себе как
можно скорее.
- Ты видишь, что я занят: скажи, что приду, когда окончу...
- Нельзя, хозяин,- прервал докучливый мальчик,- какой-то знатный
чиновник приехал из Парижа, и господин мэр непременно должен к нему сей же
час явиться; а вы знаете, что господин мэр никому, кроме вас, не доверяет
своей .головы.
- Какое безвременье! - вскричал мой волосочесатель, нетерпеливо топнув
ногою. - Впрочем, сударь, я в минуту кончу уборку вашей головы и в коротких
словах доскажу вам мою историю... Скажи, что сейчас!
Мальчик исчез, а парикмахер спешил докончить мою прическу и свою
повесть.
- Новый мой благодетель, которого образ ношу я в моем сердце, но,
право, стыжусь изломать его имя неправильным французским выговором, держал
меня в своем доме, одел меня, кормил и поил до тех пор, пока остатки
французской армии не вышли из России и ожесточение русских крестьян против
нас не укротилось. Тогда он сам отвез меня в город, и я поступил в число
прочих военнопленных. В продолжение войны 1813 и 1814 годов мне удалось
видеть многие города России и в каждом из них или убирать волосы или
готовить мороженое и конфеты для желающих. Наконец в одном большом
губернском городе я завел лавку, в которой продавал духи и помады, накладные
волосы; убирал головы русских красавиц, снаряжал свадебные столы, учил
мальчиков искусству волосочесателя и пр. и пр. Сими честными средствами я
нажил около пяти тысяч франков на наши деньги, и этому не должно дивиться:
господа русские очень щедры, особливо к нам, французам, а я любил порядок и
бережливость. При возвращении французских военнопленных я поспешил в
отечество, с радостными слезами пришел в родной мой город, с восторгом
спешил к Селине - и выслушал от нее новые уверения в верной, неизменной
любви. Но злой старик, отец ее, по-прежнему был непреклонен: он слышать не
хотел о том, чтоб соединить нас! В досаде я решился идти ему наперекор: иа
вывезенные мною из России деньги нанял квартиру прямо против окон этого
старого брюзги и здесь ежечасно бешу его тем, что он видит меня, видит, как
счастье мне с каждым днем больше и больше благоприятствует - а он не может
вредить мне; даже из корыстолюбия не может мне запретить, когда я зазываю
несколько добрых приятелей в его трактир, где подчас дразню его полным
кошельком золота...
- Чего же ты надеешься вперед, друг мой? - спросил я моего рассказчика.
- Гм! чего я надеюсь, сударь? я надеюсь, сударь, что со временем все
переменится. Старик Террье не два же века станет жить: авось либо он
исчахнет от зависти, или захлебнется от кашля и удушья.
- А Селина? что она об этом думает?
- Селина любит меня, но любит и отца своего и не хочет его покинуть.
Она все не теряет надежды когда-нибудь его умилостивить, а в ожидании
переглядывается со мною, пересылается записками и часом даже
переговаривается, когда старик выходит из дома. Но я слишком -заговорился,
сударь; прическа ваша совсем готова, а меня ждет господин мэр.
- Еще одно слово, друг мой, - сказал я, подавая ему червонец,- скажи
мне, пожалуйста, что значит надпись на твоей вывеске: Солнце светит для
каждого?
Парикмахер мой немного смешался; довольно неудачно объяснял мне, что
сею надписью думал он выразить минувшие свои беды и нынешнее
благосостояние, и т. п. Наконец он признался с добродушною улыбкой, что
словами Солнце светит для каждого хотел он подразнить старого Террье и
высказать ему, что не для него только светит солнце счастия. После такого
пояснения он поклонился мне; я вышел и отправился в гостиницу Террье.
В гостинице нашел я необыкновенное волнение. На дворе стояла прекрасная
дорожная карета, около которой собралась толпа зевак и толковала о чем-то
вполголоса; на лестнице беготня и толкотня ливрейных лакеев и трактирной
челяди; вдоль коридора целый строй разных лиц в самом чинном положении и с
заказною радостью во взгляде. Я вошел в общую комнату. Толстого англичанина
с сухощавою его половиной там уже не было, вертлявый итальянец также исчез,
а неблаговидный француз, прилипнув в углу к стене, казалось, не смел дышать.
Хозяин трактира почтительно стоял у двери, как бы на посылках, и на этот раз
был безгласен как рыба; только глазами умильно следил он человека, который
свободно и отчасти горделиво расхаживал взад и вперед по комнате. Я взглянул
на сего важного незнакомца и мигом узнал в нем графа***, пэра Франции, с
которым несколько раз виделся у одного богатого нашего соотечественника,
жившего тогда в Париже. Я подошел к графу, он также узнал меня, сказал мне
несколько весьма лестных приветствий, которые старый Террье ловил на лету и,
как видно было, составлял по ним новые догадки на мой счет. В эту минуту
вошел один из служителей графа и доложил ему, что комнаты его готовы; граф
учтиво пригласил меня с собою, и я, имея на него некоторые виды, о коих
скажу после, и не подумал отказаться. В коридоре обступила нас густая толпа
людей разного звания с поздравлениями, словесными и письменными просьбами -
разумеется, к графу; некоторые же, сочтя меня или за секретаря его, или за
другую важную доверенную особу, относились наперед вполголоса ко мне. Оба мы
раскланивались во все стороны, я извинялся и отговаривался, как умел, а граф
сказал этим господам, что чрез полчаса примет их в общей зале. Мы вошли в
комнаты, приготовленные для графа.
- Не правда ли,- сказал он с улыбкою, - что эти просители очень милы?
- Если вы находите, граф, что они очень милы, - отвечал я, - то для
меня это ободрительно, потому что и я имею честь включить себя в число ваших
просителей...
- Вы?..- вскрикнул удивленный граф, бросив на меня недоверчивый взгляд,
- каким чудом?.. Однако ж, - прибавил он с изученною важностию,- вы здесь
иностранец и должны пользоваться правом гостеприимства. Позвольте выслушать
вас прежде других.
Граф посадил меня подле себя; я рассказал ему в коротких словах
похождения моего парикмахера и просил его содействия в том, чтобы помочь
бедному Ахиллу касательно его женитьбы на Селине.
- В том-то и вся ваша просьба - сказал граф, выслушав меня. - Этой
беде, кажется, легко помочь, и я охотно готов сделать, что могу, для
человека, который проливал кровь свою за Францию, под чьими бы то ни было
знаменами. Рассказ ваш задобрил меня в его пользу, и мне как туземцу приятно
будет вступить в лестное совместничество с русским, когда дело идет о том,
чтобы сделать добро французу. Погодите: сейчас явится ко мне здешний мэр, и
я дам ему аудиенцию в общей комнате трактира. Вы сами увидите, какие будут
плоды этой аудиенции; вас я прошу быть свидетелем нашего разговора.
Чрез несколько минут вошел хозяин и с низкими поклонами объявил, что
городской мэр и другие чиновники собрались в общей зале и ожидают графа. При
сем случае хозяин спросил у графа, угодно ли ему будет, чтоб никого из
посторонних не впускать в приемную залу во время аудиенции? На лице старого
Террье заметно было худо побежденное любопытство и крайнее желание быть в
числе зрителей. Граф с одного взгляда понял, что происходило в душе
трактирщика.
- О, нет! - сказал граф. - Я даю публичную аудиенцию, и всякий имеет
право быть при ней.
Трактирщик с веселым лицом и с новыми поклонами вышел. Вслед за ним
граф, взяв меня под руку, пошел в общую залу.
Мэр и другие чиновники расшаркались и рассыпались в поклонах и
приветствиях при появлении графа, который отвечал им барскою уклонкой головы
и несколькими ласковыми словами. После долгой церемонии, в которой господа
тот-то и тот-то были представлены мэром, граф отвел сего последнего в
сторону и говорил с ним минут с десять. Я заметил нашего трактирщика в толпе
зрителей: он стоял впереди всех с улыбкой радости, с разгладившимися на лбу
морщинами; и, казалось, жадно собирал запасы для будущих своих рассказов.
Граф, переговорив с мэром, подошел вместе с ним на средину залы и
сказал громко:
- Кстати, господин мэр: у вас в городе есть один человек, которому я
должен уплатить старый долг благодарности за одного моего ближнего
родственника, бывшего в походе 1812 года. Человек, о котором я говорю,
кажется, должен быть здесь парикмахером: имя его Ахилл, а солдатское
прозвище, помнится, Ла-Роз. Я желал бы сделать для него что-нибудь
особенное...
Я взглянул на Селину, которая сидела на своем месте, у конторки, - лицо
этой молодой девушки прояснилось, и щеки запылали; взглянул на ее отца -
старый брюзга сделал какую-то странную ужимку, по которой нельзя было
разгадать, радовался ли он, или печалился от того, что слышал.
- Я знаю этого человека, который удостоился внимания вашего
сиятельства, - отвечал мэр,- и смею уверить, что он поведением своим вполне
того заслуживает.
- Очень рад, - промолвил граф, - только не знаю, чем бы вознаградить
его за важные услуги, оказанные моему родственнику. Этот мне сказывал, что
Ахилл Ла-Роз влюблен был в одну девушку в здешнем городе, был ей всегда
верен и надеялся жениться на ней по возвращении сюда. Женился ли он?..
(Я снова взглянул на Селину: она покраснела пуще прежнего, и на глазах
у нее навернулись слезы.)
- Нет еще,- отвечал мэр.
- Хозяин, - сказал граф, обратись к трактирщику, который в это время
кусал себе губы и переминался на месте как индейский петух, - вели позвать
сюда парикмахера Ахилла Ла-Роз.
- Готов исполнить волю вашего сиятельства, - отвечал Террье и поплелся
из комнаты в каком-то раздумье или внутренней борьбе. Через две-три минуты
он снова явился с Ахиллом, тихо и очень дружелюбно с ним разговаривая.
Ахилл, одетый щеголевато, подошел к графу, поклонился очень вежливо, но
не раболепно и с какою-то воинскою лов-костию. Он все еще, как видно было,
не понимал, зачем его позвали. Граф благосклонно объявил ему, что одна
знатная особа заботится о его судьбе, и спросил, кто та девица, которую он
любил столь нежно и постоянно?
- Она здесь, ваше сиятельство, - вскрикнул Ахилл от полноты чувств,
теперь только уразумев причину сего участия, ибо увидел меня подле графа. -
Вот она, - прибавил он, оборотясь к Селине, - сами извольте судить,
заслуживает ли она такую верную и постоянную любовь?
- А, а! Ты прав, друг мой; эти черные глаза очень заслуживают, чтоб о
них помнили и на снегах русских... Господин трактирщик! неужели ты решишься
еще томить этих молодых людей? Смотри: они созданы друг для друга. Хоть для
нового нашего знакомства, согласись устроить их судьбу... Почему знать!
может быть, со временем буду я тебе полезен...
- Готов исполнить волю вашего сиятельства, - повторил Террье
затверженную свою фразу с пренизким поклоном и глубоким вздохом. - Будущий
мой зять всегда мне нравился как человек степенный и обстоятельный; только
некоторые фамильные неудовольствия разлучали нас... Теперь же, при
покровительстве вашего сиятельства... Надеюсь, что и меня ваше сиятельство
не позабудете... Я давно уже намерен представить правительству кой-какие
проекты касательно некоторых отраслей промышленности, и ваше
предстательство...
- Хорошо, хорошо!-сказал граф отчасти с нетерпением.- Теперь покамест
позволь мне быть у тебя в долгу и радоваться, что я мог исполнить просьбу
доброго моего приятеля.
При сих словах граф приветливо взглянул на меня, а я отблагодарил его
также взглядом. Полную мою благодарность изъяснил я ему после за обедом, к
которому он пригласил меня и за которым мы пили здоровье будущей четы.
Чрез два года мне случилось проезжать снова Верден; я остановился в
гостинице Террье. За конторкой по-прежнему сидела Селина, в черном платье и
в чепце; старого Террье не было, и наместо его хлопотал знакомец наш, Ахилл
как хозяин дома. Он тотчас меня узнал: изъявлениям радости и благодарности
от него и жены его не было конца. Селина сказала мне, что старый Террье умер
за полгода пред тем, и по нем-то она носила траур; что до конца своей жизни
он радовался, глядя на своих детей, не мог нахвалиться бережливостью и
расторопностью Ахилла - и благословил их с любовью на смертном одре. "Он
крайне переменился в последнее время", - примолвила она, скромно потупя
глаза и с некоторым замешательством. "Да, он сделался в тысячу раз добрее
прежнего", - прибавил муж ее как бы в пояснение того, чего жена не решалась
досказать. Я поздравил молодую чету с их счастием и расстался с ними в
сладостной мысли, что был, хотя и не прямою, но все-таки причиною нынешнего
их благополучия.