огромное разбойничье гнездо. Позади кургана, еще выше его,
поднимаются самые высокие Жигулевские горы, амфитеатром окаймляя устье реки
Усы. Страшные скалы, словно сдвинутые когда-то гигантской рукой, висят над
водой с вечной, неизменной угрозой. Высоко на соседней горе виднеются
причудливые камни, похожие на развалины замка с зубчатыми стенами и острыми
башнями, с неясными сказочными фигурами людей и небывалых зверей.
Все здесь широко, привольно и романтично, природа словно дышит героическим
настроением, и кажется, что только при такой декоративной обстановке могли
совершаться народные мятежи и разбойничьи подвиги.
Над этими горами еще носятся величавые тени далекого прошлого, еще бродят
таинственно бесприютные горные духи, еще живут они в лесных дебрях Жигулевских
гор и в лунные весенние ночи играют и аукаются в горах и купаются в зеркальной
Волге под серебряными лучами месяца среди таинственной ночной тишины. Хоровод
окружающих гор, шевеля своими кудрявыми лесами, шепчет все еще прежние
величаво-печальные истории.
Привидения прошлого стоят здесь близко-близко, дышат на вас за вашими
плечами, и вместе с шепотом ветра и шелестом листьев, вместе с ропотом волн
шепчут и они что-то неведомо грустное...
Чуткая, торжественная тишина охватывает девственные горы и Волгу, и только
слышится журчание быстро мчащейся воды да горные ключи бьют из камней и, звучно
струясь, падают в реку.
Тишина и необъятная ширь.
Над серебряной, блестящей на солнце гладью реки опрокинулась глубокая чаша
неба, и в ее безграничной вышине мчатся белые стада облаков.
А внизу - мерные волны, неслышно приходя одна за другой, таинственно
бормочут о чем-то...
"Гусли-самогуды", качаясь на дереве, отвечают что-то невидимке ветру...
Савоська рассказывает.
Все огарки лежат под тенью дуба над обрывом утеса в различных позах...
Толстый - в феске и коричневых запорожских штанах. Северовостоков - в испанской
рубашке и черной широкополой шляпе, делающей его похожим на бандита.
Рядом пылает костер и кипятится в котелке "уха".
Около котла хлопочут Сокол и Небезызвестный.
Савоська сидит, поджавши под себя ножки, лицом ко всей компании,
величественно протягивает перед собой руку и квакает:
- Э!.. Хорошо быть вальдшнепом, хорошо лететь высоко-высоко в небе
и мчаться на легких крыльях в необъятной небесной пустыне, мчаться над спящей
печальной Россией все дальше и дальше на юг, в далекий теплый край, за теплое
море... Э... Хорошо!.. Харг!.. Харг!..
Звуки земли становятся все тише и глуше, поля, леса и реки заволакиваются
туманом, и слышен только нежно-задумчивый шелест... Что это? Шелест грустных
камышей, склонившихся над зеркальным озером, или знакомый лес шелестит своими
махровыми ветвями? Ветер ли в степи звенит высокою сочною, зеленой травой?..
Харг!.. Харг!..
Савоська растопырил обе руки, как крылья, и, воображая себя летящим в небе
вальдшнепом, продолжал вдохновенно:
- Далеко-далеко внизу вьется широкая блестящая лента Волги... Зеленеют
горы... Желтеют песчаные косы... Сереют печальные деревни... Стонет песня
Волги - "Дубинушка"... Дальше... дальше... Харг!.. Харг!..
Широкие зеленые степи, старые степные могилы... хутора... стройные
тополя... белые хохлацкие хаты, окутанные вишневыми садами...
Парубки в сивых шапках и дивчата в ярких нарядах, с цветами и лентами
в русых волосах, водят хороводы и поют печальные песни... Дальше!.. Все
дальше!.. Харг!.. Харг!..
Море! Вот оно, густо-синее, излишне синее южное море!.. Солнце!..
Яхонтовые струи лениво говорят что-то на своем языке и со звоном
разливаются по золотистому песку.
Ширь морская в необъятной дали сливается с безоблачным небом и, слабо дыша,
колыхает на своей груди, словно белых птиц, турецкие парусные лодки, а южное
солнце потоками мягких лучей заливает эту лазурную громаду, играя радужными
брызгами... Э! Хорошо!
Теплый, влажный ветер, пропитанный запахом пряных трав и соленого моря,
страстно шепчется с рядами стройных кипарисов... Смуглые люди... Южные женщины,
еще хранящие в своих чертах античные типы... Э!.. Хорошо любить жизнь, красоту
и море!.. Харг!.. Харг!..
Дальше!.. Все дальше!.. Море!.. Все только волны и небо, небо и тучи!..
Взволнованная громада глубоко дышит крупными тяжелыми волнами, по небу мчатся
косматые, разорванные тучи, и кажется, что на горизонте они опускаются
в пучину, и волны, вздымаясь, касаются туч. Как чудовища, низко ползут они над
волнами... Волны прыгают и ревут, как белогривые звери...
Кажется, что царь морской возненавидел надводный мир, - так гневно дышит
море своею мощною грудью.
И поет море... Поет, как орган, могучую, торжественную вечную песнь...
И песнь эта - о тайнах мира, о морской глубине, о вечности звезд, о торжестве
всемогущей природы... Э!.. Хорошо быть вальдшнепом!.. Дальше!.. Все дальше!..
Харг!.. Харг!..
Как хороша Розовая скала около Сорренто!
- Хо-хо-хо! - не выдержали огарки. - А ты был в Сорренто?
- Не перебивайте!.. - в отчаянии возопил Савоська, потрясая кулаками. -
О, черти! Все пропало! Не могу больше о вальдшнепе!
Савоська "тяпнул" водки и углубился в себя, вдохновляясь на новую тему.
- Видел ли ты море-то? - спросили его.
- Никогда! - отвечал Савоська.
- Расскажи лучше о твоей преступной связи с аптекаршей! - невозмутимым
тоном посоветовал Толстый, - Или о том, как ты выстроил церковь!
Все рассмеялись.
- Э! - квакнул Савоська. - В церковь, выстроенную мной, я никогда не войду,
а об аптекарше не стоит вспоминать: когда я пришел к ней в последний раз -
квартира оказалась запертой. Я - в аптеку и, конечно, наткнулся там на
аптекаря. Однако не сморгнул глазом: где, спрашиваю, мадам такая-то? А аптекарь
мне с ядом: "Уе-ха-л-ли, говорит, в Петербург!.." И так это он скверно сказал,
что я тотчас же в тон ему ответил: "Кл-ли-зма", - повернулся, хлопнул дверью
и ушел. Вот и все! - печально закончил Савоська.
- Хо-хо-хо! - гремели огарки.
- По-моему, любовь - это чепуха! - продолжал Савоська. - Это нечто
буржуазное! Э! - хлопнул он себя по лбу. - Хотите, расскажу вам "лягушиную
любовь"?
- Жарь!..
Савоська подобрал ноги под себя, протянул перед собой руки и начал
торжественным голосом:
- Тихо было на болоте... солнце закатывалось... На вязком грязном берегу от
лошадиного копыта остался глубокий след, наполненный водой. И вот туда-то,
в это уединенное место, скрытое тенью колоссального лопуха, и заплыли две
зеленые молодые лягушки помечтать на закате солнца. Э!.. Хорошо мечтается на
болоте в колдобине от лошадиного копыта!
Тихо шевеля своими зелеными лапками, две подруги тихонько напевали нежный
лягушиный дуэт, - шалуньи! Они уже знали, что около колдобины робко плавает
головастик, безумно влюбленный в одну из них!
Наконец он не выдержал и тоже появился в этой уютненькой лужице с только
что пойманным хрущом во рту.
Грациозно подплыл он к подругам и положил хруща к ногам любимого существа.
- Это для вас! - выпуская пузыри, галантно прошептал головастик. - Он еще
живой-с! Э!
Огарки рассмеялись.
- К черту лягушиную любовь! - загалдели они. - Отхватывай лучше стихи...
Сокол, в красной рубахе без пояса, в высоких сапогах и без картуза, стоял
на краю обрыва и давно уже задумчиво смотрел на Волгу.
- Никакими ты мне стихами не опишешь того, - с расстановкой, медленно
вымолвил он, - как плывет тихая река к морю.
- Верно!- поддержали его.
- Мне теперь так вот кажется, - продолжал Сокол уже патетически, - что вот
эти все горы, и вот эта гора, вон-вон, что похожа на развалины дворца, - все
это вовсе не графа какого-то там, а мое, наше, потому что предки наши здесь
разбойничали и все эти места им принадлежали. Они здесь были хозяева! Да!
- Дорогой мой, вы, как мне кажется, смотрите на природу с точки зрения
крестьянского малоземелья! - прервал его Небезызвестный.
Все засмеялись.
- Что ж! - отважно возразил Сокол. - Я говорю о самой истинной
справедливости: кажется мне вот, да и баста, что воротился я сюда как будто бы
домой, в свое владенье, к этим развалинам дедовским, и все это - мое! Но только
что, конечно, забыли все настоящего-то владельца, не признают его и в грош не
ставят, потому что давно уже он в неизвестной отлучке, в бедности и унижении,
жизнь ведет огарческую, цыганскую, как есть - цыганский барон! Вот он придет
когда-нибудь и скажет: дав сюды мое графство!
- Держи карман!
- Огребай плотву, яко щучину! - прогудел Северовостоков.
- У моего папаши земли тоже целое графство, - пропищал Гаврила, -
а попробуй-ка сказать ему: "дав", - как он завизжит!
- Палил черт свинью: визгу много, а шерсти мало! - отозвался Толстый.
- Хо-хо-хо!
- А все-таки этот курган - мой! - не унимался Сокол, сверкая глазами. -
И горы - мои, и скалы - мои! Все здесь - мое!
Слегка выпивший, возбужденный, он говорил это полушутя, полусерьезно.
Черные густые волосы его стояли дыбом, ветер трепал красную распоясанную
рубаху.
- Вот здесь, - пнул Сокол камень, на который опирался ногой, - вот, может
быть, на этом самом месте стоял каменный стул батюшки Степана Тимофеевича, и он
позволил тут суд рядить и ослушников казнить: прямо в Волгу их отсюда
сбрасывали! Ого! - радостно крикнул он.
- Это в тебе разбойничья кровь говорит! - спокойно заметил Толстый,
полулежа на земле и наливая себе водки в свинцовую чарку. - Истинно говорю
тебе: долбанешь ты когда-нибудь какое-либо начальство шкворнем по башке!
- Долбану! - согласился Сокол.
- Постойте-ка! - вдруг вскрикнул Савоська и, склонив голову набок,
прислушался. - Слышите?.. Голоса!.. Там, внизу, - драка! - решил он, вставая. -
Плюньте мне в морду, если вру: у меня ухо охотничье!..
Все прислушались.
Сквозь шум волн действительно чудилась человеческая ругань, крики и чей-то
плач.
Огарки вскочили на ноги.
Через минуту они уже спускались по затылку Молодецкого кургана к берегу
Усы.
Впереди всех был Северовостоков. Против кургана стояла на Усе барка,
грузившая камень, а на берегу шумела толпа бурлаков, крючников с этой барки,
человек двенадцать. Одни из них смеялись, другие ругались. Плакали и визжали
трое деревенских мальчишек: крючники поймали их, держали за шиворот и за что-то
били, поднимая за волосы на воздух...
- Москву им надо показать! - со смехом галдели крючники.
Вдруг с горы загремел голос Северовостокова:
- Гей, вы! ухорезы! Не смейте бить детей!..
Крючники задрали головы кверху: в полугоре стояли, выжидая, огарки, а по
тропинке спускался с кургана "барин" - человек в широкополой шляпе; шляпа
возбудила в крючниках ненависть.
В ответ на грозный окрик певчего посыпался град вызывающих, скверных
ругательств, таких изысканных, какие можно слышать только от бурлаков на Волге.
- Эй! шляпа!.. Убирайся на легком катере к чертовой матери!.. Твово бы отца
величать с конца!.. Барский нищий с худой голенищей!
Ругань была рифмованная, художественно-артистическая, перебиравшая всю
родословную, полная невозможных пожеланий.
Из толпы выделился здоровенный парень и принял вызывающую позу.
- Потрафь ему в морду! - просили его товарищи. - Д-дай ему!
Крючники хотели воспользоваться случаем - поколотить "барина".
Северовостоков преобразился - он сразу вспыхнул, рассвирепел и пришел
в состояние величайшей ярости: смуглое лицо его покрылось мертвенной
бледностью, брови грозно сдвинулись, глаза осветились огнем. Он быстро сбросил
с себя пиджак и шляпу, окинул толпу молниеносным взглядом, потом огляделся
кругом, и взгляд его упал на разбитый остов челнока-душегубки, валявшийся на
песке. Это было дно маленькой черной долбленой лодки, с расколотой носовой
частью. Как тигр, прыгнул он к ней, наступил ногой на одну половину, схватил
другую обеими руками, с треском разодрал челнок пополам и в неподражаемо гордой
позе замахнулся этой половиной лодки, намереваясь ею истребить своих врагов. Он
был удивительно красив, живописен и страшен в эту минуту, ловкий, гибкий, как
хищный зверь, бледный, с горящими глазами и целой гривой развевающихся кудрявых
волос.
Крючники в ужасе бежали от него. Северовостоков не стал их преследовать,
но, чтобы разрядить свой гнев, грянул половинкой челнока о большой камень,
и она разлетелась в щепки.
Убежали и крючники, и побитые ими ребятишки.
Издали слышались голоса:
- Это сам окаянный!
- Эх, паря, на какого черта наткнулись!
- Они все, должно, такие!..
- Хо-хо-хо! - ржали огарки, опускаясь к реке. Наш удар!
После такой легкой победы над крючниками огарки разделись и стали купаться
в зеркально чистой Усе, около своей лодки.
Северовостоков бросился в воду первый и сразу же поплыл вдаль мимо кургана,
к Волге. Плавал он великолепно, легко рассекая спокойную гладь реки своими
богатырскими руками и взбирая грудью пенистую волну. Огарки долго любовались,
как после каждого взмаха руки показывалась над водой его могучая смуглая спина,
влажная и блестящая на солнце, вся из напряженных мускулов.
Наконец он пропал из глаз.
Прошло с четверть часа, а Северовостоков не возвращался.
Огарки вылезли из воды, оделись, а его все не было.
Тогда они стали беспокоиться.
- Что за черт? Куда он делся? - недоумевали огарки. - Не утонул же в самом
деле?
И они все хором, разными голосами, надрываясь, начали кричать, издавая
протяжные, дикие звуки:
- Ого-го-го-го!
Но никто не отзывался - только эхо гудело в горах.
Тревога их стала возрастать.
- Поедемте за ним на лодке! - предложил Толстый. - Заплыл, должно быть,
далеко, черт!
Они уселись в лодку, отчалили и направились через Волгу к ее чуть видному
песчаному берегу.
Ехали, уныло всплескивая четырьмя веслами, озирались кругом, кричали,
махали рубахой, привязанной к багру.
Но кругом расстилалась и молчала огромная водная ширь, блестящая под лучами
солнца.
Молодецкий курган остался далеко позади них, сделался маленьким, а песчаный
берег был еще далеко. Волга здесь разливалась версты на три.
Доплыв до середины реки, они долго кричали, пока не охрипли.
Северовостокова нигде не было.
Огарки бросили весла, умолкли и задумались.
Сокол, сняв шапку, перекрестился.
- Царство небесное! - сказал он строго и мрачно. Тогда и остальные, при
всем их равнодушии к религии, обнажили головы и тихо прошептали:
- Царство небесное!
- Хороший был огарок, а как умер глупо!
- Главное - молодой еще... жалко!
- Некролог напишу! - сказал Небезызвестный.
Они повернули лодку обратно и поплыли опять к Молодецкому кургану
в глубоком печальном безмолвии.
Но лишь только подъехали они к берегу, как откуда-то издалека доплыл до них
могучий знакомый голос...
- Это он! - радостно закричали огарки, подняли весла и прислушались.
На далеком песчаном берегу Волги пел Северовостоков, и голос его разносился
на три версты кругом:
Меж крутых бережков
Волга-речка течет,
А по ней, по волнам,
Легка лодка плывет...
- Орет! - радостно закричали огарки. - У, Балбес проклятый, сколько людям
крови испортил, подавиться бы тебе!.. Айда, ребята, скорее к нему!.. Хорошо,
что хоть хайло-то у него как у влюбленного осла!
И огарки, дружно работая веслами, снова поплыли за три версты.
А Северовостоков орал все громче и ужаснее, забираясь на самые верхние
ноты:
В ней сидел молодец,
Волны резал веслом.
Шапка с кистью на нем
И кафтан с галуном.
Это была волжская разбойничья песня. Огарки мчались прямо на голос.
А в боярском дому
Отворялось окно,
По веревке краса
Молодца приняла, -
гремело по реке.
Степка-Балбес долго пел еще и кончил песню громовой размашистой нотой.
Только через час переплыли они Волгу и причалили к песчаной отмели
лугового берега.
Под лучами полуденного солнца Северовостоков давно уже спал нагой на песке.
Он лежал вниз лицом, положивши косматую голову на вытянутые могучие руки;
голова его и грудь были на берегу, а все тело по пояс лежало в воде: ленивые
волны медленно перекатывались на его спину и снова сбегали с худого,
мускулистого, словно вылитого из бронзы тела. И казался он какой-то
символической фигурой, странным исчадием Волги, наполовину принадлежащим ей
и заснувшим в энергичной позе стремления вперед.
VII
Отъезжавших огарков пришли провожать на конторку парохода Павлиха, Сокол
и Гаврила.
Явились еще певчие - девять басов архиерейского хора, вся басовая партия, и
регент Спиридон - провожать Северовостокова.
Опять было прелестное весеннее утро. Волга дышала привольем, свежестью,
отрадой.
Огромный двухэтажный пароход, белый, как лебедь, пыхтя и выпуская в воду
пары, зашевелил могучими лопастями колес и стал медленно отходить от конторки.
На верхней площадке его сгрудилась густая толпа отъезжавших; внизу, на
конторке, не менее густая толпа их родных и знакомых. Слышались восклицания,
приветствия, прощальные пожелания.
В воздухе мелькали платки.
На корме стояли Северовостоков, Савоська, Толстый и Небезызвестный.
На конторке с растроганными лицами замерли Сокол и Гаврила. Подле них тихо
плакала Павлиха.
Пароход пошел. Огарки кланялись, махая шляпами и платками.
Когда наконец пароход отошел на середину Волги и стал круто поворачивать
вниз по течению, архиерейские басы выстроились все в ряд, регент поднес к уху
камертон, задал тон и взмахнул рукой - басы мощно и стройно, все враз и в одну
ноту, заревели оглушительными голосами:
- Про-ща-а-ай!
Толпа шарахнулась от них.
Северовостоков долго не отвечал им. На корме парохода едва можно было
различить его картинную фигуру в широкополой шляпе.
Только когда пароход совсем перевалил на другую сторону реки, оттуда доплыл
густой, круглый и могучий ответ в ту же самую ноту:
- Про-ща-а-ай!
Голос его, плотный, цельный и громадный, дошел, как волна, издалека и долго
катился по реке.
И сразу все почувствовали превосходство этого благородного, кованого голоса
над всеми девятью архиерейскими басами.
Пароход быстро удалялся и скоро исчез вдали, за изгибом реки.
С конторки все разбрелись.
- Эх, соколы! Улетели вы! - все еще глядя на блестящий горизонт, с чувством
воскликнул кузнец. - Подались наши на новые места!
- На вольные земли! - грустно отозвался Гаврила.
Павлиха молча вытирала слезы.
- Эх, Павлиха-соколиха! - обнял старуху Сокол. Как теперь ты без огарков
жить будешь?.. Заскучаешь!..
- Вота! - возразила Павлиха, улыбаясь после слез. - Мало, что ли, огарков
на свете?.. Новых наберу!
- Правда твоя, мать огарческая! - подтвердил Гаврила. - Новых набирай!..
Только вот уж я...
Гаврила запнулся, подбородок его задрожал, на глазах навернулись слезы.
- ...Я уж останусь один... - он овладел собой и улыбнулся, - как собака на
заборе!
- Д-да! Посидим пока что, как греки под березой! - толковал кузнец. -
А потом и мы... куда-нибудь... улетим... в сияньи голубого дня...
Через неделю Гаврила застрелился из ружья у себя на хуторе, в степи...
Огарческий период жизни кончился для огарков. Разбросанные в разные стороны
света, они вступили новый фазис своего развития. Их ждала новая жизнь,
совершенно отличная от жизни огарческой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Март, 1906
Подготовка текста - Лукьян Поворотов