Ширяев Петр Алексеевич - Цикута

шинель пристава.

   - Обыск?!

   Натягивая пиджак, Адольф выбежал из комнаты.

   - Пелагея Ивановна, обыск! - сдавленно крикнул он в дверь хозяйки.- Подождите открывать. Подождите! Я вниз, в лавку...

   Торопливо вырывая из записной книжки листки, Адольф совал их в рот, давился ими и глотал.

   В кухне, в полу была дверка и лестница вниз, в винную лавку. Запасный выход склада выходил во двор. Дверь запиралась на крюк с внутренней стороны. Адольф скатился вниз, как мяч, и застыл у двери, прислушиваясь.

   Голос Пелагеи Ивановны спрашивал наверху:

   - Кто?

   Что ей отвечали - слышно не было.

   - Сейчас, сейчас,- говорила Пелагея Ивановна,- я раздетая. Сейчас открою!

   Настойчивый звонок снова забился по квартире, над головой Адольфа. Он слышал, как звякнул замок; слышал тяжелые шаги вверху, справа, где была его комната;

   бесшумно снял крюк и осторожно нажал дверь, боясь, чтобы она не скрипнула.

   "По Лебяжьему переулку, к Румянцевскому музею, там извозчики, иногда лихачи..." - торопливо закружилась мысль.

   Нахлобучив кепку, он шагнул вперед, через порот, прямо в объятия городового.

   - Сто-ой!

   Откуда-то из-за выступа дома отделилась темная фигура и повисла на левой руке Адольфа, с испуганным и пронзительным визгом:

   - Держи-и!!!

   День Адольфа кончился.

   В ночь с четверга на пятницу - Адольф был арестован; в среду - к дому No 8 на Тихоновской улице подходил усиленный наряд полиции. Шли боковой дорожкой, в тени сосен, почти незаметными, сливающимися с деревьями, темными призраками. Впереди двое тихо разговаривали - пристав и человек в штатском. С Сокольнического круга разбегались последние звуки оркестра.

   Человек в штатском говорил, понижая голос до шепота:

   - Придется оцепить кругом. Во дворе есть кладовая аль сарай. Там главное надо. Улов должен быть!

   - Ул-о-ов!! - передразнил злобно пристав.- Залепят в лоб из маузера, вот и... поймаешь!

   Он зябко повел плечами и замедлил шаги.

   - Н-н-ничего, Иван Филиппыч, н-н-не зал... не залепят, Иван Филиппыч! - заикаясь, торопливо стал его успокаивать штатский, и голос у него вдруг осел и засипел, как сырое полено. - Не залепят, Иван Филиппыч, бог не без милости, Иван Филиппыч!..

   - Какой тут бог?! - раздраженно оборвал его пристав.- Он, что ль, сидит в браунингах? На прошлой неделе, в Сущевском, пошел вот так же Климков...

   Пристав глотнул недосказанное.

   - А я, Иван Филиппыч, я завсегда на такой несчастный случай, когда, скажем, подходишь примерно к двери, за каковой должно укрываться преступное лицо, я, Иван Филиппыч, завсегда следую указаниям военной хитрости... Стукнешь, телеграммка, скажем, или что там еще выдумаешь... Стукнешь, а сам этим моментом в сторонку от двери, или присядешь на корячках. Так что случается, бахнет через дверь, а я цел и невредим, без всякого повреждения!

   - Капаюк! - подозвал пристав одного из городовых.- Возьми четверых к воротам. Двоих оставишь у дверей. Двоих по сторонам, на дороге поставь. Если увидишь - бегут и на оклик не остановятся - стрелять! Понял?

   - Так точно, ваше в-дие! - громко бухнул городовой.

   - Т-ссс! - исступленно зашипел пристав.- Осел! Скотина! Эфиоп! Тише! Слушай... Двор оцепить с соседних владений по трое. Да не зевать! Смотри у меня! Сгною. Понял?

   - Так точно! Никак нет! - сразу на все ответил Капаюк и, отставая, стал подтягивать в кучу наряд.

   Терраса одной из дач, затянутая парусиной, была освещена. По парусине передвигались огромные тени; тихий звон посуды доносился оттуда; слышались голоса:

   - Малый в трефах.

   - Пасс!

   - Пасс!

   Пристав покосился туда и вздохнул:

   - Вот живут же люди, как подобает!.. Эх!.. Служба, будь она треклята. Дали б им, чертям, конституцию эту, или это самое учредительное собрание... бомбы только не позволять делать, да оружие отобрать...

   - Никак это невозможно, Иван Филиппыч! - помолчав, вздохнул штатский,- тогда у нас с вами никакого отечества не может быть! Оплот престола и верноподданнические чувства должны погибнуть втуне, Иван Филиппыч...

   Не доходя дома No 8, остановились. Пристав переложил браунинг в карман шинели. Капаюк отдавал тихие приказания и, когда темные фигуры бесшумно рассыпались по назначенным местам, подошел к приставу.

   - Так точно, ваше в-дие, готово!

   Пристав всмотрелся в темную дачу впереди и, торопливо перекрестившись, повернулся к штатскому, приглашая вперед:

   - Ну?

   Штатский попятился.

   - Уж вам, Иван Филиппыч, вы уж первый! Вам уж... Я уж за вами, Иван Филиппыч! Вы уж как начальник... Можно даже сказать, вроде главнокомандующего. Уж вы вперед!

   - Тьфу! - свирепо отплюнулся пристав. Молча поправил лаковый пояс и пошел решительно вперед, крикнув: - Капаюк, за мной!

   - Здеся, ваше в-дие!

   Капаюк с винтовкой выдвинулся вперед, открыл калитку и, все ускоряя шаги, застучал сапожищами по ступенькам террасы.

   На узком листке бумаги Николай что-то писал мелким убористым почерком, когда вошла Наташа. Толстый том Олара "История Французской Революции" лежал перед ним на столе, раскрытый. Смутившись, Николай торопливо спрятал узкий листок в карман пиджака.

   - Что это вы, конспект составляете? - спросила Наташа. Ее глаза пытливо устремились к карману, куда Николай спрятал бумажку.

   - Н-ет, это я так писал! - смутился еще более Николай и, густо покраснев, отвернулся. - Я вас совсем не ждал, хотите чаю?

   Лицо Наташи закрывала густая вуаль. Она не подняла ее; присела у стола и, придвинув том Олара, начала медленно его перелистывать.

   - Очень хорошая книга! - сказал Николай.- Может быть, вы чаю хотите?

   - Нет-нет, я тороплюсь, - отклонила Наташа, - я к вам на минутку.

   За стеной в соседней комнате старческий голос, добрый и ровный, ворчал:

   - Озорник ты мой, непослушный-ый! Опять выпачкался весь, трубочист ты эдакий!.. Вот возьму хворостинку да чи-чик-чик! Не хочешь?!

   - Это моя хозяйка с Марсиком... Кот у нее, Марсик,- пояснил с улыбкой Николай прислушивавшейся Наташе. Наташа тоже улыбнулась, но, словно спохватившись, схоронила улыбку - серьезная, строгая, посмотрела на Николая.

   - Завтра надо поехать в Салтыковку,- заговорила она, быстро перелистывая страницы книги вздрагивающими бледными пальцами,- там у нас на даче есть оружие, литература и еще кое-что. Надо все это перебросить в другое место. Вы знаете товарища Семена? Нет?

   Николай слушал с сосредоточенным вниманием.

   - Он будет ждать вас там, на платформе, на скамье. В руках у него будет газета "Утро России". Запомните? Вы подойдете и попросите прикурить. Он с папироской будет... Он спросит: "Который час?" С ним вы пойдете на дачу и поможете.

   - Товарищ Семен, "Утро России", папироса, который час,- повторил Николай.

   - Да, да!

   - Салтыковка?

   - Да.

   На окне лежала недоеденная колбаса и ватрушка, над постелью портрет Лассаля, пришпиленный кнопками, и Писарева - в черной рамке; стопочка книг на самодельной полке из дощечки и веревочек; а на спинке узкой кровати деревенское, из холста, полотенце с вышитым красным петухом.

   - А что, у вас мама есть? - спросила Наташа.

   Николай покачал головой.

   - Умерла?

   - Да, и папа и мама...

   Николай, заметив, что взгляд Наташи остановился на расстегнутом вороте его рубахи, торопливо застегнул высокий черный воротник на все три белые пуговки.

   - А когда мне ехать туда? - спросил он.

   - С поездом в десять тридцать.

   - Я могу и раньше! Я ведь очень рано встаю!

   - Почему?

   - Я привык. И я очень люблю утро! Когда я просплю, мне все кажется грязным, старым...

   - Семен будет ждать вас там к одиннадцати,- перебила Наташа, внимательно смотря на него. Ее взгляд был странный: так смотрят на вещи, и так смотрит человек, когда он один.

   И опять добрый старческий голос вошел в комнату через стену:

   - Не будешь больше? Нет? Смотри, какой ты у меня чи-истенький, беленький, как снежок!.. Скоро кушать будем, молочко будем пить!.. Ах ты, м-мой...

   Слова зарылись в пушистый поцелуй.

   Наташа посмотрела на стену, откуда доходил этот ласковый, певучий голос, и, повернувшись к Николаю, тихо проговорила:

   - Николай, слушайте... Скажите... скажите мне одной...

   Николай вдруг и весь насторожился и впился глазами в лицо под густой вуалью.

   - Что-о?

   Наташа захлопнула книгу. У Клавдии Поляковой было лицо с такими же невинными глазами и большим ртом...

   - Вы не перепутаете, что я вам сказала? - договорила она, вставая.- Не забудьте, поезд в десять тридцать, Салтыковка, товарищ Семен...

   - "Утро России", прикурить, который час! - с улыбкой докончил Николай.- У меня память отличная. Все будет сделано в точности. Разве я когда-нибудь что-либо напутал?

   - Н-нет!

   - А после зайти к вам? - спросил Николай.

   - После?..

   - Когда все сделаем? - пояснил Николай.

   - Да, да! Конечно, конечно! - поспешно проговорила Наташа.

   - Во сколько зайти?

   - Когда хотите!

   - Вечером, часов в восемь, в девять, хорошо?

   - Да, да! До свидания!

   Наташа торопливо застучала каблучками по крутой лестнице.

   - Осторожно! - вслед ей кричал Николай, стоя на площадке и перегнувшись через перила.- Лестница у меня гадкая, не упадите, до свидания! До завтра!

   Наташа не оглянулась. Не ответила.

   В раскрывшуюся парадную дверь ворвалась шумная, грохочущая улица. Николай улыбался, стоя на площадке, и долго глядел вниз, где скрылась Наташа.

   Ветер неслышно шевелил и передвигал по деревянной платформе осенние листья. Листья были блеклые, нежные, еще не совсем утратившие зелень, и от ветра казались живыми. Прозрачная грусть осени озаряла все предметы и лица особенным, чистым светом, небо было глубоко и просторно и дышало свежестью, как голубой огромный водоем.

   На одной из скамеек сидел человек и читал "Утро России". Он часто посматривал в сторону Москвы, откуда должен был прийти поезд. На нем было непромокаемое пальто с поднятым воротником. Окурки усеивали платформу у его ног. Он жег одну папиросу за другой. Взад и вперед мимо него бродили одиноко осенние дачники. Газетчик несколько раз предложил ему журнал. Когда вдали показался поезд, человек в непромокаемом пальто вдруг ужасно заторопился; скомкал газету и сунул ее в пальто; потом быстро пересек платформу, пути и очутился на другой платформе - для поездов, идущих в Москву. Застегнув пальто и вздернув плечи, отчего лицо его ушло еще глубже в поднятый воротник, он отошел в конец платформы и стал смотреть в сторону, обратную той, откуда подкатывал поезд. Как сковорода с маслом, шипящий паровоз прополз мимо, разделил вагонами две платформы, постоял, свистнул и потащил дальше темно-зеленые коробки. Среди немногочисленных пассажиров, вылезших из поезда, был Николай. Он быстро и весело прошел платформу из одного конца в другой, от скамьи к скамье, и, удивленный, осмотрелся. Взглянул на часы. И еще раз, но уже медленнее, пошел вдоль платформы, мимо скамеек. Увидя на другой стороне неподвижную фигуру в непромокаемом пальто, Николай нерешительно пересек линию, направляясь туда. Человек в непромокаемом пальто, стоявший к нему спиной, оглянулся как раз в тот момент, когда Николай подходил к нему. Две пары глаз встретились. Человек в непромокаемом пальто зашагал от Николая. Николай догнал его. Обходя справа, бросил взгляд на карман пальто, откуда торчала газета "Утро Ро...". На поднятом воротнике заметил две металлические кнопки. Торопливо достав папиросу и неумело вставив ее между указательным и средним пальцами, Николай повернулся к человеку в непромокаемом пальто:

   - Позвольте прикурить!

   И еще раз две пары глаз встретились. Человек в непромокаемом пальто сунул вперед свою папироску и хотел пройти дальше, и уже сделал несколько шагов от изумленного Николая, но вдруг резко повернулся и спросил!

   - Который час?

   - У-уф! - вздохнул облегченно Николай.- Вы товарищ Семен? Я Николай, от Наташи.

   Пожали друг другу руки. Николай всмотрелся в лицо Семена и наморщился, что-то припоминая. Семен глядел в сторону, внимательно рассматривая рельсы.

   - Сядем на минутку! - предложил Николай. На скамье он еще раз всмотрелся в Семена и зажмурился.

   - Я никогда вас не видал, но я вас знаю,- заговорил он тихо, не открывая глаз.- Вот и пальто это припоминаю, и кнопки на воротнике...

   Николай был одет в ту же черную с тремя белыми пуговками рубаху, как и вчера, когда пришла к нему Наташа.

   Семен, украдкой рассматривая Николая, ежился будто от сырости и был не в силах подавить охватившую его мелкую дрожь. Она наползала от этой близости с Николаем, сидевшим рядом, плечом к плечу, и мелко трясла ноги, руки и песком поскрипывала на стиснутых зубах.

   - Я вчера был в опере,- громко сказал Семен,- у моей хозяйки сын в оркестре...

   Говоря это, он ладонями крепко накрыл дрожь острых колен своих. На левой руке у него не хватало одного пальца. Николай заметил это и спросил:

   - Что это у вас? Вы...

   Семен перехватил взгляд голубых глаз, устремленных к его дрожавшим коленам, и плотно сжал их; потом попытался натянуть на них полы непромокаемого пальто, но тут же порывисто встал. Не глядя на Николая, выговорил тихо и твердо:

   - Идем!

   - Далеко идти? - спросил Николай.

   - Во-он туда! - указал Семен на сосновый бор за полотном дороги.- Там нас ждет еще один товарищ. Вставайте!

   В лесу к Семену и Николаю присоединился Ваня - крепкий, коренастый рабочий в рыжем картузе и стеганом пиджаке. Он молча поздоровался с Николаем за руку. Шли все трое, рядом, по мягко шелестевшей листве и хвое. Пахло прелью и рекой. Около большого пруда Семен свернул с дороги в лес.

   - Тут короче! - коротко пояснил он.

   В лесу было так тихо, как бывает только осенью, когда слышен шорох падающей ветки. Не было птиц. Сосновый бор напоминал пустой покинутый жильцами и огромный дом. Николай оживленно рассказывал о лесах в Нижегородской губернии и, останавливаясь, запрокидывал голову, любуясь глубокими, голубыми колодцами неба в просветах вершин.

   - Как сла-авно! Смотрите! Далеко еще нам?!

   - Нет, скоро! - односложно отвечал Семен и раза два выразительно посмотрел на Ваню.

   - Здесь и дач-то нет!

   - Там дальше будут.

   Семен замедлил шаги.

   - Я закурить хочу. Ваня, хочешь?

   - А я нарочно купил десяток "Дюшес",- остановился и Николай,- я ведь не курю! Наташа сказала, чтоб я попросил у вас прикурить, вот я и купил. Хотите? Возьмите, пожалуйста, себе! Возьмите, мне же не надо!

   Он протянул желтую коробочку папирос Семену.

   - Не надо. Идите, идите! - странным голосом сказал Семен и изменился в лице.- Идите вперед, я... сейчас.

   И лишь только Николай повернулся, Семен дернул из кармана браунинг и торопливо выстрелил ему в спину.

   - А-ах! - остро и удивленно вскрикнул Николай, повертываясь. Правая нога у него высоко вскинулась при повороте. Какое-то мгновение он казался гимнастом, застывшим на одной ноге, перед тем как сделать замысловатый трюк. Его светлые с просинью, безумно раскрытые глаза остановились на лице Семена, и был ужас глаз этих огромен. Семен и Ваня почти одновременно выстрелили еще раз, не целясь, в эти глаза.

   Желтая коробочка с папиросами "Дюшес" описала полукруг, выскользнула из распустившихся пальцев, и упала у ног Семена.

   Николай уткнулся лицом в желтую, влажную листву, выпрямляя ноги в заплатанных ботинках.

   Когда в сумерках, рассеиваемых светом зажженных в улице фонарей, вздрогнул и забился, как пойманная птица, звонок, у Наташи вырвалось дрожащее и изумленное:

   - А-а-а...

   Звонок повторился настойчивый и резкий.

   В комнату прошел, тяжело ступая, Семен. И стал посредине. Свет уличного фонаря падал на его лицо. Наташа подошла к нему близко-близко. Его лицо и глаза сказали ей все. Наташа ничего не спросила. Семен молчал. Молча протянул Наташе листок бумаги, исписанный наполовину мелким, убористым почерком. Наташа зажгла лампочку, и дрожали у нее руки, развертывая бумажку...

   Николай не дописал письма "миленькой сестрице Лизаньке". Не дописал о Москве и новых товарищах, среди которых есть прекрасная женщина, ради которой он готов на самую страшную жертву...

   "...у нее в глазах такое же чистое и бездонное небо, как в поле, когда лежишь на спине во ржи. Ее зовут Наташа, она..."

   Здесь письмо обрывалось. Здесь пришла к нему, в его маленькую комнату с недоеденной колбасой и ватрушкой, прекрасная женщина с чистыми, как небо, глазами; пришла Наташа, чтобы дать ему последнее поручение.

   Наташа ладонью разгладила скомканный лист бумаги, с темным пятном на одном из углов... И шепотом спросила Семена:

   - Ты читал?

   Семен ничего не ответил. Мотнул головой и остался так же стоять, выпрямленный, деревянный. Большой рот его резко обозначался на худом лице, и - казалось - губы были сжаты страшной силой и не разомкнутся никогда. Лишь изредка смешно подпрыгивала левая бровь.

   Наташа провела рукой по лбу. Упорно Семен смотрел на нее. Она села у стола и долго, бережно разглаживала узкую полоску бумаги с темным пятном.

   - Ты вынул это у него из кармана пиджака, из левого? - спросила Наташа и добавила тише.- Он положил его тогда в левый карман. Я вспомнила... Вчера это... Что ты смотришь так?

   Неустранимый, молчащий, стоял Семен перед Наташей. И еще раз Наташа провела по лбу рукой.

   - Семен?

   Семен был ее учеником. Она направляла первые шага его в революционной работе. Семен молился на нее и был предан ей, как предан человек смерти - неотвратимо.

   - Семен?..

   Абажур лампы затенял его лицо - впадины и бугорки на нем обозначались резко, как на камне. И каменным был молчавший, неподвижный рот - большой, грубый, прямой.

   - Семен?..- в третий раз проговорила Наташа и встала. Подошла близко к Семену, глядя на его замкнутый рот. Было слышно, как глубоко дышал он. Наташа положила ему на плечо легкую руку; потом тихо провела ладонью по взлохмаченной голове его и, отойдя к окну, выпрямилась там. Но почти мгновенно, словно крикнула улица что-то ей, она оторвалась от окна и в упор подошла к Семену.

   - Семен, а что, если мы... ошиблись?..- одним дыханием докончила она, кладя на плечо ему руку и страстно всматриваясь в остановленные на ней чужие, незнакомые глаза.

   У Семена заклокотало в груди и в горле. Большой рот дернулся. Он снял руку Наташи с плеча и передвинулся от Наташи на один шаг. Потом еще и еще. К двери. С порога его глаза, холодные и злые, протянулись к Наташе.

   - Я исполнил постановление комитета,- жестко проговорил он и два последних слова повторил еще раз.

   Наташа съежилась. Зыбким стал пол. Похолодевшие пальцы заметались по воротничку блузки, и оторванная пуговица одиноко стукнулась о пол.

   Медленно Наташа повторила:

   - Да, да! Вы, товарищ, исполнили постановление комитета.

   Хлопнула дверь, отрезая убегающие шаги Семена. Наташа была одна.

   В дежурную комнату вошла неслышно сестра и тихо позвала по имени врача, уткнувшегося в газету.

   - Вас очень просит больной из четвертой хирургической...

   Сбросив пенсне и потирая переносицу, доктор посмотрел на сестру, что-то припоминая, и быстро встал. Застегнул халат.

   - Он очень плох,- проговорила сестра,- почти все время в забытьи...

   Доктор вскинул плечи и развел молча обеими руками, как бы говоря: "Мы с вами сделали все!" Сопровождаемый бесшумно ступавшей сестрой, он быстро прошел по коридору, через большую палату с двумя рядами коек и колоннами посредине, и осторожно открыл дверь в отдельную палату No 4.

   На койке, укрытой светло-коричневым одеялом, лежал Николай. Забинтованная голова и шея сливались с подушкой, и повязка резко подчеркивала лихорадочно яркие глаза. Увидя доктора, он зашевелился, но доктор ласково остановил его:

   - Тссс! Не волнуйтесь и лежите смирненько!

   Сестра подала доктору стул. Он сел и взял руку Николая, нащупывая пульс. Николай закрыл глаза. Он дышал короткими неровными вздохами, и в груди зловеще похлюпывало. Когда врач бережно опустил его руку на одеяло, Николай открыл глаза.

   - Доктор... я с одним... с вами хочу...- прошептал он с усилием, размыкая бескровные губы с запекшейся в уголках кровью.

   Сестра вышла и прикрыла за собой дверь.

   Николай положил свою руку на руку доктора.

   - Я умру скоро... умоляю вас... пошлите записку... Я не могу умереть так... Пошлите, она придет, она не может... умоляю, доктор...

   Николай смолк, и бессильно опустились веки... Доктор нахмурился. Часы этого юноши, привезенного с тремя тяжелыми ранами в больницу, были сочтены. Ничто не могло спасти его. Кто он, кто его ранил? За что? - доктор не знал, но вся обстановка и его слова говорили о страшной, необычной драме.

   - Дайте... бумагу... каран... даш, - зашептал опять Николай,- я не могу так... Обещайте мне, доктор! Я все, все скажу вам, она... расскажет...

   Доктор вынул записную книжку и карандаш, сам вложил в прозрачные пальцы Николая.

   С мучительными усилиями царапал карандаш по бумаге, выскальзывал и падал на одеяло. Два раза доктор подносил к губам Николая питье.

   - Не отходите! - говорил доктор сестре, выходя из палаты. Запечатав записку в конверт, он немедленно отослал ее по адресу с привратником.

   Наташа приехала через полчаса вместе с привратником, проводившим ее в комнату дежурного врача. Врач встретил Наташу с хмурой сдержанностью и пригласил идти за ним. Испуганно озираясь на длинные ряды коек, с молчавшими на них фигурами больных, Наташа шла молча, ни о чем не спросив доктора. Перед дверью четвертой палаты врач остановился.

   - Подождите здесь!

   И несколько мгновений, пока он был в палате, легли в сознанье Наташи тяжелыми пластами одной огромной жизни, которую не было сил изжить до конца... Длинный, мягко освещенный коридор уводил глаза к неведомой двери в конце. Было в нем тихо, и белые бесшумные фигуры сестер, изредка пересекавших его, оставляли после себя напоминание о чьих-то страданиях, боли, смертях. И каждая молчаливая дверь в нем говорила о том же, а все вместе - и тишина эта, и белые сестры, и запахи лекарств, и вся эта скорбь - уводили невольно мысль туда, где в молчаливом лесу крестов и памятников на могильных плитах лежат печальные надписи об отошедших в иной мир... "Вкушая, вкусих мало меду, се аз умираю..."

   Доктор из двери сделал Наташе знак рукой, приглашая войти. Неуверенным порывом Наташа очутилась в палате.

   Восковая, прозрачная рука была покорно и беспомощно вытянута по коричневому одеялу... Это первое, что увидела Наташа.

   Николай лежал, слегка запрокинув голову. И так как у него были закрыты глаза - белое лицо, марля на голове и подушка сливались в одно. Его измененное лицо показалось Наташе далеким-далеким, будто напоминание о другом, знакомом в живом Николае.

   Подойдя к изголовью, Наташа всматривалась в это лицо и запоминала каждую складку и тень. Было тихо в палате; торопливо тикали часы в кармане у доктора.

   Наташа позвала:

   - Николай!

   Николай открыл глаза и, глядя на Наташу, словно медленно узнавал ее. Ссохшиеся, темные губы шевельнулись и не могли разлепиться. Николай сделал какое-то последнее усилие, чтобы заговорить, и вдруг из уголков его глаз, устремленных к Наташе, выкатились две крупные, медленные слезы...

   Одним слабым движением губ прошептал он что-то и опять был бессилен разлепить клейкие губы, которые уже целовала смерть. Закрылись глаза, и ресницы протянули чуть заметные тени.

   Наташа упала лицом к холодной руке на одеяле; щекой слышала, как слабо шевельнулись пальцы...

   Вениамин Аполлонович, встревоженный, усадил Наташу в кресло. Ее бледное, без кровинки, лицо было жутко освещено лихорадочными глазами. Вениамин Аполлонович пристально всмотрелся и побледнел.

   - Что с вами?!

   Наташа протянула ему обрывок бумажки.

   Разбегающимися буквами на клочке были нацарапаны крупные, разорванные слова:

   "Меня убили... Кто меня убил? За что меня, товарищи, убили, скорее скажите, я умру, скорее скажите, мне страшно, за что же? Никого нету, приходите же скорее, в больнице умираю. Николай".

   Вениамин Аполлонович впился глазами в лицо Наташи.

   - Он умер?

   Наташа наклонила голову и зарыдала.

   - Я была в больнице... Ночью умер... Там врач - меньшевик, он прислал эту записку... Что, что мы сделали?! Боже мой! Я не могу!

   - Товарищ Наташа! - строго сказал Вениамин Аполлонович. - Слышите, товарищ Наташа! Опомнитесь!

   Его твердая и тяжелая рука легла на голову Наташи. Наташа порывисто вскинулась, сбрасывая руку.

   - Вы понимаете, что это?! - шепотом, с безумными глазами, проговорила она.- Пони-ма-ете? Мы убийцы! Мы убили нашего то-ва-рища!

   Проговорила и ждала, исступленная, острая, как боль ожога.

   - Успокойтесь, Наташа, возьмите себя в руки. Записка не опровергает ничего: написать...

   - Как?! - с выкриком выпрямилась Наташа.- Вы думаете, что эта записка - ложь, что он лжет в ней?!

   - Успокойтесь! Я ничего не думаю. Я говорю, что эта записка не опровергает фактов. Обыск в Салтыковке - факт.

   - Нельзя лгать перед смертью! - опять перебила его Наташа, и опять ровный глухой голос Вениамина Аполлоновича повторил:

   - Успокойтесь... Вы утверждаете, что мы ошиблись? Пусть мы ошиблись. Я вас спрашиваю: во имя чего совершена эта страшная ошибка? Отвечайте. И кто виноват? Вы? Я? Адольф? Нет, Наташа! Они-и!

   Вениамин Аполлонович грозно вытянул руку к раскрытому окну.

   - Они, Наташа, все те же наши враги, враги народа. Эта жертва на их чашу бесчисленных грехов и преступлений. И они заплатят нам за нее... А мы?!. Мы подняли новую ношу на наши перегруженные плечи. Не согнуться бы, Наташа, родная, не ослабнуть бы, не попустить... Вот что нам остается. Не сломаться в этой борьбе... под этой ношей!.. А-а-х!!

   Он хрустнул пальцами.

   - Ведь мы-то должны продолжать наш путь, Наташа. Мы-то остались жить. А каково нам будет идти с таким... с этим страшным грузом?!.

   Наташа притихла. Она подумала о Семене.

   Она ушла от Вениамина Аполлоновича поздно вечером. На груди под кофточкой уносила бережно сложенный обрывок бумаги, исписанный крупным почерком,- последнее письмо Николая. Ее красивое лицо было похоже на мертвое лицо затворницы. Строгий и молчаливый Вениамин Аполлонович проводил ее до двери и в дверях молча поцеловал в лоб.

   С двумя полосками на серебряных погонах человек взглянул на часы, ударившие восемь раз, и взял телефонную трубку. Назвал номер коротко и повелительно и ждал, подпирая бровями оседавший на глаза большой, неумолимый лоб.

   - Алло... Ну... что у вас хорошенького?

   В трубке зашипело, кашлянуло, и голос глухой, ровный пополз оттуда:

   - Чуть было не сорвалось, полковник...

   Набирая на жесткий, окантованный воротник мундира складки шеи, человек в погонах наклонил голову и слушал, выразительно играя бровями.

   Часы показывали десять минут девятого. Вениамин Аполлонович Гудим положил трубку и сел в кресло. На костлявое лицо вылезла странная улыбка и шевельнула волосатые уши.