Салов Илья Александрович - Соловьятники

мянничек, сажай тетушку!

   Все уселись, и толстяк запел:

  

   Вниз по матушке по Волге...

  

   - По широкому раздо-о-лью! - подхватили молодые люди.

   И лодка, всплескивая веслами, полетела по разливу.

   Между тем Флегонт Гаврилыч, Василий и Ванятка успели развести костер, приладить котелок и купить рыбы. Рыбу, конечно, они купили на мой счет. В ожидании ухи я закурил сигару, разостлал ковер и прилег неподалеку от костра. Ночь была действительно чудная; ни малейшего ветра; воздух дышал ароматами и звучал таинственными звуками, присущими лесу и воде. То слышался какой-то грохот, то шелест, то вдруг все замирало, застывало, умолкало. Плеснет где-нибудь весло, зазвучит песня; набежит волна, загремит серебром, зажурчит и снова замрет; а там опять грохот, опять шелест. Небо, усеянное звездами, сыпало лучи фосфорического блеска. Плыла луна и, освещая окрестность, серебрила струйки воды. Словно блестящей чешуей покрывала она эту воду; а соловьи все не умолкали и по-прежнему стонали и рокотали в соседних кустах! Чудная, волшебная ночь! В землянке светился огонек. Там старуха убирала самовар и чашки. Кудластая собачонка вертелась возле стола, подбирала упавший хлеб, ворчала и огрызалась на другую желтенькую собачонку, стоявшую поодаль. Подобрав всё, что только можно было подобрать, и ни единой крошкой не поделившись с желтенькой, кудластая наконец облизалась, фыркнула и, как ни в чем не бывало, принялась заигрывать с желтенькой. "Собачья дружба!" - подумал я. Вдоль берега острова и на противоположном берегу горели костры, доносился говор, слышались песни. Изредка взлетали ракеты, огненным змеем поднимались кверху, лопались и рассыпались разноцветным дождем. Вспыхивали бенгальские огни и разливали вокруг себя то зеленый, то багровый, то белый свет. Лодки приплывали и отплывали. Все это были маленькие пикнички, маленькие кружки людей, приехавших на остров пожить, повеселиться. "Елизавета Яковлевна! Елизавета Яковлевна! - кричал кто-то.- Где вы? Идите сюда, давайте щекотать друг друга!" И вслед за тем - визг, хохот и крики...

   Но все это нисколько не занимало моих соловьятников. Напротив, Флегонт Гаврилыч даже слегка обругал Елизавету Яковлевну, осудил, что люди даже "под воскресенье (дело было в субботу) не брезгуют такими делами", и, сурово нахмурив брови, стоял себе на коленях перед котелком, снимал накипавшую пену и изредка пробовал свою стряпню. Смотря по надобности, он подсыпал в уху то перцу, то соли, то бросал лавровый лист. Василий и Ванятка торчали на корточках и, ломая набранные сучья, подбрасывали их под котелок. Огонек то замирал, то вспыхивал и, вспыхнув, охватывал черный котелок огненными языками. Освещенные огнем лица их ярко рисовались на темном фоне. Попахивало дымком и ухой.

   Разговор у них, как и следовало ожидать, шел о том соловье, которого мы только что слышали в ольхах.

   - Неужто лучше прошлогоднего? - любопытствовал Василий.

   - Куда! Далеко не родня!

   - Лучше?

   - Аккуратнее. Тот все-таки торопился маленько: колена не окончит как следует и сейчас, бывало, за другое... а этот нет. Мы прямо за него и примемся.

   - А мой совет - прежде Сухую гриву взять.

   - Ну! Я знаю тебя! - вскрикнул Флегонт Гаврилыч.- Уж ты завсегда по-своему. А я говорю, в Ольхи.

   - Да куда торопиться-то? Нешто он от нас уйдет? Небось, рук наших не минует. А я вам вот еще что скажу: рано-то вы его и не возьмете даже! Это верно-с!

   - Почему так?

   - А потому, что соловей по зорям "вершинит" завсегда. Взойдет солнышко, он на половине дерева поет, а как обогреет, как пойдет муравей и козявка, так он сейчас на землю падает, кормиться начинает. Вот тут и бери его.

   - А как опередит кто?

   - Кому же опередить! Сами же говорили, что, окромя портняжки, никого не встретили, да и тот, говорите, в Саратов уехал.

   - Так-то так. Ну, а все-таки "заломов" {Когда куст осыпается сеткой, то ветви, более выдающиеся, заламывают, Чтобы не мешали,- это и называется "заломами". (Прим. И. А. Салова.)} много видел.

   - Заломы - наплевать. Заломы - дело поконченное. Нет, по-моему, так: завтра встанем и - господи благослови! - прямо на Гриву. Захватим там "утренничков", которые нам понравятся, да так этим самым трактом и к Ольхам. В Ольхи придем мы, значит, часам к пяти... самое время и будет...

   - Ну, смотри, подлец! - вскрикнул Флегонт Гаврилыч.- Коли по твоей милости да прозеваем соловья этого, я тебе в те поры вихры-то выдеру.

   Василий снисходительно улыбнулся, а Ванятка залился хохотом.

   - Подстричь, значит, хотите! - проговорил он.- Это не мешает, а то больно уж длинны стали.

   И, помолчав немного, Флегонт Гаврилыч заговорил:

   - А у Павла Осипыча соловей-ат наш околел. Самки, говорит, хватил, верно!..

   - Ну, да, самки! - подхватил Василий.- Попал пальцем в небо. От мух он околел, а не оттого, что самки хватил. Яиц у них не было, они и насыпь в клетку мух сухих, да еще вдобавок воды забыли поставить. А то самки!

   - Ну?

   - Верно говорю, ведь я был, видел...- И потом, весело засмеявшись, Василий добавил, покачав кудрявою головой: - И потешные только!

   - А что?

   - Да как же! Захворал соловей, пришла барыня и давай его в воде да в водке купать. Купает, а сама плачет да приговаривает: "Что с тобой, соловушек? Что с тобой, голубчик мой, что сидишь не весел, что крылышки повесил?". Я говорю: "Запор с ним, сударыня, тараканами бы его живыми покормить, прочистило бы, может!.." Послали за тараканами, всех соседей обегали - нет нигде... Вот барыня и давай из него мух выдавливать. "Я, говорит, раз так-то одного спасла!" Давила-давила да до смерти и задавила...

   - Чудаки! - подхватил Ванятка.

   И хохот всех трех соловьятников огласил окрестность.

   Мы поужинали. Я постлал себе ковер в лодке и улегся, но Флегонт Гаврилыч не скоро еще заснул. Увернувшись в свое пальто (теперь, по всей вероятности, он пожалел, что не взял присланной ему ваточной поддевки) и подложив под голову мешок с сетками, он долго еще толковал про соловья в Ольхах, пересыпая свою речь "пленьканьем, пульканьем, гусачком, стукотней, перелетом" и другими коленами соловьиного пения. Он рассказал даже про встреченную нами парочку, а шустрый Ванятка, все время находившийся при лодке,- про лысого господина, так восторженно восхищавшегося красотою ночи.

   - Чего же он тут делал-то? - спросил Флегонт Гаврилыч.

   - Все удил! - ответил Ванятка, заливаясь смехом.- Ох и чудак же только!..

   - А что?

   - Сел это удить... удочки щегольские, дорогие... сел, а рядом бутылку поставил.

   - Ну?

   - Ей-богу. Сидит да пьет прямо из горлышка. Выпил всю бутылку, захмелел, видно, и заснул. Я вижу, что спит барин, подкрался, собрал удочки, да там вон, в те кусты и припрятал.

   - Ну?

   - Проспал он этак с час, должно быть, потом проснулся и давай глаза протирать. Меня крикнул. "Ты, говорит, не видал моих удочек?" - "Нет, говорю".- "Что, говорит, за оказия! Куда ж они девались?" - "Не знаю, мол, тут, кажись, никого не было. Разве осетры, говорю, не утащили ли?" Мой барин даже глаза вытаращил. "Нешто, говорит, это бывает?" - "Даже, говорю, очень часто случается!" Потом слышу, рассказывает барин рыбаку: "Вообрази, говорит, любезный, какой случай! Осетры у меня удочки утащили!"

   - А удочки-то хороши, говоришь? - спросил Василий.

   - Первый сорт! Удилища камышовые, лаком покрыты, поплавки пестренькие...

   Но Флегонт Гаврилыч остановил их и, прислушиваясь к соловью, певшему за землянкой, к тому самому, который семь лет кряду прилетает сюда, проговорил:

   - Однако и у старика кукушкин-то перелет ловко выходит!

   - Еще бы! - заметил Василий.

   - Ишь как высвистывает, вишь как!.. А вот и застукал... Слышь, как выбивает?

   "Тю, тю, тю, тю, тю, чау, чау, чау, чау!" - раздавалось в воздухе.

   - Чаво, чаво! - передразнил его Ванятка.- Изловить тебя - вот ты узнаешь тогда, чаво нам надоть!..

   Но в ушах у меня начинало путаться, веки закрывались. Где-то взвилась ракета, откуда-то доносилось хоровое пение. Какая-то компания подъехала на лодке: дамы, мужчины. Один из мужчин, высокий, плечистый, в черной шляпе с громадными крыльями, стоял на носу лодки и, подняв руку, приветствовал остров монологом из "Капитана Гаттераса"⁶, Мне послышался хохот, женские голоса. Флегонт Гаврилыч опять что-то проворчал о "кануне праздника, дня воскресного". Кто-то крикнул: "Самовар, молока!" - пахнуло сигарой, зашумели дамские платья. Но что именно происходило около нас - я не сознавал. Какая-то истома овладела мною, зрачки словно дрожали. Я укрылся "одеяльцем" и, укачиваемый лодкой, вскоре заснул.

  

  

   - Сударь, а сударь! Вставайте, пора! - говорил Флегонт Гаврилыч, нагнувшись надо мной, слегка толкая меня в плечо.- Пора, вставайте.

   Я открыл глаза и увидал над собою голову Флегонта Гаврилыча, рисовавшуюся на сером фоне утреннего неба. Заря чуть занималась.

   - Вставайте, сударь, пожалуйста, вставайте,- время упустим.

   Я зажег спичку, посмотрел на часы,- было четверть третьего.

   Как ни трудно было расставаться с нагретым ложем, однако делать было нечего. Я вскочил с постели, поспешно свернул ее, подошел к берегу, умылся, намочил голову и только тогда почувствовал, что я проснулся. Василий, Ванятка и даже сам Флегонт Гаврилыч были уже в полном вооружении. У каждого из них висели за спиной мешочки с сетками, а за поясом заткнуто по одной бичайке. Флегонта Гаврилыча нельзя было узнать. Проникнутый важностью наступающей минуты, он сделался суетливым и раздражительным. Он сердился на Ванятку, что тот ни свет ни заря грызет сухую воблу; на Василия - за его сонные глаза, даже на меня, находя, что я недостаточно скоро встаю и умываюсь.

   Наконец все было готово. Флегонт Гаврилыч снял фуражку, перекрестился на восход и проговорил:

   - Ну благослови, господи, в час добрый!

   Василий и Ванятка сделали то же, а глядя на них и я. Мне очень хорошо известно, что, раз попавши в компанию каких бы то ни было охотников, необходимо проделывать все то, что проделывают они сами: иначе всякая неудача будет приписана вашему присутствию - и ничему другому. Справившись еще раз, все ли взято, Флегонт Гаврилыч во главе зашагал по направлению к Сухой гриве. Пройдя землянку, я увидал целую компанию мужчин и дам, спавших на разостланных коврах.

   - Ведь мы всю ночь не спали! - проговорил Флегонт Гаврилыч.

   - Почему?

   - Да вот по милости этих! - вскрикнул он, указывая на спящих.- Неужто вы ничего не слыхали?

   - Ничего.

   - А ведь что проделывали-то! И пьянствовали, и кричали, и песни пели, и через костер прыгали, а под конец начали фейерверки пускать, как есть возле нас. Я кричу им: "Помилуйте, господа, тут люди спят, благородный человек имеется, что вы делаете, ведь вы спалите нас!.." А они только хохочут! Это под праздник-то! Как вам понравится! А теперь вон валяются!

   Когда мы достигли Сухой гривы, начинало уже светать. Флегонт Гаврилыч с Ваняткой и Василием пошли выслушивать соловьев, а мне посоветовали остаться здесь и ожидать их возвращения. Я опустился на траву и прилег. Утро было прелестное, теплое, так что я, одетый в легонький пиджак, не чувствовал ни малейшей свежести. Вокруг меня задорились сочные ландыши, белые, словно восковые, колокольчики которых наполняли воздух запахом горького миндаля. Пахло еще тополем от распускавшихся почек осокори. Я сорвал одну почку, растер ее пальцами... от нее так и пахло душистым тополем. Молодая, зеленая трава, успевшие отцвесть подснежники и фиалки, словно ковром, укрывали рыхлую лесную почву. Маленькие муравьи суетливо кишели вокруг, перелезали через листочки, копошились, хлопотали, взбирались на меня и, взобравшись, словно удивлялись и не могли сообразить, куда они попали и что именно лежит под их крохотными ножками. Словно распростертый сказочный богатырь, был я между ними и наводил на них ужас. Как раз надо мною черемуха раскидывала свои ветки. Она вся была покрыта только что распустившимися листочками, не успевшими еще достигнуть нормальной величины. Прошло минут десять, как вдруг что-то хрустнуло, зашумело, послышался веселый говор, раздались чьи-то шаги, шелест платья. Я приподнял голову и опять увидал знакомую нам парочку, так удачно прозванную "соловьятниками". Лысого толстяка с ними не было. Они прошли мимо, не заметив меня, и вскоре скрылись из виду. "Скоро же возвратились они из Покровского!" - подумал я. Соловьи так и заливались надо мной. Один пел как раз на той черемухе, под которой я лежал. Я глядел на соловья и убеждался, что, действительно, на заре они поют по вершинам, а по мере приближения солнечного восхода спускаются ниже и ниже. Мой соловей начал петь с макушки черемухи, а теперь спустился настолько низко, что я, кажется, мог бы достать его рукой. Но я лежал неподвижно и, притаив дыхание, слушал и восхищался.

   - А ведь соловушек-то добрый! - послышался в кустах чей-то шепот.

   - Добрый.

   - Вишь как заливается!

   - Давайте-ка его маленько потревожим.

   - Не поймаешь, пожалуй, рано еще.

   - Вона! Трое таких лодырей, да не поймают!..

   Шепот замолк, послышался треск... соловей перепорхнул, исчез и замолк.

   - Кто там? - спросил я.

   Но треск раздался еще ближе, и вместо ответа я увидал перед собою Флегонта Гаврилыча, Василия и Ванятку.

   - Пятерых выслушали и облюбовали-с! - проговорил Флегонт Гаврилыч и, сняв фуражку, поправил височки.- Ничего и этот, что над вами пел! Торопится маленько, а все-таки ничего-с...

   - Неужели вы будете ловить его?

   - А как же-с! Если такими соловьями брезгать, так кусакать нечего будет-с,- сострил Флегонт Гаврилыч и остротой этой возбудил общий хохот.

   - Ну, заржали,- вскрикнул он.- Что, аль хотите совсем напугать соловья-то?

   Василий с Ваняткой развязали мешочки, вынули две сети, связанные из тонких суровых ниток, "осыпали" ими ту самую черемуху, под которой я лежал и на ветках которой только что распевал свободный певец лесов. Мне стало как-то жутко, как-то жаль певца. С какою-то злобой смотрел я на эти сети, висевшие на черемухе, и молил судьбу о спасении соловья.

   - Этот шиповник проклятый! - бормотал между тем Василий, развешивая сеть и пролезая через кусты шиповника.- Они, сволочь, хуже всего.

   - Ну, ну, скорей, скорей! - торопил их Флегонт Гаврилыч.

   Умолкнувший было соловей снова "защелкал, засвистал"⁷ на возвышавшейся неподалеку березке, и чувствовалось мне, что песнь эта была последней его свободной песнью.

   Сеть была развешана.

   - Ну,- проговорил Флегонт Гаврилыч шепотом,- ты, Ванятка, стой здесь возле сети и посвистывай, а мы с тобой, Василий, загонять пойдем.

   - Куда же мне-то деваться? - спросил я.

   - А вы пожалуйте вот сюда, за этот куст спрячьтесь... Вам будет все видно-с... И сеть, и соловья, и как он по-бежит-с... Ну, идем, Вася!

   Я стал на указанное место и - странное дело - был сам не свой. Сердце сжималось, дрожь пробегала по телу. Мне было нехорошо, жутко, тяжело... Раздался чуть слышный свист Ванятки. "Сю-сю, сю-сю, сю-сю!" - свистал он, подражая самке; раздался легкий треск под ногами загонщиков; соловей замолк, и тишина водворилась кругом, да такая тишина, как будто все замерло и притаилось. Я слышал, как стучало мое сердце, как дрожал надо мною прошлогодний сухой лист на ветке дуба. Я притаил дыхание... "Сю-сю! Сю-сю! - подсвистывал Ванятка.- Сю-сю, сю-сю!" Вдруг что-то порхнуло... я оглянулся и увидал знакомого мне соловья. Он сел на верхушку молодого клена.

   - Вершинит! - раздался где-то чуть слышно шепот Василия.

   - Спусти его, брось палочкой! - шепнул где-то Флегонт Гаврилыч.

   Палочка взлетела, упала над соловьем, и соловей спустился вниз.

   - Сю-сю! сю-сю! - продолжал Ванятка.

   Заслышав этот свист, соловей мгновенно упал на землю и, словно мышонок, побежал по направлению к нему.

   - Тут! - загремел Ванятка.

   И вдруг - откуда взялись соловьятники. Все трое бросились они в черемуху, и целых шесть рук протянулось к трепетавшему в сетях соловью.

   - Где бичайка, где? - кричал Флегонт Гаврилыч.

   - Здесь, здесь.

   - Надо заметить! Соловей важный... вишь, какой плечистый.

   - Известно, заметить!

   И, проговорив это, Флегонт Гаврилыч распустил соловью правое крылышко и задрал крайнее перо. Немного погодя несчастный соловей бился уже в бичайке, приподнимая собою ее холстинный колпачок.

   Флегонт Гаврилыч был в восторге; в не менее восторженном состоянии находились и Ванятка с Василием. Снимая сеть, они громко острили и раз по пяти рассказали друг другу подробности этой ловли. Флегонт Гаврилыч выпросил у меня папиросу, зажег дрожавшими от волнения руками спичку и, закурив, крикнул:

   - Ну, ну, скорей, скорей, ребята! Добрый час на худой не меняют! Нам еще много дела-то. Здесь, на Гриве, надо пятерых взять... да ентого, что в Ольхах заливается! Шутка, сколько дела-то. Не опоздать бы.

   - Небось, не опоздаем! - отозвался Василий, свертывая сеть.

   - А все-таки мешкать нечего. Уж больно мне того-то хочется заполучить... Соловей-то горласт... Ну, все готово?

   - Готово.

   - Ну, господи, благослови; идем.

   И мы пошли дальше.

   Часа два пробыли мы на Сухой гриве, и все пять соловьев, выслушанные и одобренные Флегонтом Гаврилычем, были пойманы точно таким же способом, как был пойман и первый. Только последний долго не давался - вершинил и всякий раз перелетывал выше сети. Флегонт Гаврилыч выходил из себя. Он осыпал соловья бранью; называл его подлецом, окаянным, лешим, и, как ни уговаривали его Василий с Ваняткой бросить этого соловья "к черту" и идти в Ольхи за "горластым", Флегонт Гаврилыч и слушать не хотел. "Не расстанусь! - кричал он.- Умру, подохну, а не расстанусь!" Сети переносились с одного кобла на другой, а соловей продолжал вершинить и не давался в руки. Флегонт Гаврилыч разгневался еще пуще. Он раз пять облаял Василия, не умевшего будто спустить соловья на землю; чуть не оттаскал за волосы Ванятку, свиставшего будто бы не соловьихой, а сорокой; садился сам с дудочкой, и все-таки дело не ладилось. Наконец, все вышли из терпения и, обругав коллективно соловья, решились бросить его или, как выразился Василий, "наплевать на подлеца" и идти в Ольхи. Стали снимать сеть, как вдруг случилось нечто совершенно неожиданное: откуда-то взялась самка, полетела по низам, за ней, как сумасшедший, бросился соловей, и не прошло минуты, как и самец и самка на наших глазах случайно попали в сеть. Восторг был общий.

   - Это он с женой расставаться не хотел! - сострил Василий.

   - Вишь, сластник какой!

   Мы присели отдохнуть, а немного погодя отправились к Ольхам, к тому "горластому" соловью, пением которого восхищались вчера вечером. Перейдя небольшой овражек, поросший орешником, обогнув довольно большое озеро, на котором плавали стаи диких уток, и затем поравнявшись с куртиной нескольких черемух, мы вдруг услышали какой-то шепот. Флегонт Гаврилыч раздвинул кусты и в ту же минуту, словно чем-то уколотый, отскочил назад.

   - Что вы? - спросил я.

   Но он только махнул рукой и пошел дальше.

   - Да что такое?

   - На этот Зеленый остров хошь не езди!..

   - Что, аль медведя увидал? - сострил опять Василий. Ванятка захохотал, что было мочи.

   Но Флегонт Гаврилыч продолжал себе шагать, и, только тогда, когда мы отошли от кустов черемухи на довольно значительное расстояние, он взял меня за руку, отвел в сторонку и шепнул на ухо:

   - Опять соловьятники вчерашние!

  

  

   Мы подошли к Ольхам, и все четверо остановились, словно очарованные, заслышав соловья. Он пел совершенно один, словно никто не дерзал залететь в эти Ольхи помериться с ним искусством и музыкой. Кругом расстилались обширные луга, пестревшие тысячами цветов, и, возвышаясь среди этих лугов, ольхи представляли собой какой-то круглый оазис, с опушкой, поросшей тальником и вербой. Из этого-то оазиса, из этой-то живой зеленеющей клетки разносились во все стороны соловьиные звуки и на далекое пространство оглашали окрестность. Мы не дошли до опушки, как остановились. Флегонт Гаврилыч слушал, восторженно подняв голову; Василий, наоборот, задумчиво склонил ее на грудь. Ванятка сидел на корточках и весь превратился в слух. Далеко по лугам и лесам разносился могучий голос маленького певца, и не скоро бы, кажется, вышли мы из этого восторженного оцепенения, если бы корыстные инстинкты не пробудились в душе Флегонта Гаврилыча.

   - Пятисот рублей не возьму! - вскрикнул он.- Не жрамши, не пимши пробуду, а меньше пятисот не отдам.

   - Такого соловья и ловить-то грех,- проговорил задумчиво Ванятка.- Пущай себе поет здесь, а ты приходи да слушай!.. В клетке так петь не будет!.. Какая там жизнь, в клетке! А здесь смотри-ка: солнышко выходит, небо голубое... листочки, цветы, травка... Коли любишь соловьев - ну, вот и слушай... Здесь привольно! Пропел на одном деревце, лети на другое... А ты себе сиди и радуйся... Какое ж там пение в неволе. В неволе плакать хочется, а не петь...

   И, внимая словам этого сидевшего на корточках Ванятки, этого смуглого, кудрявого мечтателя, с фуражкой на затылке и с глазами, полными какой-то грусти, все словно призадумались; даже я и то невольно предался мечтам и, мечтая, вспомнил почему-то легенду о констанцском соборе:

  

   Он запел, и каждый вспомнил

   Соловья такого ж точно,

   Кто в Неаполе, кто в Праге,

   Кто над Рейном в час урочный,

   Кто таинственную маску,

   Блеск луны и блеск залива,

   Кто - трактиров швабских Гебу -

   Разливательницу пива;

   Словом - всем пришли на память

   Золотые сердца годы,

   Золотые грезы счастья,

   Золотые дни свободы...⁸

  

   Но Флегонт Гаврилыч опомнился и сразу разрушил наше поэтическое очарование.

   - Паршивец ты, и больше ничего! - крикнул он Ванятке.- Что ж, по-твоему, другим отдавать его?

   - И другим ловить не следует! - отозвался мальчуган.

   - Так, значит, синиц одних ловить? Эх ты, сволочь, право, сволочь бесчувственная!

   И он тут же отдал приказание вынимать сетки и приступать к ловле.

   Но на этот раз дело кончилось большущим скандалом. Только что вошли мы в Ольхи, как вдруг загремел чей-то грубый голос:

   - Куда, куда! Ноги переломаю... ворочай оглобли! Уж я под ним третьи сутки сижу!

   Мы оглянулись и увидали вчерашнего "портняжку", а с ним и еще двоих мастеровых.

   Флегонт Гаврилыч даже привскочил, словно какая-то невидимая пружина поддала ему под ноги и подбросила кверху. Василий и Ванятка замерли на месте.

   - Прочь! - закричал Флегонт Гаврилыч.

   - Сам ступай, пока зубы целы.

   - Прочь, говорят!

   - Вот чего не хочешь ли?

   И, помусолив большой палец правой руки, портной показал кукиш.

   Дело становилось серьезным. Я взглянул на Ванятку и удивился. Черные, как смоль, глаза его горели зловещим огнем, ноздри раздувались, фуражка сползла совершенно назад, кулаки судорожно сжимались. Казалось, он ждал только приказания, чтобы броситься на портняжку и загрызть его зубами. Василий был бледен, как полотно; добродушное открытое лицо его, опушенное маленькою бородкой, словно исказилось, зубы скрипели, губы совершенно посинели. Испитое, зеленое лицо портного, наоборот, как бы смеялось, п вся фигура его изображала самонадеянность и нахальство. Он словно потешался над ними, словно хвастал, что перехитрил старого соловьятника, одурачил его, обошел и ловко воспользовался его оплошностью. Он стоял фертом, подбоченясь; его пиджак был расстегнут, красная рубашка была навыпуск, картуз надет набекрень. Рядом с ним стояли и его мастеровые, небритые, суровые, в нанковых халатах, придававших им вид арестантов, бежавших из тюрьмы.

   - Так ты так-то? - кричал Флегонт Гаврилыч.

   - Этак-то!

   - Так-то?

   - Этак-то!

   - Обманывать?.. Так нет же!

   И, в один прыжок подскочив к портному, Флегонт Гаврилыч, как кошка, вцепился ему в горло. Этого было достаточно. Обе стороны побросали свои бичайки, сетки и, оглашая Ольху неистовою бранью, ринулись в борьбу. Я стоял и глазам не верил. Кулачные удары и оплеухи так и сыпались, далеко раздаваясь по лесу. Ванятка, как зверь, налетал на своего противника и, ловко увертываясь из-под его кулаков, успел уже раз десять дать ему в зубы. Василий колотил наотмашь, куда попало, словно косил, и с мужеством выдерживал наносимые ему удары. Флегонт Гаврилыч сцепился с портным, который сразу же сшиб с него фуражку и оторвал ворот от знаменитого коричневого пальто. Тщательно причесанные височки его теперь трепались по воздуху и представляли собою крайне безобразный вид. Он кричал, грозил, но перевес, видимо, был на стороне портного. Не прошло и пяти минут, как портной одним размахом кулака сшиб старика с ног, сел на него верхом и, вцепившись одной рукой в волосы, принялся другой осыпать его ударами.

   - Караул! караул! - кричал Флегонт Гаврилыч.- Василий! Ванятка! Сюда, ко мне, выручай!

   Но так как и Ванятка и Василий были заняты своим делом, то старик и обратился ко мне:

   - Сударь! Что же вы стоите? - кричал он.- Нешто так делают благородные люди?.. Своих бьют, а вы себе стоите сложа руки... Караул!.. Берите подлеца за вихры, стащите его с меня... Что же это вы в самом деле!

   Хотя долг чести, конечно, обязывал меня немедленно же вступиться за своих, обязывал вцепиться в волосы портняжки, постараться вышибить ему несколько зубов и даже поломать несколько ребер, но чувство самосохранения, а главное, отсутствие храбрости заставили меня поступить совершенно иначе. Я оставил "своих" и постыдно бежал с поля сражения.

  

  

   Только вернувшись к землянке, я опомнился от овладевшего мною ужаса. Лысый господин был за столом и пил чай.

   - Не видали моих? - спросил он меня.

   - Кого это?

   - Жену и племянника или, лучше сказать, даму в малороссийском костюме и молодого человека в соломенной шляпе?

   - Не видал,- соврал я.

   - Черт знает, куда запропали! Другой день все ландыши рвут!..- И потом, переменив тон, прибавил: - А мы всю ночь не спали. Ездили ночью в Покровское, поужинали там, хотели было переночевать, да уж больно грязно, гадко. Взяли да опять сюда и отправились. Вы ведь тоже вчера, кажется, приехали?

   - Да, вчера.

   - Я вас видел... Тоже за ландышами?

   - Нет, я с соловьятниками.

   - А! С соловьятниками! Отлично, отлично! Когда-то, в молодости, и я тоже соловьев ловил, а теперь не могу. Ожирение печени, катар желудка, одышка... сам не могу даже чулка на ногу надеть. Как только нагнусь, так и рвота. Теперь я все рыбу ужу... Оно, знаете ли, покойнее; сядешь на бережок, свесишь ноги... Отлично! Я было с удочками приехал сюда, да вчера вздремнул, а осетры подошли и утащили... Так я теперь и сижу, словно офицер без шпаги.

   Я слушал лысого болтуна, а сам со страхом посматривал все в ту сторону, откуда должны были показаться брошенные мною товарищи. Наконец они показались. Все они шли рядом и молчали. У Флегонта Гаврилыча синели два "фонаря" под глазами и мотался по воздуху оторванный ворот пальто. У Василия была в крови вся нижняя часть лица; и только уцелел Ванятка, поплатившийся одним картузом. Василий и Ванятка повернули к лодке, а Флегонт Гаврилыч подошел ко мне.

   - Пожалуйте-с,- проговорил он сухо и всячески стараясь прикрыть руками оторванный ворот.- Теперь можно и по домам-с.

   Я встал.

   - Что, моих - даму в малороссийском костюме и кавалера в соломенной шляпе не встречали? - спросил лысый господин, обращаясь к Флегонту Гаврилычу.

   - Идут, недалечко-с.

   - И отлично! Ну, что, как, удачно охотились?

   - Слава богу-с!

   - Каких больше соловьев, старых или новых песен?

   - Есть и новенькие-с.

   Кавалер и дама показались.

   - А! Вот и мои возвращаются! - вскрикнул лысый господин.

   Мы распростились, сели в лодку и поплыли в Саратов.

   Мы ехали молча и не сказав ни слова друг другу; мне было положительно неловко. Только уж под Саратовом Василий, глядя на удочки, лежавшие на дне лодки и кое-как прикрытые моим "ковриком и одеяльцем", спросил Ванятку:

   - А ты-таки упер?

   - Еще бы! Приеду и продам. Они, поди, недешево стоят!..

   Выйдя на берег, Флегонт Гаврилыч первым делом снял фуражку и, вынув из кармана панталон складной с зеркальцем гребешочек, стал расчесывать свои виски. Он отошел для этого к сторонке, но как старик ни таился, а пучок седых волос, снятый им с гребенки и поспешно брошенный на землю, не ускользнул от моего взгляда. Мне стало жаль старика. А тут еще подошла к нему жена (та самая "непонятливая", которая даже птиц не умела различать) и, увидав мотавшийся ворот пальто, закричала во все горло:

   - Это еще что?!

   - Зацепил, оборвал... ничего, ничего! - бормотал пере конфузившийся Флегонт Гаврилыч и побледнел как полотно.

   - По-твоему, все ничего, а по-моему, так "чего"! - кричала расходившаяся баба, чуть не с кулаками налетая на Флегонта Гаврилыча.- А где поддевка, которую я тебе велела надеть... Где поддевка?.. Говори!..

   - Она там, в трактире. Неловко было надеть... с нами барин, благородный человек, ездил... Ну полно, перестань нехорошо!

   Я поспешил к Флегонту Гаврилычу!

   - Ну-с, благодарю вас! - проговорил я, протягивая ему руку.

   - Не за что-с.- И потом вдруг, подведя меня к жене, прибавил: - Позвольте представить-с: вторая супруга моя, Капитолина Петровна.

   Но Капитолина Петровна, не подарив меня даже взглядом, так накинулась на несчастного Флегонта Гаврилыча за его непослушание, что я поспешил оставить их, позвал извозчика и поехал домой.

   На другой день я узнал, что соловей, певший в Ольхах, не достался никому. Утром его поймать не могли, потому что он был слишком напуган, а вечером Ванятка предупредил портняжку и, забравшись в Ольхи, убил соловья ружейным выстрелом.

  

  

   Впервые - Отечественные записки, 1880, No 7, с. 135-168. Печатается по: Caлов И. А. Повести и рассказы. Саратов, 1956, с. 165-195.

  

   ¹ Гешефт (нем.) - торговая сделка.

   ² Визави (франц.) - друг против друга.

   ³ Косуля - большая лодка, 11-18 метров длиной, без палубы, грузоподъемностью 500-2000 пудов (от 8 до 32 тонн).

   ⁴ Кобёл - здесь: высокий куст.

   ⁵ Цитируются первые строки и последняя строфа стихотворения А. А. Фета "Шепот, робкое дыханье...".

   ⁶ "Капитан Гаттерас" - ранний роман Ж. Верна "Приключения капитана Гаттераса" (в 2-х т., 1866 г.) о путешествии к Северному полюсу.

   ⁷ ..."защелкал, засвистал" - строка из басни И. А. Крылова "Осел и соловей".

   ⁸ Он запел, и каждый вспомнил Золотые дни свободы...- отрывок из стихотворения А. Н. Майкова "Приговор (Легенда о Констанцском соборе)".