Салов Илья Александрович - Мертвое тело

лько сильным, что в непродолжительном будущем предпринимает поездку по епархии и, между прочим, в село Ивановку для освящения вновь сооруженного там храма. Посему предлагаю вам в будущую же пятницу, в семь часов вечера, пожаловать ко мне для окончательных объяснений и для написания прошения о назначении вас священником на упомянутое место. Освящение будет совершено 1 октября, а посему вам необходимо поторопиться, чтобы иметь время сочетаться браком и быть посвященным в дьякона. Посвящение в иерея будет совершено владыкой в день освящения того храма, служение в котором вам назначено мною".

   - Что, каково! - воскликнул Калистов, когда я докончил письмо.

   - Так, стало быть, недели через две ты будешь мой! - проговорила Лиза.

   - Твой, твой.

   - А первого октября мы будем уже в Ивановке.

   - Да, в Ивановке.

   И, переменив тон, он прибавил:

   - Я рассчитал, что к пятнице я успею еще вернуться в город, и потому, как только получил письмо, нанял на последнюю трешницу подводу и марш сюда, к тебе, моя дорогая, моя суженая, жизнь моя.

   Вернулся пономарь, ездивший куда-то, прочли еще раз письмо секретаря, поставили самовар, и счастливая семья принялась ликовать, празднуя получение радостной вести. Один только я не разделял этой радости и, глядя на счастливое и довольное лицо Лизы, внутренно завидовал Калистову и вел себя чрезвычайно подло. Мне было досадно это счастье, мне казалось противным оно, и потому ничего нет удивительного, что я поспешил распроститься со всеми и пошел домой. Калистов проводил меня до крыльца.

   - Что же, вместе в город-то поедем? - спросил он меня.

   - Конечно, вместе.

   - Только помни, что в пятницу я должен быть у секретаря, следовательно, выехать необходимо в среду.

   - Так и выедем! - проговорил я. И мы еще раз простились.

   Однако домой я в этот день не попал и вместо дома угодил, куда бы вы думали? - на мельницу к Свистунову. Случилось, впрочем, это нежданно-негаданно. Встретился я с Свистуновым в лавочке, в которую вошел купить себе табаку. Разговорился с ним, и так как он был сильно подкутивши, то кончилось тем, что он силой посадил меня на свою тройку и помчал к себе на мельницу... Как домчались мы до этой мельницы, я не помню, ибо, не будучи привычен к быстрой езде, я как-то замер и потерял сознание. Я помню только, что мы мчались, как вихрь; помню, что, выезжая из села, мы встретили Калистова и Лизу; помню, что Калистов махал рукой, кричал что-то, но что именно, разобрать не мог, ибо слова его заглушались громом бубенцов, стуком колес, а пуще всего неистовым гиком Свистунова. Что-то дикое даже было в этой скачке... словно нас преследовали, словно мы совершили что-то такое, требующее кары, и нам необходимо было ускакать, укрыться где-нибудь, чтобы избежать преследований...

   Я опомнился только тогда, когда домчались мы до мельницы и когда тройка, покрытая пеной, храня и дрожа, стала у крыльца мельничного дома.

   - Пожалуйте! - крикнул Свистунов.- Милости просим-с.

   Выбежала на крыльцо какая-то девушка, красивая, статная, в русском костюме, в шелковом платочке на голове, бросилась было встречать Свистунова, но, увидав меня, запнулась.

   - Рекомендую! - кричал между тем Свистунов, схватив девушку за руку и подводя ее ко мне.- Рекомендую, Паша! возлюбленная моя! больше от скуки держу... но девка все-таки ничего, с огоньком.

   И потом, обратись к девушке и хлопнув ее по плечу, прибавил:

   - Ну, Пашка, марш!.. Ставь угощенье... Что есть в печи, на стол мечи... Чтобы пирушка была на славу, а главное, чтобы не было скучно... Грусть-кручина одолела меня, так хочу ее размыкать, разметать по воздуху. Соня здесь?

   - Здесь.

   - А Варя здесь?

   - И Варя здесь.

   - Ладно! тащи же их всех... да смотри, чтобы песни нам пели, чтобы плясали перед нами... Слышишь?

   - Что больно расходился? - вскрикнула девушка.

   - Не спрашивай, убью!

   - Ах, страсти какие!.. Не пожалеешь денег, так и весело будет.

   - Денег? - крикнул Свистунов.

   - Известно.

   - Так на же тебе, бери, подлая,- проговорил он, бросив кошелек чуть не в лицо девушке,- да смотри у меня...

   - Небось!.. спасибо скажешь... разутешим.- И, подняв кошелек, девушка бросилась в дом.

   Предоставляю вам судить самим, каково провел я на мельнице тот вечер и ту ночь. Теперь мне совестно вспомнить низкое и подлое поведение мое, но тогда - тогда дело было иное. Мне все нравилось тогда, все было по душе. Мучимый ревностью, я смотрел на дикого Свистунова с каким-то благоговением. "Вот она, широкая-то русская натура,- думал я,- вот он, тот богатырь-то сказочный, полный жизни, энергии, самоотвержения и доблести, которым восхищается русский народ!" И, глядя на него, я припомнил фигуру Калистова.

   И тогда Калистов рисовался мне чем-то ничтожным, дряблым, безжизненным и, не скрою, чем-то даже гадким и подлым. А кругом меня - песни, крики, громыханье бубна, звуки торбана¹⁹, топанье ног... Вино, льющееся рекою, объяснения страстные, жгучие поцелуи... Оргия в полном разгаре... а из растворенных окон врывался гул леса, и я пил, я пел, я плясал и затем отдыхал в объятиях Вари...

   Только в двенадцать часов проснулся я на другой день.

   - Вот так отчубучили! - кричал Свистунов над моей постелью.- Вставай, пойдем опохмелиться...

   Целых три дня прожил я у Свистунова, и с каждым днем он становился мне все милее и милее, а от его мельницы и рощи я просто в восторг пришел. И действительно, было чем восторгаться. Домик на самом обрыве реки, светлый, чистенький; рядом крупчатка, стонущая снастями под напором воды, а кругом лес, березовый, весь пронизанный зелеными лучами солнца... Тихо, молчаливо, далеко от всего живого, и делай там, что хочешь, никто не услышит и не увидит...

   - Хорош приятель! нечего сказать,- говорил мне Калистов, когда в среду я завернул к нему, с тем чтобы вместе ехать в город.

   - Хорош, правда! - говорила Лиза.

   - Что такое? - спрашиваю.

   - И все так-то делают! - перебил меня Калистов.- С врагом моим связался.

   - С каким это?

   - Да с Свистуновым-то... Человек делал предложение моей невесте, а он - мой приятель-то - с ним дружбу свел...

   - Хорош! хорош! - упрекала Лиза.

   - И нашел связаться с кем! - говорил пономарь.- С вором...

   - Какой же он вор?

   - Известно, вор, коли своего хозяина обокрал... Откуда же у него деньги-то!.. Честным-то трудом в три года так не разбогатеешь...

   - Да чего! - подхватила Лиза, обращаясь к отцу.- Чуть не задавили нас... Мы гулять ходили, а они мчатся... Петя кричит ему: "Постой! постой!", а он хоть бы поклонился...

   Но я не слушал их... Я все еще был там, в благоухавшем лесу, в светлом домике молодца Свистунова, среди диких плясок и песен,- и тишина пономарской лачуги словно давила меня.

   В город приехали мы в пятницу утром, а вечером я зашел к Калистову; он был уже совсем одет и собирался к секретарю...

   Но вот что случилось с Калистовым в тот день, который был поистине последним счастливым днем его жизни. Насколько до того времени все ему благоприятствовало, настолько с того дня все стало грозить ему неминуемой бедой. Стоит только раз попасть под немилость судьбы, как одна беда не замедлит смениться другой. С того дня Калистов навеки простился с счастьем. Он потерял веру, потерял надежду, и губительный поток этот увлек его далеко. Главное, беда состояла в том, что удары судьбы попали прямо в сердце Калистова и поразили самые дорогие, самые святейшие его богатства, без которых Калистов не мог существовать, потому что эти богатства и составляли все его существование.

   Но возвращаюсь к рассказу.

   Распростившись со мною, отправился Калистов к секретарю. Человек встретил его чуть ли не на крыльце.

   - Ну, Петр Гаврилыч,- проговорил он,- уж я бежать за вами хотел; барин вас ждет не дождется, пожалуйте в кабинет.

   Калистов поспешил войти. "Благомыслящий человек" сидел в вольтеровских креслах и курил "свою сигару". Лицо его было бело и чисто, волосы приглажены, брильянтовые перстни в полном блеске. Станислав так и покоился на белой, как снег, сорочке. Увидав Калистова, "благомыслящий человек" приятно улыбнулся и, протянув руку, проговорил мягким голосом:

   - Ну, Петр Гаврилыч, вот и наше дело кончено. Покорнейше прошу садиться и выслушать меня: преосвященный выздоровел... Нам остается только написать прошение, которое вы должны сегодня же подать преосвященному; мешкать нечего.

   - Я боюсь, как бы не отказал он мне, Финоген Андреевич,- проговорил Калистов.- Быть может, преосвященный имеет в виду кого-нибудь другого на это место.

   - Пожалуйста, не беспокойтесь и надейтесь на меня,- перебил его "благомыслящий человек".- Я поеду к преосвященному вслед же за вами, и мы уладим все сегодня же; я вам ручаюсь.

   - Я не знаю, как и благодарить вас, Финоген Андреевич, за все ваши благодеяния,- проговорил Калистов, приподнимаясь со стула.

   - Благодарите самого себя, а не меня. Вы так хорошо учились, всегда были столь хорошего поведения, что наше дело искать таких студентов: давайте нам побольше таких священников.

   Калистов снова привстал с места и с торжествующим лицом снова поблагодарил своего высокого покровителя. В это самое время дверь отворилась, и в кабинет вошла девушка лет двадцати, в ситцевом сарафане и с подносом в руках. "Благомыслящий человек" взял стакан и кивнул на Калистова; девушка вышла и через минуту снова воротилась, неся на подносе еще стакан чаю.

   - Не прикажете ли? - проговорил "благомыслящий человек".

   - Итак,- начал он, когда девушка вышла,- давайте писать прошение. Только я вам должен сказать, что место это я дам тому только, кто захочет мне сделать следующее маленькое одолжение.

   Калистов вдруг отчего-то вздрогнул, да и было отчего, потому что минута эта была началом его бедствий. "Благомыслящий человек" заметил это и приятно улыбнулся.

   - Вы испугались? не бойтесь, не бойтесь. Одолжение, о котором я упомянул, самое ничтожное. Вот видите ли, в чем дело: - я буду говорить с вами, как с родным сыном. У меня есть одна девушка, которую мне хотелось бы пристроить. Она очень недурна, очень молода, а главное, имеет порядочное приданое,- шестьсот рублей. Для первого обзаведения это весьма недурно. Вы человек бедный, и для вас это будет большою помощью. Как вы хотите, надобно же начать чем-нибудь. Словом, девушка эта та самая, которая сейчас подавала нам чай.

   Калистов так и обомлел.

   - Она дочь кормилицы моей старшей дочери,- продолжал между тем с прежним спокойствием "благомыслящий человек". Девушка она кроткая, смирная, грамотная и будет прекрасною женою. Я вам открою больше... это незаконная дочь моя. Вот, если угодно, давайте писать прошение, и я в один удар сделаю два добрых дела.

   - Финоген Андреич! - почти вскрикнул Калистов.- У меня есть невеста...

   Как вышел Калистов из кабинета "благомыслящего человека" и как дошел он до своей квартиры, я не берусь рассказывать вам; скажу только то, что, войдя в комнату, он упал на постель и горько-горько зарыдал. Калистов знал, что делать было нечего, что против секретаря ничего не сделаешь. Вмиг исчезли все мечты, картины счастливой будущности,- и Калистова с той минуты нельзя было узнать. Куда девалась веселость, куда девалась энергия?

   Дня через два после описанного я зашел к Калистову. Дело было уже вечерком, погода была ненастная. Я вошел в комнату, но она была пуста; я пошел к просвирне.

   - Где Калистов? - спросил я ее.

   - А! Иван Степаныч! - почти вскрикнула она.- А уж я к вам идти хотела.

   - Что такое?

   - Да как что? Ведь Петр Гаврилыч пропал.

   - Как пропал?

   - Да так. Вот уж целых двое суток нет его. Я не знаю, что мне и делать, весь город обегала искавши.

   - Быть не может?

   - И что всего хуже, видели его чуть живым,- пьяным.

   - Вздор! - вскрикнул я.

   - Пьяным, верно-с.

   - Кто же видел его?

   - Да мой нахлебник, Мироносецкий. Не знаю, что и делать, и Анночка-то еще так долго не идет.

   - А она-то где?

   - Да послала ее Петра Гаврилыча искать. И ведь погода-то, на грех, какая, и дождь, и ветер, и темнеть, хоть глаз выколи; как раз, пожалуй, в реку свалится хмельный-то. Что я буду делать без него, грешная, старая, беззащитная!

   В это самое время вошла Анночка, вся мокрая.

   - Ну что? - спросили мы ее почти в один голос.

   - Нет,- проговорила она, опускаясь на стул,- не нашла. Только, говорит, и могла узнать, что Петр Гаврилыч утром были в трактире Сизополь с богословами, которых вчера в стихарь посвящали.

   - Да как он попал-то к ним?

   - Встретился, вишь. Они ходили поздравлять друг друга с благодатью, да и подкутили, а подкутивши, пошли целою компаниею в Сизополь, машину слушать да остальные деньги докучивать. Петр Гаврилыч встретился им, они его и затащили.

   Я расспросил, кто были эти богословы, и, не медля ни минуты, бросился по их квартирам; но поиски мои остались тщетными - богословов никого не застал я дома; бегал к архиерейским певчим, так как я знал, что у них постоянно идет гульба, но и у певчих не нашел я Калистова. Оставалось еще обежать трактиры; несмотря на дождь, сильный ветер, я решился обойти их, но Калистова нигде не нашел. Идти было некуда, надо было отложить поиски до следующего дня.

   Вдруг чья-то рука ударила меня по плечу; я обернулся и увидел перед собою одного своего товарища, Кустодиева.

   - Здравствуй, брат,- проговорил он.

   Я поздоровался.

   - Поздравь, говорит, меня.

   - С чем? - говорю.

   - Место получил.

   - Какое?

   - Конечно, священническое.

   - Куда это? - спрашиваю.

   - В Ивановское.

   - Так это ты счастливчик,- говорю.

   - Да, говорит, я.

   - Ну, говорю, поздравляю тебя с этим счастьем.

   - Спасибо, брат, спасибо.

   - Счастье, говорю, воробей,- поймать трудно.

   - Нет, я, говорит, поймал.

   - А Калистова не видал?

   - Нет, говорит, видал. Мы с ним вместе пили...

   - Где же он?

   - А вот тут, в переулке, пьяный, валяется. Я все время вел его под руку, но наконец утомился и бросил... Хочешь, я доведу тебя до него.

   - Веди.

   Мы пошли, и немного погодя я увидал валявшегося Калистова, без чувств, пьяным, оборванным и выпачканным в грязи. Я стал будить его, но он не просыпался; я крикнул извозчика, взвалил Калистова на дрожки и повез домой.

   Калистов запил, и запил без просыпа.

   Но этим еще не кончается несчастная история Калистова. Ему суждено было встретить еще один удар неумолимой судьбы, которого, впрочем, не вынес Калистов и под которым пал окончательно, уже обессиленный и изнуренный.

   Прошло несколько дней; Калистов не переставал пить. Между тем помещик, у которого он учил сына, встретив как-то Калистова пьяным, отказал ему и взял другого. Какие были у Калистова деньги, он пропил, а погода тем временем становилась все холоднее и холоднее; сюртук же поизодрался, нижнее платье тоже, а теплого пальто или шинели вовсе не было. Недоставало одного, чтоб просвирня выгнала его из квартиры, но она этого не сделала, а, напротив, еще пуще стала приголубливать Калистова. Анночка тоже около него ухаживала, и наконец дело дошло до того, что сшили ему сюртук, шинель, сапоги с калошами, жилет и нижнее платье, все, как следует, обули и одели парня с ног до головы.

   "После, когда-нибудь, отдадите",- говорила просвирня.

   Увидав все это, я окончательно струсил. В одну минуту пришли мне на память все мои подозрения, подслушанный разговор в чулане и всевозможные ухищрения просвирни - втянуть Калистова в свое общество. Но было уже поздно, я не видался больше с Калистовым. Просвирня поступила как тонкий политик. Она в одну минуту поняла, что настоящее бедственное положение Калистова есть самая удобная минута дать ему генеральное сражение. Она смекнула, что мешкать нечего, что, чем решительнее и быстрее будет удар, тем вернее будет ее победа. И она начала с того, что отдалила от Калистова всех его товарищей, то есть все свои неприятельские армии, и поссорила с ним меня, заклятого врага своего, опутав между тем окончательно бедного Калистова. Во что бы то ни стало решилась она женить его на Анночке. Она не боялась, что выдает дочь за пьяницу, потому что была, как видно, твердо убеждена, что пьянство это есть временное, что оно пройдет и что рано или поздно она будет иметь в Калистове крепкую опору, под которой она смело может сложить с себя хлопоты и заботы и спокойно донести свои измученные кости до гробовой крышки.

   Итак, она отдалила от Калистова всех его товарищей и еще больше принялась угождать ему. Водка, единственная потребность в то время Калистова, играла первую роль, она не сходила со стола, и Калистов стал почти безвыходно проводить время у просвирни. История эта тянулась с неделю, как вдруг вот что случилось с Калистовым.

   Однажды пришел он к просвирне. Подали водки; он рюмку за рюмкой, да и натянулся. В голове закружилось, и что было дальше, он не помнил. Заснул он. Только вот проснулся-то не на стуле, а на кровати, рядом с просвирниной дочкой, которая, как быть, лежала возле него в одной сорочке. Калистов вскочил, перепугался, да уж поздно, потому что в дверях стояла просвирня со свидетелями.

   - Вот,- говорит она,- смотрите, добрые люди, как обесчестил мою дочь, будьте свидетелями...

   Дело было поставлено так, что Калистов должен был в тот же день повенчаться с просвирниной дочкой.

   Узнал я про это на другой день и в ту же минуту поскакал в Скрябино, но уже не с теми подлыми чувствами, с которыми я был там несколько дней тому назад, а с чувством тоски, отчаяния и скорби. Я был убит, уничтожен, я терзался за Калистова... Я захворал просто... Я болел и телом и душою, я словно похоронил его и теперь, едучи в Скрябино, словно возвращался с погоста, с только что засыпанной могилы друга. Приехал я в Скрябино утром, Лиза выбежала ко мне навстречу. Она словно предчувствовала горе.

   - Ну? - вскрикнула она.- Ну? - повторила она. Я не знал, что ответить ей.

   - Он-то где же?

   - Его нет.

   - Когда же?..

   Вышел пономарь.

   - Один? - спросил он.

   - Один.

   - А Петр Гаврилыч?

   - Да говорите же вы наконец! - вскрикнула Лиза.- Что он, захворал, что ли? Пятница давно прошла, я все письма ждала от него, и до сих пор нет ничего... Захворал, что ли, он?..

   Уж я, признаться, даже и не помню, как передал я Лизе о всем случившемся с Калистовым; помню только, что Лиза, услыхав про женитьбу жениха своего, как-то вытянулась, побледнела, сдвинула брови и словно окаменела. Глупый пономарь разразился бранью, хотел было ехать к архиерею; грозил Калистова разорвать на части, собрался было искать защиты перед судом, но Лиза остановила его и решительно объявила ему, что если он не перестанет кричать и шуметь, то она сейчас же уйдет из дома. Я глаз не сводил с Лизы и, глядя на нее, ужасался. Словно истукан, она стояла посреди комнаты, словно рассудка лишилась... и хоть бы одна слезинка выкатилась у нее из глаз... Только вечерком, когда я собирался было уехать домой, она остановила меня.

   - Нет, вы не уходите! - проговорила она, да таким голосом, что у меня даже мурашки по телу забегали.

   - Что с вами? - спросил я, взглянув ей в глаза. И только тогда заметил, что глаза эти не то остолбенели, не то растерянно смотрели вокруг.- Что с вами?

   - Ничего.

   - Нет, вы больны, Лиза, вам нехорошо...

   - Останьтесь ночевать...

   - Не послать ли за фельдшером?

   - Нет.

   И, проговорив это, она ушла молча в свою комнату.

   На другой день рано утром Лиза разбудила меня, я открыл глаза и не хотел верить им. Передо мною стояла Лиза, веселая, смеющаяся, разодетая, расфранченная и прекрасная, как никогда.

   - Ну,- проговорила она,- теперь я совсем здорова. Ну что,- хороша я в этом наряде, а? говорите же скорее, хороша?.. Да говорите же... Ну, чего вы молчите-то...

   И опять ужас объял меня.

   - Что с вами, Лиза?

   - Нет, ничего.

   - Нет, у вас что-то не то...

   - А ведь я к вам с просьбой! - вскрикнула она, не слушая меня.

   - Что такое?

   - Исполните?

   - Если возможно, то конечно...

   - Нет, говорите прямо...

   - Я прямо и говорю.

   - Исполните?

   - Ну... исполню.

   - Так одевайтесь же и проводите меня к Свистунову.

   - Что вы, Лиза, господь с вами! - чуть не кричал я.

   Но Лиза ничего и слушать не хотела. Она закрыла глаза, заткнула уши и требовала, чтобы я шел с нею... Что было делать? Я сначала отказался, но, когда Лиза, услыхав мой отказ, объявила, что она пойдет одна, мне вдруг стало жаль ее. Я решился идти с нею, думая дорогой образумить ее... Я думал, что все это одна только вспышка, каприз, оскорбленное самолюбие, припадок ревности, мести, злобы. Но вышло на деле, что хотя поступок Лизы и был действительно капризом мести и злобы, но припадок этот она довела до конца. Мы не шли, а буквально бежали по дороге, ведущей на мельницу, и чем дальше мы шли, тем сильнее укреплялась в ней решимость на задуманное ею... Лицо ее горело, глаза искрились, тонкие ноздри дрожали, грудь поднималась высоко, растрепавшиеся волосы выбивались из-под платочка и прямо падали на плечи. "Лиза, Лиза, что вы делаете, опомнитесь!" - говорил я ей, но она даже и вниманья не обращала на мои слова. Она словно не слыхала их и продолжала бежать... Наконец мы достигли цели. Она быстро впорхнула в дом и в первой комнате встретилась с Свистуновым.

   - Ну, добрый молодец, свет Николай Николаич! - вскрикнула она.- Вот и я в теремах твоих... Слову своему я не изменщица... Женой твоей не буду, а любовницей, коли хочешь, пожалуй. Только знай, что не любовь к тебе привела меня сюда, не парча золотая, не бархат шелковый, не камни самоцветные, нет, не то, не то!.. Но тебе до всего этого дела нет... Я по глазам вижу, чего тебе надо... Ну... показывай же, где у тебя пух-то лебяжий... Клади меня на него, я отдохнуть хочу!..

   Целую неделю прожила Лиза на мельнице, но замуж за Свистунова все-таки не вышла. Через неделю она снова вернулась в Скрябино, сшила себе черное монашеское платье и повела жизнь "чернички". Она не пропускала ни одной обедни, ни одной заутрени, ни одной вечерни, читала над покойниками псалтырь, ухаживала за больными, а с наступлением весны отправлялась на богомолье. Она была в Воронеже, в Киеве, в Москве, побывала во всех монастырях и пустынях, и жизнь такую ведет до сих пор... Я несколько раз был у Лизы, но это уже была не та Лиза, которую я знал прежде. Из веселой и резвой она сделалась серьезной, угрюмой и даже ханжой, в полном смысле этого слова. Она жила не в доме отца, а на огороде, в бане, переделав ее на какую-то келью. Стены этой кельи были увешаны иконами; в переднем углу стоял налой, и, стоя перед этим налоем, она читала церковные книги. Калистова я потерял из виду, и только в прошлом году удалось случайно встретить его на ярмарке, в Лопуховке. Случилось это так: прохожу мимо кабака... Смотрю, народ столпился, и весь этот народ все что-то на кабак смотрит. Что такое? - думаю себе. Смотрю, и что же? Стоит в дверях кабака Калистов и играет на гитаре, а лицо такое испитое и сюртучишко рваный. Я остановился, смотрю, что-то будет. Боже мой! И играл же он только в то время!! Уж я на что дубоват на этот счет, да и то прослезился... Играл тихо-тихо, и точно как он не играл, а плакал... Глаза его, полные слез, так и горели, бледные губы дрожали, он смотрел на чистое и открытое небо, а между тем пальцы его так и бегали но струнам. Вдруг он сделал аккорд и запел что-то.

   Кончил он петь, и что же? Взял фуражку и пошел по мужикам собирать деньги, ходит да и приговаривает: "На бедность, на бедность, братцы, не дайте умереть с голода!" Ну, разумеется, кто грош, кто копейку... Подходит и ко мне, протянул картуз, да как взглянул мне в лицо-то... Э! да что и говорить про это!..

   После, вечером, пришел он ко мне на квартиру и рассказал, что он вышел из духовного звания, что жил в нескольких трактирах в качестве музыканта, но что жить на одном месте ему тяжело... Вот вам и все. Где жена,- не знаю; впрочем, слышал, что живет в Воронеже, просвирня же давно померла.

  

  

   - Ну и царство ей небесное! - крикнул становой и потом вдруг прибавил.- Господа, пожалуйте! ботвинья готова. Пока краснобай этот рассказывал нам историю своего приятеля, я имел достаточно времени, чтобы в точности выполнить все, что только предписывается поварами для изготовления самой отличнейшей ботвиньи. Я перетолок лук с солью, я натер на терке несколько огурцов, накрошил укропу, подбавил к щавелю несколько горчицы и сахару, нарезал ломтями балык и осетрину и даже натер для любителей хрену и все это развел квасом. Теперь прошу вооружиться ложками и приниматься за ботвинью. Думаю, что стряпня моя вам понравится...

   Все взялись было за ложки, как вдруг подошел старик хозяин.

   - Батюшка, Петр Николаич! - проговорил он, падая в ноги.- У меня все готово... покойник в гробу лежит... прикажи к попу сведение написать, ведь поп-то без бумаги хоронить не будет.

   - Ах, ведь я и забыл! - вскрикнул письмоводитель.- Сейчас, дедушка, сейчас напишу.

   И, проговорив это, письмоводитель принялся строчить бумагу попу.

   Немного погодя, распростившись со всеми, я отправился домой. Когда я садился на лошадь, старик хозяин вывозил со двора гроб Калистова. Старик сидел на гробу и, понукая лошадь, ругался:

   - Чтоб тебя черти разорвали! Чтоб тебе ни дна ни покрышки, поганцу этакому!.. Шутка ли! становому пять, лекарю пять, письмоводителю трешницу, кур, поросят; вина сколько полопали... да вот теперь попу еще... тоже ведь калихан-то охулки на руку не положит...

   А под навесом сын старика полосовал кнутом жену свою Груню... полосовал сплеча по чем попало и, скрежеща зубами, не говорил, а шипел как-то:

   - Я те дам, сволочь, поскуда подлая!.. Вишь, лекаршей захотела быть... Я те проучу!..

   - Зря обижается-то! - ворчала старуха, хладнокровно почесываясь и глядя на сына.- Хуже было бы, кабы в избе-то потрошить начали... от одной вонищи не ушли бы, кажись...

   А Груня только ежилась при каждом свисте ременного кнута, опасаясь криком привлечь на себя внимание людей.

   Часов в десять вечера я был уже в деревне и ехал вдоль огромного пруда, на берегу которого стоял мой деревянный домик. Что за чудная ночь! Я остановил лошадь. Избы здесь и там раскинулись вдоль пруда, там все уже спали; неподалеку белая церковь. Все тихо... Слышу только, как вдалеке бор стучит ветвями... но лошадь моя не стоит. Я слезаю, держу ее за повода и прислушиваюсь... Сквозь шлюзы сочится вода... Там зыкнет вдруг кузнечик... Там прошепчет камыш... Что ж это такое? Откуда взялся этот чудный, волшебный мир?.. Однако пора домой! Иду и слышу, там далеко, за конопляником кричит кто-то: "Буре-онушка, буре-онушка!" И немного спустя это же самое повторяет кто-то версты за две от деревни, у опушки темного бора, потом и еще, в противоположной стороне... Я останавливаюсь... но кругом все тихо, так тихо, как будто все вымерло, как будто все притаилось и прислушивалось к моему дыханию.

   И еще грязнее показался мне в ту минуту содержатель постоялого двора, и еще печальнее представлялась мне история Калистова.

  

  

   Илья Александрович Салов оставил весьма значительное литературное наследие, судьба которого прояснена еще далеко не полностью. В единственное Полное собрание сочинений писателя (1909 г.), задуманное как 15-томное, но остановившееся на 6-м томе, вошло лишь 52 его произведения. Между тем еще в библиографический указатель произведений И. А. Салова, составленный дореволюционным саратовским краеведом С. Д. Соколовым, включено 121 название (107 прозаических и 14 драматических произведений).

   Советский исследователь творчества Салова В. П. Рожков нашел в архивах еще 11 его произведений и полагает, что этот список также нельзя считать полным, так как "после закрытия в 1884 году "Отечественных записок" писатель долго скитался по различным редакциям и издательствам, в архивах которых, по-видимому, затеряно немало его произведений" (Рожков В. П. Ранние произведения И. А. Салова.- В сб.: Вопросы истории и теории литературы, вып. 11. Челябинск, 1973, с. 37).

   В советское время было опубликовано только несколько повестей и рассказов писателя в следующих изданиях: Салов И. А. Повести и рассказы. Саратов, 1956 ("Мельница купца Чесалкина", "Грызуны", "Аспид", "Арендатор", "Соловьятники", "Николай Суетной", "Мелкие сошки"); Русские повести 70-90-х годов XIX века. М., 1957, т. 1 ("Мельница купца Чесалкина", "Грачевский крокодил", "Крапивники").

   Эти публикации, а также тексты Полного собрания сочинений И. А. Салова 1909 г., как наиболее текстологически выверенные, положены в основу настоящего издания. Поздние рассказы "Тернистый путь" и "Иван Огородников", не вошедшие в первые шесть томов Полного собрания сочинений, печатаются, соответственно, по журнальной публикации (Русская мысль, 1900, No 11, 12) и по изданию: Caлов И. А. Забытые картинки. М., 1897.

   Произведения располагаются в хронологической последовательности их первых публикаций ("Грачевский крокодил" печатается по второму, переработанному автором варианту). Орфография и пунктуация приближены к современным, кроме случаев индивидуально-авторского их употребления.

  

  

   Впервые - Отечественные записки, 1859, No 7, с. 95-130. Печатается по: Caлов И. А. Полн. собр. соч. Спб., 1909, т. 1, с. 29-82.

   ¹ Цитируется стихотворение А. В. Кольцова "Вторая песня Лихача Кудрявича".

   ² Становой - становой пристав, в России с 1837 г. полицейское должностное лицо, заведовавшее округом из нескольких волостей.

   ³ Провесная - о рыбе, мясе: сушеная на солнце, вяленая.

   ⁴ Ботвинька - уменьшительное от ботвиньи: свекольник, холодная похлебка на квасу из отварной ботвы, лука, огурцов, рыбы.

   ⁵ Рамена (стар.) - плечи.

   ⁶ Подожок - уменьшительное от подог: батог, трость.

   ⁷ Образить - обиходить, привести в порядок.

   ⁸ Пар парить - пахать отдохнувшую в течение года землю (пар) под озимь.

   ⁹ Синенькая - пятирублевая ассигнация.

   ¹⁰ Рекреация (лат.) - перемена, промежуток времени между занятиями в школе.

   ¹¹ Жнитво - жатва.

   ¹² Кондиция - уроки учителя в частных домах.

   ¹³ Консистория - в дореволюционной России церковное учреждение с административными и судебными функциями.

   ¹⁴ Фуляровый платок - платок из фуляра, шелковой мягкой ткани полотняного переплетения.

   ¹⁵ Архиерей - общее название высших православных священников (епископ, архиепископ, митрополит).

   ¹⁶ Кутейник - шуточное прозвище церковников.

   ¹⁷ Платить гильдию - платить пошлину за принадлежность к одному из разрядов (гильдий), на которые делилось купечество в зависимости от имущественного положения.

   ¹⁸ Крупчатка - мельница для помола пшеницы.

   ¹⁹ Торбан - щипковый музыкальный инструмент, родствен бандуре.

   ²⁰ Калухан - еретик, отщепенец, отступник от православия; здесь: неодобрительное по отношению к православному попу.

   ²¹ Охулка - действие по глаголу хулить. Охулки на руки не класть, не положить - не упустить своей выгоды.