Салов Илья Александрович - Мертвое тело

, чтобы дождаться его к себе, пошел сам в Скрябино, с целью узнать, куда девался и что творилось с моим коллегой.

   - Ты что же это! - говорю, увидав его посиживавшим на крылечке пономарского дома.

   - А что?

   - Пошел на день, а вместо того три недели живет здесь.

   - Неужели, говорит, три?

   - А ты как бы думал!

   - Ну, брат, мне так хорошо здесь, что я не заметил, как время прошло. Спасибо, говорит, что вспомнил меня, что навестить пришел...

   - Когда же ко мне-то? - спрашиваю.- Ведь ты обещал все лето погостить у меня!

   - Ну, брат, не могу... обстоятельства, говорит, изменились.

   И, взяв меня под руку и отведя от крылечка, он проговорил:

   - Вот видишь ли, друг сердечный, хочется мне пономарю здешнему пособить... Человек он одинокий, старый...

   - Что же, в работники, что ли, к нему записался?

   - Не в работники, говорит, а в помощники скорее.

   А тут как раз выбежала на крыльцо Лиза и принялась звать Калистова обедать.

   - Слушайте, Лиза! - крикнул ей Калистов.- Ко мне товарищ пришел, друг мой и приятель, могу я его к вам в дом пригласить?

   - Нельзя никак! - отозвалась она весело.- А нельзя по той причине, что, может, приятель ваш любит сладко покушать, а нынче день постный, кроме щей да гороху, да каши с конопляным маслом, нет ничего!

   И она весело захохотала.

   А Калистов тем временем говорил мне:

   - Не слушай ее! Озорница известная!.. Идем, идем!..

   Целых два дня я прожил у Калистова и тоже, в свою очередь, не заметил, как пролетело время. Уходя, я сказал, однако, Калистову:

   - Смотри, брат...

   - Что, говорит, такое?

   - Смотри, не застрянь здесь!..

   - Ну, вот еще что выдумал! Ты это, говорит, насчет Лизы, что ли, намекаешь?

   - А что ж, говорю, разве в такую трудно влюбиться?

   - Только не мне!

   - Это почему?

   - А потому, что я ее таким вот клопом знал. Точно, не спорю, я, говорит, люблю ее, но как сестру родную.- И потом, посмотрев на меня, спросил: - А тебе нравится она?

   - Ничего, говорю, девушка, во всей форме...

   И действительно, Лиза была такая девушка, каких мне не приходилось встречать до тех пор! Говорю я это не потому, что она в известной степени представляет собою героиню моего рассказа, а потому, что не походила ничуть на наших поповен. В то время, к которому относится этот рассказ, а время это давно прошедшее, все наши поповны были какие-то мямли,- ни рыба ни мясо. Одни из них барышень из себя разыгрывали, а другие - судомоек чумазых. Редкая из "барышень" знала грамоте, но щеголять французскими словами, немилосердно их коверкая, любили до увлечения. Другие же - "судомойки" - только ныли и ожидали женихов. Первые болтали, рядились да романсы распевали, а вторые не умели говорить и только занимались пачкотней. Вот поэтому-то Лиза и выдавалась своею самобытностью. Она не подражала ни первым, ни последним. Она даже одевалась по-своему: просто, и именно так, как ей нравилось. Над кринолинами, бывшими тогда еще в моде, она смеялась; шляпки, украшенные цветами и зеленью, называла копнами, а зонтиков даже никогда и в руки не брала. Это была девушка бойкая, веселая, говорливая и с постоянно смеявшимся взглядом. К работе была неоценима, работа кипела в ее руках, она поспевала повсюду и помимо дома. Ее можно было видеть и в церкви, и на базаре, и на гулянье, когда таковое устраивалось, и в гостях, и у знакомых.

   Глядя на Лизу, воодушевлялся и Калистов, и, когда подошла пора покоса, он сам напросился в косцы.

   И действительно, на другой же день вместе с пономарем и Лизой отправился в луга.

   Сначала работа у Калистова не спорилась. Коса то и дело либо скользила по траве, либо утыкалась концом в землю, но прошло некоторое время, и Калистов так приловчился к этому, совершенно новому для него делу, что любо было смотреть на него. Он втянулся, рука расходилась, и полукруги скошенной травы, сочной и мокрой, укладывались стройными рядами. Часов в девять утра они позавтракали, а после завтрака снова принялись за работу, и работа эта подействовала на Калистова до того благотворно, что с каждым пройденным рядом он чувствовал себя бодрее и бодрее. Какой-то прилив сил нахлынул на него, и ему было хорошо и весело. "Никогда я не обедал с таким аппетитом,- вспоминал, бывало, Калистов,- как тогда!"

   С этого дня Калистов ни на шаг не отставал от семьи пономаря.

   - Вы, пожалуйста, Лиза, разбудите меня завтра,- говорил он каждый вечер, уходя спать,- мне ужасно как хочется поработать с вами. Завтра мы что будем делать?

   - Бахчу мотыжить.

   - И прекрасно! Так разбудите же, пожалуйста.

   И Лиза, подоив и проводив коров в стадо, каждое утро подходила к чулану, в котором спал Калистов, стучала кулаком в дверь и кричала:

   - Ну вставайте же! пора! Солнышка-то вилами не достанешь!

   - Сейчас, Лиза, сейчас! - отзывался Калистов, поспешно одевался и шел на работу.

   Так проводили они время изо дня в день, и Калистов не успел опомниться, как почувствовал, что дружба, питаемая им к Лизе, начала как-то изменяться и принимать какой-то совершенно новый оттенок. Сначала он не доверял этому новому чувству, смеялся сам над собой, но когда он стал замечать, что каждый раз при встрече с Лизой сердце его как-то замирало и как-то особенно тревожно билось, что без Лизы ему становилось невыносимо скучно, а с нею и весело и легко,- он понял, что это уже не дружба, а что-то другое, может быть, то самое чувство, которое люди привыкли называть любовью... Он стал засматриваться на Лизу и, засматриваясь, находил уже в ней не ту красоту, которую видел прежде, какую-то иную,- манящую, жгучую. Прежде, бывало, глянет он на Лизу и улыбнется только, а теперь при взгляде на нее ему хотелось бы обнять и расцеловать ее. Раз Лиза вместе с отцом поехала в город на ярмарку, оставив Калистова присмотреть за домом. Проездили они дня три, и бедный мой Калистов не знал, куда деваться от тоски. Ему сделалось так тяжело без Лизы, так пусто, что он готов был бежать в город, лишь бы поскорее свидеться с нею. Другой раз случилось нечто еще более тяжелое. Был храмовой праздник в Скрябине. Наехали к пономарю гости соседние, причетники с женами и дочерьми, а в числе их и один купеческий приказчик по фамилии Свистунов, кудрявый и бойкий парень, лет двадцати, в синей щегольской поддевке и голубой шелковой рубахе навыпуск. Кровь с молоком - одно слово! Свистунов этот крепко увивался за Лизой, и потому нет ничего удивительного, что почти весь день не отходил от нее. Болтал, шутил с ней, угощал пряниками, орехами, а бедный Калистов смотрел на все это и терпел поистине адские муки! Когда же вечером приказчик заиграл на гитаре, а Лиза, подсев к нему, запела какую-то песню, то Калистов не выдержал и поспешил вон из комнаты, ибо чувствовал такой прилив бешенства, что боялся, как бы бешенство это не взяло верх над рассудком. Он вышел на крыльцо, а когда, немного погодя, на то же крыльцо выбежала и Лиза, он поймал ее за руку и проговорил едва слышно:

   - Пожалуйста, Лиза! Вы так не мучьте меня!

   Лиза вспыхнула даже.

   - А вы что же, боитесь, что ли, чего? - спросила она.

   - Тяжело мне...

   - Не бойтесь! - проговорила она и, вырвавшись, быстро убежала в комнату.

   Это "не бойтесь!" - возбудило в нем тысячу недоразумений. "Что же значило это! - думал он.- Что хотела она сказать этим?" Но как он ни размышлял, а все-таки уяснить себе не мог. То казалось ему, что это имеет вид признания, а то, наоборот - отказа или, что всего хуже, насмешки. Слово это не давало ему покоя, и, когда на следующее утро Лиза, по обыкновению, пришла будить его, он поспешил выбежать к ней в сени и, взяв ее за руку, спросил:

   - Лиза! скажите же, что это значит?

   - Чего еще? - спросила она.

   - А то слово, что вы мне вчера на крыльце сказали!

   - Мало ли что говорю я! Слов-то за день столько высыпешь, что и мешков не хватит собирать их.

   - Нет! Вы только сказали: "Не бойтесь!" Что же значит это?

   Но Лиза опять-таки ничего не разъяснила и, снова вырвавшись из рук, выбежала вон из сеней. Только вечером, в сумерках, когда оба они, В Калистов и Лиза, случайно встретились в палисаднике и когда Калистов снова потребовал объяснения, Лиза вместо ответа упала ему на грудь и, крепко обняв его, тихо заплакала...

   - Сомнение исчезло...

   И оба они словно испугались чего-то, но чего именно - но умели определить, ибо в первый раз переживали это чувство. И Калистову словно слышались слова господа: "Проклята земля за тебя. Терние и волчцы она произрастит тебе, и будешь питаться полевою травою!" Они даже ни слова не сказали друг другу, и только одни поцелуи да объятья подсказывали им, что страх, переживаемый ими, есть страх от нахлынувшего счастья. Так они и разошлись, не сказав ни слова,- Лиза в свою комнату, а Калистов в свой чулан. Даже на другой день утром они не могли еще очнуться и не то избегали, не то боялись встречи, а когда встречались, опять испуг овладевал ими.

   Однако на другое утро, когда оба они были в поле и когда пономарь зачем-то отошел от них, Лиза обратилась к Калистову.

   - Послушай,- проговорила она,- чего же мы испугались!

   - Я не знаю, Лиза...

   - Ничего дурного мы с тобой не сделали, значит, ни бояться, ни стыдиться нам нечего. Полюбили мы друг друга, и все тут! Я этого не стыжусь, а как ты... не знаю.

   - Я счастлив, Лиза.

   - И я тоже.

   И вдруг им сделалось опять и весело, и легко, и хорошо!..

   Однако каникулы пришли к концу, и надо было отправляться в город. Тяжело было расставаться моим влюбленным. Целый вечер пробыли они вместе, и чего-чего только ни переговорили они в этот вечер. Так как Калистов сделал Лизе предложение, а та с радостью согласилась на это, то, понятно, и было о чем говорить. Они порешили до поры до времени ничего не открывать старику, ибо боялись, что старик не выдержит и разболтает всем столь дорогую для них тайну. Затем было порешено свадьбу сыграть тогда, когда Калистов кончит курс в семинарии, а чтобы не томить себя столь продолжительной разлукой, Калистов должен был проводить в Скрябине и рождественские каникулы, и пасху, и затем - каникулы летние.

   На другой день рано утром, распростившись с пономарем, который не знал, как и благодарить Калистова за оказанную услугу, Калистов отправился в город. Лиза проводила его до околицы.

   - Ну,- говорила она,- прощай... Смотри, не забудь...

   - Ты-то не забудь меня, а я-то не забуду... Ну, прощай...

   - Прощай! - повторила Лиза.

   И, крепко обняв Калистова, она прильнула к нему губами.

   Всякому более или менее известна бурсацкая жизнь, с ее щами, кашей, грязью и смрадом, но тем не менее она все-таки составляет одно из самых если не светлых, то веселых воспоминаний наших. Народу было много, все молодежь, и время летело незаметно. Конечно, и в то время много переживалось горя, но молодость, силы и здоровье прощали многое и со многим мирились...

   Итак, с Калистовым мы были вместе. Койки наши были рядом, в классе сидели мы на одной скамейке. Калистов учился отлично. Я похуже, но все-таки не отставал от него. Поведения Калистов был примерного и не только не пил вина, но даже и трубки не курил. Слово, данное Лизе, Калистов сдержал: он не пропустил ни одних каникул, не побывав в Скрябине.

   Нечего говорить, что каникулы эти еще более сближали и Калистова и Лизу, и наконец они дошли до того, что жить в разлуке им становилось нестерпимо тяжело. Однако поступить иначе было невозможно. Калистову было необходимо кончить курс, так как иначе он не мог бы получить священнического места. Каникул Калистов ждал с таким нетерпением, что считал не только остававшиеся до них дни, но даже и часы, а с приближением этого вожделенного времени становился все нетерпеливее. Сверх того, чуть не каждую неделю они обменивались длинными письмами. Калистов описывал Лизе свое житье в бурсе, а Лиза свое в Скрябине. И каждый раз, читая незатейливые письма Лизы, Калистов мысленно переносился к ней и мысленно жил с нею. С полгода они ничего не говорили пономарю о своем решении; наконец Лиза не вытерпела и объявила ему все. "Прости меня,- писала она Калистову,- я все открыла отцу. Не сердись. Но, право, мне так было тяжело возиться с своим счастием (оно оказалось сильнее меня), так хотелось счастием этим погордиться, похвалиться, порадоваться с кем-нибудь судьбой своей, что я не вытерпела и все рассказала отцу. Я начала с приказчика, возбудившего в тебе ревность, и кончила палисадником, свидетелем наших радостных слез. Нечего говорить, что отец сначала не поверил моему счастию, но затем, убедившись, что все это правда (а убедился он, верно, по глазам моим), он предался такой же радости, какой предаюсь я и утром, и ночью, и днем. Нет, этого мало! какой предаюсь не только каждую минуту, но даже каждую секунду, каждое мгновение!" Письмо это Калистов перечитывал несколько раз, и не только он, даже я затвердил его наизусть.

   - Однако, брат, ты, я вижу, парень-то ловкач! - кричал пономарь, когда Калистов, весь промокший от распутицы, пришел к нему на пасху.

   - А что? - спросил он весело.

   - С девками не робеешь!.. Ловко обработал!

   - Нравится?

   - Ничего!

   И, только тут заметив, что Калистов был весь мокрый, он вскрикнул:

   - Где это тебя так угораздило?..

   - А вот здесь, совсем под вашим селом...

   - На Осиновке?

   - Да, на Осиновке, чтобы ей пусто было... Сначала шел по льду, ничего, хорошо... правда, похрустывало, а все-таки идти было можно, а потом как ухну вдруг... да по самый по пояс.

   Но пришла Лиза, и весь холод был забыт.

   И никогда еще ни пономарь, ни Лиза, ни Калистов не встречали так радостно пасху, как встретили и провели ее в тот памятный год.

   - Однако вот что,- говорил пономарь Калистову,- ты смотри, чтобы твоя любовь не мешала твоему ученью. Я тебе по совести скажу, я человек бедный, а ты беднее меня. Учись, смотри, да чтобы тебе попом быть, а без того - нет тебе моего благословения...

   - Не бойтесь! - крикнул Калистов, но вдруг, вспомнив то же самое слово, сказанное Лизой, расхохотался.

   - Чего хохочешь-то...

   Бывшая при этом Лиза тоже вспомнила это "не бойтесь" и присоединилась к хохоту Калистова, а благодушный пономарь глядел на них и, качая головой, говорил:

   - Совсем взбесились.

   Следующее затем лето Калистов опять провел в доме своей невесты, и так как сватовство это не было уже тайной, то они ни перед кем и не скрывали своей взаимной любви.

   Наконец мы кончили курс и, словно птичка, вылетевшая из клетки, взмахнули слабыми еще крыльями.

   До этой минуты о жизни мы не имели, конечно, никакого понятия; мы видели только ее цветки. Жизнь наша начинается именно с той минуты, когда перед нами, растворив бурсацкие двери, начальство проговорит: "Ну, господа, вы кончили; мрак невежества перед вами рассеян; мы обогатили ум ваш познаниями, мы представили вам широкую дорогу. Вот вам ваши документы, ваши аттестаты, делайте с ними, что знаете, ступайте, куда хотите, но здесь вам оставаться нельзя, и нам до вас нет никакого дела".

   Вот эта-то минута и есть начало нашей жизни! Только перешагнем за порог, как дверь бурсы захлопывается, и ходу туда тебе уж нет, а ступай куда знаешь. Нет ни щей, ни каши, ни теплого угла,- ничего! На первых-то порах,- я буду говорить о сиротах, подобных Калистову,- мы этой минуты хорошенько не понимали, мы были одушевлены еще надеждой, волей, упованием на будущее. "Я пойду в священники",- говорит один; "Я пойду на гражданскую службу",- говорит другой; "Я пойду в учителя",- говорит третий. Но прежде, чем заняться этим, все говорят: "Я пойду, поживу в деревне". Там-то у такого-то есть приятель; у такого-то есть дядя; у другого - тетка. И вот все расходятся на некоторое время по деревням, подышать чистым воздухом, отдохнуть от бурсацкой жизни, посмотреть на луга, на леса, на светлые озера и реки. Но, проживя неделю, другую,- один видит, что его приятель сам еле-еле перебивается, другой - что дядя его, дьячок, добывает себе кусок хлеба не шутя, а кровавым потом, что он с утренней зари и до поздней ночи, согнувшись в три погибели над сохой, вспахивает свой загон, ради хлеба; что, ради хлеба, он до мозолей стирает свои руки, скашивая траву; что, ради хлеба, он всех своих ребятишек гонит в поле на жнитво или сенокос; третий видит, что тетка, у которой он думал отдохнуть, вдова и живет христа-ради у священника. И всем становится вдруг совестно, что они объедают бедных. "Нет,- говорят они,- им самим есть нечего! пойдем и мы хлеб добывать!" И вот все идут опять в город. Но они все еще не унывают, они все еще надеются на будущее. У них есть аттестат, следовательно - дорога широкая. И вот они пришли в город; в кармане у другого даже гроша нет, на плечах один нанковый сюртучишко, квартиры нанимают жалкие. Один, глядишь, из-за куска хлеба, пристроился к какому-нибудь чиновнику и учит грамоте чуть ли не всю семью; другой - живет перепискою бумаг; третий - книги переплетает; четвертого - берет какой-нибудь причетник и, в надежде на будущие блага, кормит и поит бесприютного. Так все кое-как и разместятся. Видя, разумеется, такую бедность, никому и дела нет до нас, разве уж какой-нибудь случай выйдет. Хорошо еще, что между нами дружба есть, хорошо еще, что мы хотя скудно, но помогаем друг другу.

   Первое, что сделал Калистов по окончании курса, это - тотчас же отправился к Лизе. Счастливый и торжествующий пришел он на свою родину, под милый кров. Лиза встретила его первая.

   - Ну, мой друг, Лиза,- проговорил он, обнимая ее,- я кончил все. Теперь нам ждать недолго.

   В тот же вечер, когда вся семья сидела за ужином, пономарь дал окончательное слово Калистову выдать за него свою дочь; но прежде, чем обвенчаться, Калистов должен был идти в город и хлопотать о месте.

   Все были счастливы. Счастлив был старик пономарь, счастливы были и Калистов с Лизой.

   Неделя промчалась незаметно, и вот Калистов снова отправился в город. Денег было у него немного, всего каких-нибудь три-четыре рубля, а рассчитывать на скорое получение места - нельзя. Надо было добиться денег. Калистов пошел по своим товарищам, но и те сами были не богаче его. К счастью, попалась одна просвирня, которая, видя перед собою бедняка, ожидающего, впрочем, священнического места и хорошо кончившего курс, взяла его на хлебы, а деньги согласилась подождать.

   Однако Калистов все-таки не забывал, что хотя просвирня и изъявила согласие на подождание денег, но все-таки хлопотать об них не мешало, ибо просвирня сама-то едва переколачивалась со дня на день.

   Но и тут судьба поблагоприятствовала Калистову! Приехал в город помещик, определять своего сына в гимназию. Барчонок, как видно, подготовлен был плоховато, и помещик решился найти для него учителя, но чтоб учитель этот был недорогой. Дешевле семинариста, разумеется, никто не возьмет, и вот Калистов попал к этому помещику и за незначительную плату принялся ходить на кондицию¹² и заниматься с барчонком.

   Однажды как-то прихожу я к нему. Как теперь помню, дело было в обеденную пору. Смотрю, Калистов сияет счастьем.

   - Что это, говорю, с тобой?

   - А что? - говорит.

   - Да что-то ты очень весел.

   - Да так, веселится.

   - Разве есть,- говорю,- что-нибудь хорошее?

   - Есть,- говорит.

   Оказывается, что Калистов только что воротился от секретаря консистории¹³, который принял его как нельзя лучше и обещал свое высокое покровительство.

   Секретарем у нас в ту пору был некто Финоген Андреевич Гелиотропов. Это был мужчина лет сорока, высокий, полный, с свежим, всегда чисто-начисто выбритым лицом, розовыми щеками и еще более розовыми губами, всегда приятно улыбавшимися. Финоген Андреевич считался в городе красавцем, подозревался в нескольких интрижках с несколькими молодыми вдовушками, но тем не менее пользовался уважением и завоевал себе название "благомыслящего человека". "Благомыслящий человек" этот, сознавая свою красоту, одевался всегда не только изысканно, но щеголевато. Короткие волосы, всегда блестевшие, зачесывал на виски, а на лбу устраивал "тупей", который каждый день завивал; галстук носил высокий из черного атласа, манишки снежной белизны и бархатные черные жилеты, на которых особенно рельефно обрисовывалась массивная, червонного золота, цепочка с брильянтовой задвижкой. Походку имел "благомыслящий человек" важную, медленную, но, встречаясь с дамой, как-то особенно сладко улыбался и, скользнув левой ногой вперед, приподнимал слегка правую, замирал на секунду и затем подлетал, живописно изогнув правую руку по направлению к сердцу. Это означало: "сердечно рад". Жизнь "благомыслящий человек" вел аккуратную. В известный час вставал, ложился спать, в известный час приходил в консисторию и уходил оттуда, в известный час пил чай, завтракал, обедал, выкуривал "свою сигару", выпивал "свой стакан холодной воды" и в известный час гулял в городском саду, ради моциона. В саду этом он был особенно изящен. Как теперь вижу его фигуру, в легком пальто, в цилиндре, надетом немного набекрень с шелковым дождевым зонтиком в руках и с фуляровым платком¹⁴, выглядывавшим из заднего кармана его пальто. Обойдет, бывало, раза три по утрамбованным дорожкам весь сад кругом, посмотрит на клумбы цветов, сорвет стебелек резеды и, понюхивая его, сядет на скамью. Вечера он проводил в клубе, за картами. "Благомыслящий человек" жил в роскошной квартире, имел жену для мебели, дочь, выданную, впрочем, замуж, и пару красивых лошадей. Консисторию он держал в руках, и так как архиерей¹⁵ у нас в то время был закоренелый монах, худой, питавшийся просвирами да картофелем, служивший длинные-предлинные обедни и заутрени, то нечего говорить, что настоящим архиереем, в смысле администратора, был не кто другой, как "благомыслящий человек". Он назначал попов и дьяконов, давал им места, ставил и сменял благочинных, награждал набедренниками, скуфьями, камилавками, отдавал под суд и миловал, и на епархию смотрел, как на свою оброчную статью или как на стадо баранов, которых можно было и стричь, и брить, и даже шкуру сдирать. Тяжелое было то время, и духовенство наше долго не забудет его. В руки этого-то "благомыслящего человека" и разных орденов кавалера попал наш Калистов.

   Этот-то "благомыслящий человек" встретил Калистова, обещав ему свое высокое покровительство, просил его быть спокойным, присовокупив, что он слышал о нем так много хорошего от самого ректора семинарии, что поставляет себе обязанностью оказать ему протекцию.

   Я поздравил Калистова с успешным началом и объявил ему, что если уж сам секретарь взялся за это дело, то сомневаться в успехе нечего. Между тем внутренне я только удивлялся и даже не верил Калистову, да и можно ли было верить, когда всем было известно, что секретарь без денег ничего не делал и что прямо объявлял даже об этом просителям. Итак, Калистов зажил отлично. Обнадеженный секретарем и явно покровительствуемый фортуной, он весело и энергически принялся за дело и только об одном и мечтал, чтоб скорее жениться на Лизе и быть священником. Нечего и говорить, что усердная и подробная переписка продолжала производиться ими. Комната, в которой жил Калистов, была невелика, но зато вид из нее был превосходный. Домик точно висел над рекой, так был обрывист берег. С одной стороны виднелся город со всеми своими церквами и белыми домиками, как будто утонувшими в зелени садов и палисадников, а с другой - необозримые луга, по которым бежала река голубой лентой. И как было красиво смотреть на эту реку ночью, когда рыбаки, окончив свой лов, зажгут, бывало, по берегу костры и примутся варить рыбу. Как были красивы их черные фигуры на огненном фоне и как был величествен этот розовый дым, усыпанный искрами, расплывавшийся по черному фону ночи.

   Хозяйство свое, как ни было оно незначительно, Калистов передал просвирне, и, надо сказать правду, отдал в хорошие руки. Бывало, невольно удивляешься, глядя на старуху! Откуда брались у нее силы! И когда только успевала она все делать. Она и стряпала, и мыла белье, и убирала комнату, и самовар подавала, ну, словом,- все сама. Ухаживала она за Калистовым, как мать родная. Бывало, стоит только мигнуть, как уж она все понимала и исполняла. Табак потребуется,- бежит за табаком, огонь спонадобится,- подает коробку со спичками.

   Надо вам сказать, что у просвирни была дочка, по разным обстоятельствам засидевшаяся в девках. Дочку эту звали Анночкой. Ей было уже лет под тридцать, и до крайности была она некрасива: рябая, рыжая и кокетка страшная. Бывало, все утро в том только и проходило, что сидела она за зеркалом и всячески убиралась; помочь же в чем-нибудь матери не хотела. Только, бывало, и делала, что сидела у окна да считала прохожих. Характера была злого и с матерью обращалась хуже, чем с кухаркой. Несколько раз старалась мать как-нибудь пристроить дочку, но от Анночки бегали все, как от огня; да и кому нужна такая.

   У этой-то просвирни и поселился Калистов.

   Раз как-то пришел я к Калистову поздно вечером. В сенях было темно. Вдруг слышу в чулане, в котором спала Анночка, какой-то шепот. Я остановился; слышу - просвирнин голос.

   Шептанье это сильно подстрекнуло мое любопытство; я притаил дыханье и тихонько приложился ухом к щелке. Слышу, говорит просвирня:

   - Нет, говорит, Анночка: воля твоя, а ты одними нарядами ничего не возьмешь.

   - Много вы понимаете! - дерзко отвечала Анночка.- Уж знали бы свои пироги да лепешки, а то туда же, суетесь со своим суждением.

   - Эх, Анночка,- зашептала опять просвирня,- материнский глаз лучше видит. Для тебя же я говорю все это; сама знаешь, в нашем быту одного щегольства мало, нужно знать хозяйство. Ведь тебе не по гостям ездить, а домом управлять. Священнику не щеголиха, а хозяйка нужна, которая умела бы сохранять его добро.

   Я еще плотнее прислонился к щелке, но больше ничего не слыхал, потому что залаяла собака, и просвирня вышла из чулана.

   Я вошел к Калистову; он уже собирался спать. Не знаю, почему-то разговор этот показался мне подозрительным; однако Калистову я не сказал об нем ни слова.

   Немного погодя я опять как-то зашел к Калистову; смотрю, у него сидит просвирня, сидит и говорит:

   - Да, Петр Гаврилыч, уж так бы была я вами благодарна, кабы вы мою Анночку грамоте выучили.

   - Что же, это все ничего, можно,- говорит.

   - Добрый вы человек, Петр Гаврилыч,- говорит просвирня,- недаром я вас словно родного сына полюбила. Так, значит, можно к вам Анночку присылать?

   - Присылайте, ничего.

   - Очень, говорит, вам благодарна. А я для вас, Петр Гаврилыч, всей душой. Конечно, я, говорит, женщина бедная, беззащитная, а ценить добро все-таки умею.

   Я, разумеется, сижу да слушаю. Наконец кончилось тем, что Калистов согласился учить Анночку.

   Вскоре просвирня ушла, и мы остались одни.

   - А знаешь ли, что я тебе скажу,- проговорил я, обращаясь к Калистову,- я бы тебе посоветовал съезжать с квартиры.

   - Это, говорит, почему?

   - Да так и так, говорю, что-то тут дело-то подозрительно.

   Да и рассказал ему подслушанный разговор.

   А Калистов только расхохотался. "Вот, говорит, вздор какой выдумал".

   Таким образом начались уроки. Анночка аккуратно каждый день приходила в комнату Калистова и просиживала у него часа по два, по три; а как только, бывало, станет уходить, так и начнет звать Калистова к себе, то на чай, то на пирог. Ну, разумеется, Калистов не отказывался, да оно и понятно, если хотите: человек совершенно один, занятия были только по утрам, а вечер не одному же сидеть. Кроме того, заманивало Калистова к просвирне и то, что был он там всегда первым гостем. Бывало, только покажется в комнату, как просвирня с дочкой не знали куда и посадить его, пойдет угощенье: чай, закуски разные... Что, бывало, Калистов скажет, то и свято. Трубки ли захочет покурить, сейчас ему набивают; ноги, бывало, протянет на стул, а просвирня стоит перед ним да просит разных советов: "Я, дескать, женщина беззащитная, глупая, а умников слушать надо!" Ну, Калистов и барствует; самолюбие удовлетворено, почет во всем, и все это втянуло его в общество просвирни. Как только воротится, бывало, с кондиции, так и к ней; у ней обедал, ужинал, чай пил, а немного погодя стал даже входить и в хозяйственные распоряжения, сделался в доме чем-то вроде хозяина, так что даже и нахлебники, жившие у просвирни, и те во всем ему подчинялись.

   Так прошло с месяц.

   Сижу я раз дома, читаю книгу; вдруг приходит Калистов.

   - Ну, говорит, приятель, поздравь меня.

   - Что такое?

   - Скоро, говорит, место получу.

   - Неужели?

   - Да, говорит, скоро.

   - Где же это?

   - В селе Ивановском. Новая церковь выстроена, и только ждут владыку, чтоб освятить ее, а владыка-то болен.

   - Почему же ты знаешь, что именно тебя посвятят туда? - спросил я.

   - Как, говорит, почему: сейчас у секретаря был.

   - Так это он сказал тебе?

   -- Он, и он же за мной на квартиру нарочного присылал. Не велел никуда отлучаться теперь. "Ждите, говорит, со дня на день!"

   Я только посмотрел на Калистова, а сам внутренно подумал: неужели в самом деле секретарь посылал за ним. Удивительно показалось мне это, и удивительно потому, что никогда таких примеров не бывало. Однако я промолчал и спросил только о том, хорош ли приход?

   Приход оказался отличным,- душ в тысячу, но что всего лучше, так это то, что старушка помещица была дружна с преосвященным, стало быть, у Калистова будет и протекция.

   Калистов просидел у меня недолго, а вечером пошел я к нему. Входя в калитку, я встретил просвирню.

   - Не к Петру ли Гаврилычу? - спросила она меня.

   - Да, к нему,- говорю.

   - Их, говорит, нет дома, куда-то вышли. Впрочем, они скоро вернутся, вы подождите их. Да не угодно ли ко мне покуда, у меня и самоварчик кстати кипит, чайку бы накушались.

   Я зашел, Анночка сидела у окна.

   - Нет, каков наш-ат! - проговорила просвирня, когда я уселся.

   - А что?

   - Как что? Сам секретарь сегодня присылал за ним. Приказал ждать места и никуда не отлучаться...

   - Неужели это правда?

   - Сама видела.

   - А ведь я, признаться, думал, что он врет это.

   - Какое же врет! Сама видела. Мы, знаете ли, сидим с Анночкой, а человек вдруг и входит. "Здесь, говорит, живет студент Калистов?" Да таким басом спросил, что я даже вздрогнула. "Здесь, говорю, батюшка".- "Так скажите, говорит, ему, чтоб сейчас к секретарю шел, очень, дескать, нужно".

   И потом, вдруг понизив голос, просвирня спросила меня:

   - Да что, батюшка, у Петра-то Гаврилыча невеста-то есть, что ли?

   "Э! Так вот зачем ты позвала меня чай-то пить,- подумал я,- ну да добро же, я тебя поморочу".

   - Нет, говорю, нет еще.

   - О чем же они думают? - продолжала просвирня.

   - Не знаю.

   - Ведь священники-то холостые только в немецких землях бывают, а у нас женатые. Пора бы позаботиться.

   - Видно, говорю, не облюбовал еще.

   - Так-с,- проговорила просвирня и взглянула на Анночку.

   В это самое время под окном послышалось веселое пение. Просвирня узнала знакомый его голос и в одну минуту бросилась встречать Калистова. Анночка тоже вскочила с места и со свечкой в руках побежала на крыльцо.

   Между тем весть о том, что секретарь присылал за Калистовым, немедленно распространилась по всем нашим. Все приходили в изумление и не знали, чему приписать такое внимание и благоволение. Некоторые начали завидовать и сердиться на Калистова, называя его хитрым, низкопоклонным; но как они ни сердились, а все-таки к Калистову ходили и даже заискивали его протекции. Калистова это забавляло, и мы, бывало, немало смеялись над всем этим. Владыка между тем все еще не поправлялся и, по отзыву доктора, выехать мог не скоро. Помещица же старушка непременно желала, чтоб выстроенный ею храм был освящен епископом. Стало быть, надо было ждать.

   В таком-то положении были дела Калистова, когда получил я из деревни письмо, в котором меня извещали, что матушка, простудившись во время мочки коноплей, не на шутку захворала. Я простился с Калистовым, нанял лошадей и поскакал домой. Приехал я через сутки и нашел, что матушка действительно больна; но так как у нас в селе есть у помещика больница и немец лекарь, то, значит, больная была не без помощи и можно было надеяться на выздоровление. Кроме того, в болезни матушки принимала участие и сама помещица: она каждый день ходила ее навещать и приносила чай, варенье; словом, все ухаживали за матушкой. Приезд же мой помог лучше всяких ухаживаний. Не дальше как на третий день матушке было гораздо лучше, но ехать в город я все еще не решался. Кроме того, удерживало меня также и то, что надо было молотить хлеб, а так как у батюшки работника не было, то я и решился помочь ему в молотьбе.

   Однажды как-то батюшка куда-то уехал, и я был один на гумне; вдруг, смотрю - идет Лиза.

   - Бог помощь, говорит, Иван Степанович.

   - Ах, это вы, Елизавета Николаевна,- говорю я,- как поживаете?

   - Ничего, слава богу. Это вам и не стыдно, говорит, Иван Степанович?

   - Что такое?

   - Да к нам не побывать!

   - Да все недосуг,- говорю.

   - Как же, говорит, поверю я вам. Нет, уж вы просто поспесивились. Да что это вы одни, говорит, молотите, дайте-ка я помогу вам.

   Я было попросил ее не беспокоиться, да она и слушать не хотела, взяла цеп и принялась молотить, и у нас так пошла работа, что просто прелесть, в два цепа; да ведь как валяли-то, только пыль столбом летела.

   - А я,- говорит Лиза, не переставая молотить,- нарочно к вам пришла. Услыхала, что вы из города приехали, и пошла. Что, как там?

   Я смекнул, в чем дело.

   - Это, говорю, насчет Петрухи?

   - Да, говорит, насчет его. Что, как он здоров?

   - Слава богу, кланяться приказал.

   - Спасибо... А письма нет?

   - Давно ли он вам писал-то!

   - Недавно-то недавно, но я полагала, что с вами еще напишет. А что место?

   Я рассказал ей все подробно и рассказ свой покончил тем, что, по всей вероятности, весьма скоро она будет уже "матушкой" в селе Ивановке.

   После этого посещения я виделся с Лизой почти каждый день; то она ко мне завернет, то я к ней. Ни в чем не завидовал я Калистову: ни его успехам в семинарии, ни протекции, которую оказывал ему секретарь консистории, ни месту, которое он получает прежде других, но в отношении Лизы - грешный человек - зубы точил на него. Так я в нее втюрился, как не может втюриться самый отчаянный мальчишка. Не поверите ли, я даже с ужасом помышлял о той минуте, когда Калистов, получив место, явится в Скрябино и поведет к венцу Лизу. Теперь, конечно, я понимаю, что все это было глупо, гадко, ну, а тогда дело было иное.

   Раз как-то прихожу к ней: смотрю, у крыльца пономарского домика стоит щегольская тележка, запряженная тройкою лошадей. Сбруя на лошадях с медными бляхами, с кистями, с переметами, в гривах вплетены разноцветные ленты, бубенчики так и громыхают при малейшем движении лошадей.

   - Кто это? - спрашиваю я у кучера.

   - Свистунов, Николай Николаич.

   Я даже ушам не поверил! Однако все-таки вошел в комнату и действительно увидал Свистунова, того самого приказчика, к которому приревновал Калистов Лизу. Он был одет франтом, в поддевке, в бархатных шароварах, лаковых сапогах, в шелковой рубахе, в воротнике которой блестела какая-то особенно бросавшаяся в глаза запонка, ну, просто молодец молодцом. И сам-то по себе он был красавец... высокий, статный, стройный, с черными кудрявыми волосами, с большущими синими глазами... Когда я вошел в комнату, Лиза провожала Свистунова...

   - Ну, счастливо оставаться! - говорил Свистунов.- Коли такое дело, то, видно, нам прохлаждаться здесь нечего... Прощайте, Лизавета Васильевна...

   - Прощайте, Николай Николаич...

   - А может, надумаете еще...- проговорил Свистунов,- коли надумаете, дайте весточку, мигом прилетим, соколом упадем!

   - Нет, уж не ждите...

   - Напрасно-с, ей-ей напрасно-с!.. Итак, прощайте-с...

   И, крепко пожав Лизе руку, он вышел, вскочил в тележку и полетел именно быстрее сокола.

   - Поздравьте! - говорила между тем Лиза, обращаясь ко мне.

   - С чем? - спрашиваю.

   - С женихом.

   Я даже ужаснулся.

   - Что это значит?

   - Свататься приезжал.

   - Кто?

   - Свистунов.

   - Как? - спрашиваю.

   - Известно, как сватаются-то! - просил моей руки. "Охота, говорит, вам за кутейника¹⁶ выходить, попадьей весь век прокоптить! То ли дело купеческой женой сделаться. Я, говорит, теперь в купцы приписался, гильдию плачу¹⁷, у помещика Заборина пятьсот десятин лесу купил, мельницу у него же в аренду снял на двенадцать лет. Крупчатка¹⁸ важная, шесть тысяч доходу дает. А уж какой, говорит, домик при мельнице... загляденье просто!.. Светленький, чистенький, о пяти комнатах... Под самыми окнами река шумит, а кругом зеленый лес стонет... Заживете, говорит, словно в сказках царевны прекрасные... кони у вас будут вихря быстрей, кушать будете сладко, наряжать буду в парчи да в бархат, почивать на лебяжьем пуху, ни в чем отказа не будет! А отцу, говорит, вашему хоть сейчас за вас триста монет оставлю! Свадьбу, говорит, сыграем знатную, хмельную, шумную, с музыкой, песнями... чтобы недели три в чаду ходить".

   - Что за чепуха! - говорю.

   - Нет, не чепуха! - крикнула Лиза, а сама подбоченилась да таково-то насмешливо глянула на меня, да так-то захохотала, что у меня мурашки по телу пробежали.

   - Чем же все это кончилось? - спрашиваю.

   - Известно чем... поклонилась я ему низехонько от лица до сырой земли и сказала: "Спасибо тебе, добрый молодец, свет Николай Николаевич, за твою любовь, за ласку да за доброе слово. Родилась я на свет не царевной, а простой поповной... Не к лицу мне парча да бархат, жизнь купецкая... не мне на твоих конях кататься, не мне в твоих теремах жить и спать на пуху лебяжьем... У меня есть суженый иной, а у тебя будет иная. Спасибо, добрый молодец, свет Николай Николаевич".

   И, проговорив это, Лиза захохотала.

   Вдруг, в эту самую минуту, дверь распахнулась, и в комнату вбежал Калистов.

   Мы даже вскрикнули оба при виде его, а он, увидав Лизу, так и повис у нее на шее.

   - Нет,- говорит он,- вытерпеть не мог, чтобы не повидаться с тобой.

   И нимало не медля рассказал, что владыка оправился, что он скоро выедет и что секретарь, уведомив его об этом, просил его, Калистова, зайти к нему в следующую пятницу для окончательных объяснений и для написания прошения.

   И затем, вынув поспешно из кармана какое-то письмо и подавая его мне, прибавил:

   - На, читай... да только читай громко, чтобы все слышали.

   Это было письмо от "благомыслящего человека". Письмо это я помню от слова до слова. Вот что писал он: "Его преосвященство, милостию божьею, оправился совершенно и чувствует себя насто