Салов Илья Александрович - Иван Огородников

звели руками...

   - Ну,- раздалось несколько голосов,- ни в воде не тонет, ни в огне не горит!..

  

  

   На все эти толки, столь сильно волновавшие сластушинских крестьян, менее всего обращал внимания сам Огородников: он словно и не знал о них ничего, продолжал себе жить особняком. Кроме кузницы, он вырыл еще помещение для коровы, покрыл его тою же несгораемою соломой, наделал к реке сходов, а самый обрыв засадил малиной. Сластушинские крестьяне со смеха покатывались, глядя, как Огородников с железной лопатой в руке копал ямки для малины и как эту малину целыми ворохами таскал на своих плечах из леса.

   - Вот сластник какой! - говорили они.- Малинки захотелось, весь обрыв засадил.

   Но когда на следующее лето посаженные кусты покрылись крупными, сочными ягодами и даром пропадавшая земля дала Огородникову хороший доход, то сластушинские зубоскалы еще более обозлились на "сомнительного" человека. Копаясь, как крот, Огородников и в образе своей жизни словно подражал этому безобидному зверьку. В гости он никуда не ходил и гостей у себя никогда не принимал.

   Такой отшельнический образ жизни, мрачность характера Огородникова, его наклонность устраиваться не на поверхности земли, а в недрах ее - поселили в умах местных крестьян, помимо нерасположения, и массу всевозможных догадок. Стали болтать, что к Огородникову летают по ночам огненные змеи, что он занимается колдовством, для чего собирает какие-то травы и вымолачивает из них зерна; что разыскивает какие-то клады, что придумал какую-то новую веру и, склоняя жену свою в эту веру, каждую ночь тиранит ее, как лютый зверь. Стали тайкам допрашивать жену Огородникова Прасковью, но Прасковья или молчала упорно, или же божилась, что ничего подобного нет. Начали подсматривать за Огородниковым; приходили к нему по ночам и подслушивали под окнами...

   Однажды ночью старики сделались свидетелями следующей сцены: Огородников сидел на лавке и молча смотрел на жену, занимавшуюся пряжей. Долго продолжалось молчание, Наконец Огородников вздохнул и проговорил:

   - Паша! подойди ко мне.

   Прасковья бросила прялку и робко подошла к мужу. Все замерли и ожидали, что вот-вот он примется бить несчастную женщину, а вышло не то.

   Огородников взял жену за руку и притянул к себе.

   - Так ты говоришь, что он помер? - спросил Огородников голосом, дрожавшим от волнения.

   - Помер, вишь! - прошептала она.

   - Туда ему и дорога.- И, помолчав немного, он снова обратился к жене: - А ты забыла его?..

   И все увидали, что после этого вопроса Прасковья упала перед мужем на колени и принялась целовать его руки.

   - Лиходей он мне! - рыдала она.- За что же помнить то его!

   Постояли старички еще под окном и увидали, что Огородников поднял жену, обнял ее и зарыдал, как малый ребенок. Никто ничего не понял из всего этого...

   - Черт его знает, прости господи,- говорили старики, возвращаясь домой,- нешто его разберешь?..

   Вскоре после этого пропало из выгона шесть лошадей. Все село, заподозрив Огородникова в совершении этой краже, с шумом и гамом привалило к его усадьбе. Дело было вечером. Огородников работал в своей подземной кузнице... Узнав, в чем дело, он схватил самый тяжелый молот и, потрясая им в воздухе, такой нагнал страх на толпу, что она, как осколки лопнувшей бомбы, разлетелась от него в разные стороны.

   - Зверь, как есть зверь! - порешили все хором.

   Однако лошади были вскоре найдены, вор открыт, и вором оказался, разумеется, не Огородников.

   Но возвратимся к рассказу.

   Недели две спустя после описанного в начале рассказа возвращения с рыбной ловли Огородников пришел к Фиолетову. Фиолетов, завитой и тщательно причесанный, сидел на стуле с гитарой в руках и пел какой-то романс. При виде Огородникова он от радости даже с места вскочил.

   - А! друг любезный! - вскричал он.- Садись-ка и слушай, какой я романс сочинил...

   И, усадив Огородникова, он запел, закатывая под лоб глаза:

  

   Вы меня обворожили,

   Потерял я свой покой;

   Сердце мне стрелой пронзили,

   И я сам теперь не свой...

   Я горю, я весь пылаю...

   Перестал я даже спать

   И теперь одно желаю -

   К сердцу крепко вас прижать!..

  

   - Каково, а? - кричал он, покончив романс и быстро вскакивая с места.- Это я на всякий случай сочинил... Может, подвернется какая,- я ей и закачу... Хорошо?..

   - Хорошо-то хорошо,- проговорил Огородников мрачно,- но только я пришел к тебе не твои дурацкие песни слушать, а по делу...

   - Что ж! - перебил его Фиолетов.- Будем и про дело говорить. Рыбу, что ли, ловить собираешься?..

   - Нет, не собираюсь!

   - Какое же такое может быть у тебя дело?..

   - Дело, братец, большое,- проговорил Огородников.- Я долго обдумывал: идти ли к тебе или не идти?.. И порешил наконец, что надо идти и что без тебя не обойдешься.

   Помолчав немного, как бы собираясь с духом, он сказал:

   - Денег мне надо... вот какая штука!..

   - Вам денег? - вскрикнул Фиолетов и в ту же минуту вспомнил предостережение о. Егория.

   - Выручай, брат...

   Фиолетова даже покоробило всего.

   - Нет,- пробормотал он,- денег я не даю никому.

   - Хорошее дело! - заметил Огородников.- А мне все-таки дай, потому - за мной твои деньги не пропадут. Все до копейки получишь...

   - Нет, я денег не дам... самому нужны,- перебил его Фиолетов.

   - Зачем это?

   - Торговать хочу.

   - Это кирпичом-то толченым? - и Огородников захохотал во все горло.- Врешь ты все! - продолжал он.- Не нужны тебе деньги... Где уж тебе торговлей заниматься!.. Уж ты лучше прямо скажи, что жалко тебе...

   - Верно! верно! - подхватил Фиолетов.- Это ты угадал!.. Жалко, жалко... Ну, просто жалко расставаться с ними... И черт знает, что случилось со мной... Сам себя не узнаю... Прежде, бывало, нищим подавал, калекам... Заваляется копеечка в кармане, и бросишь ее... А теперь - как отрезало!.. Шабаш! Сунешь руку-то в карман - и назад! Пригодится самому, думаешь... А чего там? Полушка какая-нибудь!.. Сам себе удивляюсь, ей-ей удивляюсь!.. Когда не было своих денег, когда каждую копейку из рук родителя получал, деньги - нипочем, бывало! А теперь из-за каждого гроша лихорадка бьет...

   Переменив тон, он прибавил, самодовольно улыбаясь:

   - А помнишь, ты говорил мне, что я пропаду, как "вошь в табаке"? Нет, брат, я не пропаду... Звезда-то тогда, видно, правду сказала, что быть мне богатому!.. И буду!..

   Опять самодовольно улыбнувшись, он продолжал:

   - Недавно я в город ездил о должности регента хлопотать... У соборного ктитора³ был, просвирку ему приподнес... Он же и градский голова... Обещал! "Беспременно,- говорит,- будете!"... Даже руку пожал мне!.. Сделаюсь регентом,- буду получать жалованье; а лишние деньги под проценты пущу!.. Вот жениться бы на богатенькой! - вскрикнул он и даже пальцем прищелкнул...

   - А ты зубы-то не заговаривай! - перебил его Огородников.- Ты мне денег-то давай.

   - Нет, не дам! - оборвал Фиолетов и, подойдя к зеркалу, принялся поправлять прическу.

   - Да ведь ты сам же говоришь, что деньги из-за процентов раздавать будешь!

   - Буду, да не таким, как ты...

   - Что же, хуже других, что ли, я! - вскрикнул Огородников и злобно ударил кулаком по столу.

   - Не хуже, а главная причина - обеспечения нет никакого.

   - Как никакого! А дом, мельница, кузница? а сам-то я? Нешто сам-то я - ничего не стою? Ведь это тебе грош цена, а меня дешево не купишь! Я - не дармоед, не шелкопер, я - рабочий человек, а на рабочем человеке весь мир стоит...

   - Ну, а ты не очень-то кричи,- перебил его Фиолетов.

   - Так не дашь?

   - Не дам.

   - Есть ли в тебе душа-то человеческая? - выкрикнул Огородников, но вдруг, как бы опомнившись, замолчал.

   Фиолетов сел и, взяв гитару, принялся выщипывать на ней аккорды. Минут десять длилось молчание; наконец Огородников прервал его и заговорил совершенно спокойным уже голосом:

   - Да нет, ты шутишь... Ты дашь мне денег... Ведь ты сам знаешь, какие у меня приятели на селе... Чуть не открещиваются, встречаясь со мной! Дай, ради господа! Уж больно дело-то хорошее подвертывается... Такое дело, что разом обогатить может.

   - Какое это такое дело? - презрительно спросил Фиолетов, продолжая перебирать пальцами струны гитары.

   - А помнишь, я тебе про масло-то говорил...

   - Ну, помню.

   - Теперь я из Москвы письмо получил...

   - Это от студента-то?

   - Да, от него.

   - Что же он пишет?

   - А вот почитай...

   ...И, Огородников достал из кармана завернутое в платок письмо, развернул его и подал Фиолетову. Фиолетов положил гитару и начал читать:

   - "Почтеннейший Иван Игнатьич! Спешу вас уведомить, что масло, которое вы дали мне на образец, я показывал нескольким московским химикам, людям весьма почтенным и ученым, и вот что узнал от них. Масло это употребляется как в аптеках, так и в химических лабораториях"...

   - Стой! - перебил его Огородников.- Этого слова я не понимаю.

   - Лабораторию-то? - важно спросил Фиолетов.

   - Да не выговорю даже.

   - Лаборатория... это... это...- начал Фиолетов.- Это такое заведение, в котором ученые химики работают... Там у них разные реторты, фильтры...

   - Мастерская, значит? - спросил Огородников.

   - Да.

   - Ладно, читай дальше.

   - "Масло это,- продолжал Фиолетов,- весьма ценное и доходит иногда в цене до 40 рублей за пуд, по крайней мере, в настоящее время вам бы охотно дали за него эту цену"...

   - А? - воскликнул Огородников, все более и более воодушевляясь.

   Но Фиолетов уже не слушал его и продолжал читать:

   - "Если вы пожелаете доверить мне это дело,- писал студент,- то вышлите масло, и я немедленно продам его. От тех же знающих людей сведал я, кроме того, что масло это в большом спросе в Лондоне, где употребляется на заводах, изготовляющих краски и разные смазки для машин. Мне обещали собрать подробные об этом сведения и даже сообщить адрес той английской конторы, которая занимается покупкою этого масла. Как только получу эти сведения, так сообщу вам, а пока от души советую заняться этим делом, которое может обогатить вас".

   - Ну, каково? - спрашивал Огородников, подбоченившись.

   - А у тебя сейчас-то есть ли это масло?

   - То-то и горе, что нет! А кабы было, так разве я пришел бы к тебе?

   -- Эх! - вскрикнул Фиолетов и даже пальцем прищелкнул.

   - Ведь я наделал-то самую безделицу,-- продолжал Огородников,- из любопытства только: что, мол, выйдет!.. Ходил, знаешь, по полю, увидал на траве орешки какие-то колючие, раскусил один, а там зернышки, точь-в-точь как в подсолнухах ядрышки... Я и давай набирать их.

   - А много у нас травы-то этой?

   - Травы-то?

   - Да.

   - Сколько хочешь!.. И по самым все негодным местам растет... Да чего! - в городе у нас, по улицам - и там не оберешься ее... А люди-то мимо ходят и не знают, что ногами золото топчут!..

   - Что же ты теперь делать будешь? - допрашивал Фиолетов, расхаживая из угла в угол.

   - Что делать-то? Масленку строить, вот что!

   - А потом?

   - А потом придет осень, накошу этой самой травы сколько вздумается, обмолочу ее, орешки оберу на своей дранке, а из ядер погоню масло...- И, ударив кулаком по столу, вскрикнул: - Эх! мне бы только годика два поработать, покамест еще никто этого дела не расчухал, покамест на траву эту никто внимания не обращает... А там, через два-то года, пускай другие наживаются!.. Ну, что же, дашь, что ли, денег?..

   - А тебе много нужно? - спросил Фиолетов не без робости.

   - Рублей двести...

   Молодой человек даже руками всплеснул,- а Огородников не отстает.

   Часа два пробеседовали наши приятели, и наконец беседа эта кончилась тем, что Фиолетов сбегал в питейный и купил на деньги Огородникова бутылку водки и какой-то колбасы. Водка подействовала, и молодой человек, выпивая рюмку за рюмкой, видимо делался сговорчивее.

   - Только уж это как хочешь,- говорил он,- а уж двухсот рублей я тебе не дам... больно много!..

   - Да ведь так же у тебя деньги-то лежат! без пользы...

   - И пускай!.. небось, места не пролежат... Они у меня в укладочке, нарочно укладочку для них купил... Связал деньги пачечками и уложил рядом... А ты сколько мне процентов дашь?

   - Не знаю, сколько ты положишь?..

   - Я, брат, на далекий срок не дам...

   - А на какой?

   - На три месяца,- больше не дам...

   - Да ведь в три-то месяца я не обернусь! - испуганно заметил Огородников.- Надо масленку выстроить, травы накосить, намолотить, масла наделать, продать его... По крайности - на полгода...

   - Ни, ни, ни за что! - возразил Фиолетов.

   - Ну, хоть на пять месяцев...

   - Не дам...

   - Да ты что? - рассердился наконец Огородников.- С ума, что ли, спятил?..

   - Больше как на четыре месяца не дам - и то, чтобы проценты все вперед...

   Огородников подумал немного, посчитал что-то на пальцах и сказал:

   - Ну, ладно! На четыре, так на четыре...

   - Только ты знай,- добавил Фиолетов,- что больше ста рублей я тебе не дам... У меня пачки там - все по сту...

   - Ну, вот две и давай...

   - Ни за что на свете!..

   - Чучело гороховое! - урезонивал его Огородников.- Да ведь не пропадут же твои пачки,- назад получишь...

   - Больше одной пачки не дам!.. Боюсь я...

   - Чего же ты боишься?

   - И сам не знаю... Понимаешь ли? - ведь это первый опыт, так сказать, первый шаг... Когда попривыкну, тогда, может, и робость пропадет... А теперь - и проценты взять хочется, и вместе с тем робею... Сердце даже замерло от страха.

   Огородников плюнул, принялся ругать Фиолетова. Но все-таки дело кончилось тем, что Фиолетов более ста рублей дать ему не решился, и то с тем условием, чтобы расписка была написана на двести рублей и чтобы была засвидетельствована нотариусом.

   - Зачем же в двести рублей, коли ты мне всего сто даешь?

   - А это для того, чтобы помнил хорошенько,- бормотал юноша,- чтобы до суда не доводил.

   - Ты этак больно скоро разбогатеешь...

   - Заплати в срок - и не взыщу.

   - А как взыщешь?

   - Не беспокойся...

   - Ну, а сколько же ты процентов возьмешь? - спросил Огородников.

   - Процент уж известный - десять копеек с рубля.

   - Да ведь это за год берут десять-то копеек!

   - А я за четыре месяца.

   Подумал, подумал Огородников и согласился. На следующий день они отправились в город к нотариусу.

  

  

   Огородников деятельно принялся за устройство масленки. Лесу купить было не на что, и порешил он устроить ее в земле. Работал Огородников без отдыха. Днем он был или на мельнице, или в кузнице; как только наступала ночь,- он принимался за свою масленку и все глубже и глубже уходил в недра своей горы.

   - Тяжело,- приговаривал он,- но зато прочно будет!..

   Поддерживаемый этой мыслью, он еще с большим рвением принимался за работу. Нередко приходила к нему на помощь и жена: она корзинами выносила вон камни и землю, выбитые мужем. Но работать ночью он ей не позволял.

   - И днем поспеешь,- говорил он,- а ночью спи себе на здоровье!

   Сам же Огородников отдыхал только после обеда да во время сумерек - между "собакой и волком", как говорят французы. Как только наступала ночь, он брал свой фонарь и отправлялся на работу в подземелье. Раз он как-то не уберегся, и камень, упавший сверху, ударил его так сильно по голове, что Огородников упал и с полчаса пролежал без памяти. Очнувшись, он ощупал рану и бросился к реке смывать запекшуюся кровь. С тех пор он стал осторожнее и, подперев потолок досками, принялся расширять стены. Точно какой-то сталактитовый грот выходила его масленка.

   Само собою разумеется, что эти ночные работы породили в Сластухе бесконечные толки. Нарочно приезжал даже старшина, чтобы разведать о подземных стуках около усадьбы Огородникова. Но так и уехал, ничего не узнав.

   Между тем работа быстро подвигалась вперед, росла не по дням, а по часам. Землянка была готова, потолок подведен, и началась выкладка печи. Фиолетов навещал его почти каждый день и, видя успешность работы, убеждался, что деньги его не пропадут. От Фиолетова же Огородников узнавал о сельских толках по поводу подземных стуков и, слушая об этом, еще более сокрушался о "темном человеке". В это самое время он получил от студента другое письмо, в котором тот сообщал ему о возможности сбывать масло прямо в Лондон. Письмо это еще более ободрило Огородникова. Не прошло недели, как на том самом месте, где слышались странные подземные звуки, к ужасу крестьян села Сластухи, вдруг выросла труба, из которой повалил черный дым. Масленка была готова. Тем временем наступил сентябрь. Огородников нанял в подмогу себе несколько рабочих и принялся с ними косить какой-то негодный бурьян, перевозить этот бурьян к себе в усадьбу, складывать его в ометы и затем обмолачивать. Застучали цепы, обмолачивавшие не хлебные зерна, а какие-то колючие шишки...

   - Да ведь это он репьи молотит! - зашумело все село и единогласно порешило, что Огородников спятил с ума.

   Сердобольные старушки принялись навещать Прасковью; ахали, хныкали и советовали ей свозить мужа к какому-то знахарю, пользовавшему от бешенства; почтенные старички начали побаиваться, как бы Огородников сдуру села не поджег. Даже батюшка о. Егорий раза два заглядывал в усадьбу Огородникова, на его чудное гумно, и, видя ометы обмолоченного репья, вздыхал и жалобно покачивал головой. Фиолетов же, тщательно скрывая секрет, козырем ходил по улице, шапку набок, руки в карманы, и только посмеивался, слушая толки взволновавшегося села.

   Огородников, обмолотивши репье, перевеял его и принялся обдирать их на своей "чудной ветрянке". Теперь уже батраков своих он рассчитал и работал только сам-друг с женой.

   - Ну, жена,- говорил он,- теперь помогай мужу!.. И твоя очередь подошла!

   Работа кипела. Из колючих шишек получались зерна, весьма похожие на ядра подсолнечников. Зерна эти мешками переносились в масленку, поджаривались там, поступали под пресс - и получалось масло. Огородников торжествовал!.. Масла было вдоволь. Он наполнил им все имевшиеся у него ведра, кадушки, кадочки; наконец дошел до того, что некуда было сливать. Необходимо было приобрести бочонки, а денег не было, так как деньги, данные Фиолетовым, давно уже были израсходованы... Продать тоже было нечего, так как все лишнее, в том числе и лошадь, было уже продано. Оставалось снова обратиться к Фиолетову. Огородников так и сделал.

   - Выручай! - кричал он, придя к нему и ставя на стол бутылку с водкой.

   - Что такое?

   - Масло совсем потопило меня!.. Посуду приходится покупать!..

   - А "купишь-то уехал в Париж!" - подшутил Фиолетов.

   - Верно! Все до копейки израсходовал.

   - А много требуется? - спросил Фиолетов.

   - С полсотни надо...

   - Дать-то, пожалуй, я дам,- ответил Фиолетов,- только опять по-намеднишнему, чтобы все проценты вперед, расписку на сто рублей и чтобы отдать вместе с первыми.

   - И опять в город? - спросил Огородников.

   - Непременно.

   Огородников сообразил, что все равно ему придется ехать за посудой в город, и потому тотчас же согласился на все условия. Ударили по рукам и на следующий же день отправились в путь. Только на этот раз Огородников вернулся из города не с пустой телегой, а с целым возом бочонков, окованных железными обручами.

   - Уж не водку ли он из репьев гнать хочет! - кричали мужики, глядя на этот воз, и новые толки не замедлили пойти по селу!..

   Трудно было разобраться в них и еще труднее добиться какого-нибудь смысла. Волостное начальство собралось даже однажды освидетельствовать "пещеры" Огородникова, чтобы разузнать, что творится в них, но Огородников не допустил их до этого осмотра. Хотели было произвести осмотр силой, с помощью приглашенных понятых, но выскочивший навстречу им из масленки Огородников с дубиной в руках привел их в такой ужас своим зверским видом, что все они разбежались. После этого толки еще более усилились. Одни стали говорить, что Огородников в "пещерах" своих занимается деланием фальшивой монеты; что монету отправляет в бочонках в Золотую Орду и получает оттуда кипы фальшивых ассигнаций. Другие, наоборот, опровергая толки о фальшивой монете, силились доказать, что Огородников продал свою душу черту и что, получив от него деньги, употребил эти деньги на выделку водки из репьев, которой дал название "репьевка"! Третьи же просто-напросто утверждали, что Огородников спятил с ума...

   Думали даже довести до сведения начальства о загадочной жизни Огородникова... Но наступил ноябрь, пошли свадьбы, сговоры, подошел "храмовик" архистратига Михаила. Год был урожайный, и потому водка полилась широкой рекой. Мудрено ли, что среди этого разгула был совершенно забыт зарывшийся в свою гору Огородников!.. Вдруг следующее происшествие снова выдвинуло его на первый план, снова заставило заговорить о нем и всполошило на этот раз не только одну Сластуху, но даже и все окрестные села и деревни!..

   Скоропостижно умерли крестьянские дети Матвей Воробьев и Екатерина Дружина!.. Прискакал становой, следователь, врач, вскрыли трупы и нашли, что желудки скоропостижно умерших были переполнены репейными зернами. Желудки отправили во врачебную управу, зерна репейника - в медицинский департамент; опечатали мельницу Огородникова и масленку; арестовали бочки, наполненные маслом, и сдали их кому-то на хранение, а самого Огородникова обязали о невыезде из села. Тщетно уверял обвиняемый, что масло его не ядовито; тщетно пил он его в присутствии следователя, тщетно ел целыми горстями зерна,- его никто не слушал. Было выяснено следствием, что умершие дети забрались тайком на мельницу, наелись там зерен и умерли. Смерть этих двух детей привела в такое озлобление крестьян села Сластухи, что они гурьбой бросились в усадьбу Огородникова и растерзали бы его на части, ежели бы в дело не вмешался сам становой. Он уговорил толпу успокоиться, разойтись и ждать законной кары... Огородников упал духом!.. В два-три дня он изменился до того, что страшно было взглянуть на него.

   Немало повлияло все случившееся и на Фиолетова. Мысль, что деньги, данные им Огородникову, могут пропасть, что он не пополнит теперь выданных им полуторых пачек, захватывала ему дыхание. Он бросился в избу Огородникова, думая у него найти утешение; но Огородников сидел за столом, облокотившись на руку, и на все расспросы Фиолетова только и отвечал, что "человек он темный, что мозг его покрыт паршами и что темному человеку не след браться за умные дела!". Фиолетов бросился к батюшке и прибежал к нему бледный, растрепанный и с глазами полными слез.

   - Что мне делать? - кричал он, падая в изнеможении на стул.

   Батюшка перепугался даже.

   - Что с тобой, Валерюшка? - вскрикнул он, всплеснув руками.

   - Что мне делать?

   - Да что такое?

   - Думал было приумножить, а заместо того умалил...

   - Но расскажи же, в чем дело...

   - Только чем же я-то виноват? - волновался Фиолетов.- Я-то за что страдать должен?.. я-то тут при чем?..

   Пришла матушка и вместе с мужем принялась сперва успокаивать взволнованного юношу, а затем расспрашивать и о причинах этого волнения.

   - Только-то! - вскрикнул батюшка, узнав, в чем дело, и разразился самым добродушнейшим смехом.

   Посмеялась немало и матушка.

   - Да разве этого мало! - рассердился Фиолетов.- Чего же вам хотелось бы? чтобы я всех своих денег лишился и по миру пошел?

   - Ах, ах, Валерюшка! - говорил батюшка, качая головой.- И не грешно это тебе?.. ах, ах!.. и кому же ты говоришь это? Мне, которому, умирая, поручил тебя отец твой... Ведь он - царство ему небесное! - просил меня соблюсти тебя!.. А ты мне вон какие вещи говоришь...

   - Так вот и соблюдите! - ответил Фиолетов.

   - И соблюду, Валерюшка, соблюду! Предупреждал я тебя, что приятель недобрый человек... Только ты меня не послушал, своим умом жить захотел... А какой ум у вас, у молодых-то!..

   Фиолетов даже вскочил с места от этой нотации.

   - А ты не горячись, Валерюшка,- успокаивал его батюшка,- не горячись!.. сядь, сядь!.. Ты сядешь - и я с тобой посижу... Посидим и поговорим...- Потом, обратясь к матушке, все время с сожалением смотревшей на Фиолетова, прибавил: - А ты, мать, самоварчик нам согрей да чайком попои нас... За чайком-то, может, и придумаем, как нам с Валерюшкой из воды сухими выбраться!..

   Только тогда, когда на землю спустилась густая и темная ноябрьская ночь, Фиолетов покончил свои переговоры с батюшкой и отправился домой. На этот раз он имел уже какой-то особенно торжествующий вид. Видно было, что он не только успокоился, но и набрался даже бодрости, энергии... Весело посвистывал он, идя по грязной улице.

  

  

   Прошло с неделю. Огородников все еще не мог опомниться от разразившегося над ним бедствия. Мрачный и угрюмый, бродил он по своей усадьбе и молча останавливался при виде наложенных красных печатей. На него словно какой-то столбняк находил! Упрется, бывало, глазами в эти печати да так и стоит перед ними, как окаменелый... Он даже не мигал в это время!.. А то вдруг - пропадет куда-то дня на два, на три!..

   Исходил он за это время бог знает сколько верст! Ходил по полям, по лесам, и только одна Амалатка всюду следовала за ним... А между тем приближение зимы давало уже себя знать. Морозы давно сковали Хопер и обнажили лес. Холодный, пронизывающий ветер уныло свистал в деревьях и срывал с них последние пожелтевшие листы. Свинцовые тучи заволакивали небо и несколько раз уже запорошивали землю снегом... Но проглянет солнце,- и снежные порошинки растают. Ночи превратились в целую вечность. Пробовал, бывало, Огородников по "узерку"⁴ за зайцами поохотиться... Взял свою винтовку, свистнул Амалатку и пошел. Он убил одного зайца, принес его домой и больше на охоту не ходил... Пробовал было вентеря ставить - и то же самое... сходил один раз - и довольно! Все словно валилось у него из рук, и не было никакого желания приняться за какое-либо дело. Приходили несколько раз мужики с просьбою лошадей подковать; но он отзовется недосугом и уйдет из кузницы. Он даже есть почти перестал. Прасковья и щей наварит ему, и картошки нажарит, и грибков, и браги на стол поставит, а он только попробует чего-нибудь - и уйдет на печати смотреть.

   Бродя по окрестностям, он как-то нечаянно попал на кладбище. Оно было в поле, далеко от села. Ходил он по этому кладбищу и вдруг наткнулся на свежую могилку. Он остановился над ней...

   - Должно, здесь закопали,- подумал он.- А ну, как ежели и взаправду они от моих зерен померли! - мелькнуло у него в голове, и, круто повернувшись, он чуть не бегом бросился в поле!

   Вскоре после этого он встретил как-то мать одного из умерших. При виде ее он сперва бежать от нее хотел, но раздумал и остановился.

   - Агафья! - крикнул он и замахал руками. Та тоже остановилась.

   - Слушай, Агафьюшка,- проговорил он голосом, полным вопля,- ты на меня не печалься, сердечная! не повинен я тут ничем... Вот те Христос - не повинен! сам ел эти зерна,- никакой ядовитости нет...

   А несчастная мать осыпала его проклятиями и отошла прочь. В голову его опять закралось подозрение, что он действительный виновник этих двух смертей...

   - Только и то надо сказать,- утешал он себя,- что человек я темный!

   Огородников даже сна лишился... Днем еще туда-сюда,- приляжет, бывало, уснет немного, а едва наступала ночь, как с нею вместе являлась щемящая тоска. Ляжет - и тотчас же вскочит... И так-таки до самого утра бродил он бог знает где.

   Однажды вечером он вздумал зайти к Фиолетову и хоть с ним отвести душу. Он купил полштофа водки и, придя к Фиолетову, молча сел за стол.

   - Уж не за деньгами ли? - нахально спросил его молодой человек.

   - Нет,- отвечал Огородников,- так... поговорить пришел... Тоска, брат, меня заела.

   - Напрасно пожаловал, потому что я теперь спать ложусь... Да и вообще с такими людьми я и днем-то разговаривать не желаю...

   И он указал рукою на дверь...

   - Послушай,- проговорил Огородников,- ведь деньги твои не пропадут... Это я, точно, всего лишился, а тебе-то какая печаль?.. За что же ты гонишь-то меня?..

   Но Фиолетов стоял и продолжал указывать на дверь...

   Огородников молча смотрел на него и молча же вышел вон.

   Выйдя на улицу, он один выпил всю водку и все-таки не охмелел! Теперь он действительно походил на зверя... Так рыщет только голодный волк, когда жалобным воем изливает свою тоску!..

   В эти-то тяжкие минуты Огородников получил еще одно письмо от студента. В письме этом студент сообщал ему собранные им подробности по поводу сбыта масла, адрес агента, покупающего это масло, его условия,- и вместе с тем удивлялся молчанию Огородникова. "Я не понимаю, что с вами сделалось, почтеннейший Иван Игнатьич,- писал он,- хоть бы строчку написали! Уж не раздумали ли вы заняться этим делом? Ежели это так, то напрасно!.. Повторяю вам, что предприятие ваше может дать вам громадный барыш!"

   Письмо это оживило Огородникова. Он тотчас же отправился в город к следователю. Но, придя к следователю, он опять как-то оробел, прислонился к притолке и заговорил каким-то не своим, а плаксивым тоном. Он даже чувствовал, что это не его голос, откашливался, старался переменить на свой, обыкновенный, и все-таки никак не мог. "Так уж надо, видно!" - подумал и заговорил робко:

   - Я к вашей милости, ваше высокоблагородие...

   - Что такое? - спросил следователь.

   - Явите божескую милость... Теперича я вот из Москвы письмо получил... извольте почитать.

   И он дрожавшими руками подал следователю письмо.

   - Дозвольте мне взять масло, в Москву отправить...

   - Это ты еще в Москву-то отправить хочешь!..- вскрикнул следователь.

   - Ваше высокоблагородие,- молил Огородников,- никакой в нем ядовитости нет...

   - Чудак ты, братец! - перебил его следователь.- Масло арестовано, а ты его в Москву отправлять хочешь!.. Подожди, братец, придет ответ... Нельзя же без ответа... Надо ждать, что скажет врачебная управа, медицинский департамент...

   - Никакой нет ядовитости!..- ныл Огородников.

   Но, как он ни ныл, а все-таки нытье его кончилось ничем... И опять он сделался хуже мокрой тряпки... Вспыхнула было надежда, как вспыхивает потухающий в поле огонек,- и опять все замерло... Огородников только руками развел и побрел домой. А дома ждала его новая беда.

   Во время его отсутствия была вручена Прасковье повестка от мирового. Огородников прочитал повестку и узнал, что завтра он вызывается в суд по делу о взыскании с него Фиолетовым по двум распискам трехсот рублей. Огородников ахнул и побежал к Фиолетову. Ночь была темная, лил дождь... Огородников шлепал ногами по грязи и соображал план своих действий. "Приду к нему,- думал он,- и спрошу его: есть ли в тебе душа человеческая? ведь ты только для верности расписки-то вдвое написал..."

   Но привести этот план в исполнение ему не пришлось: Фиолетов еще с утра уехал к мировому. Огородников хотел было переночевать и с рассветом отправиться по вызову, но почему-то раздумал и пошел прямо в суд... Он шел всю ночь и в камеру судьи явился весь мокрый и перепачканный грязью; даже лица его нельзя было рассмотреть! Чистенький, приглаженный и припомаженный Фиолетов был уже там. Он сидел на скамье и, в ожидании прихода судьи, молча посматривал в окошко. Увидав его, Огородников, словно выпачканный в грязи медведь на задних лапах, направился было к нему и только было собрался спросить его: "Есть ли в тебе душа человеческая"!) как в камеру вошел судья, и медведь молча опустился на скамью.

   Когда судья обратился к Огородникову и, предъявив ему расписки, спросил, признает ли он их? - Огородников как-то задумался, запнулся, хотел что-то сказать, но, увидав перепуганное бледное лицо юноши, а пуще всего дрожавшие его руки и ноги, улыбнулся и объявил:

   - Точно так-с, мои!

   Когда слова эти были сказаны, Фиолетов чуть не подпрыгнул от радости. В ту же секунду он ободрился, приосанился и стал просить о немедленном взыскании денег.

   - Помилуйте, господин судья,- бормотал он, поминутно поправляя свою прическу,- этот самый Огородников разорил меня... После смерти родителя я кое-что продал, капиталец маленький скопил, а он меня пьяным напоил и выманил эти самые деньги... Он обольстил меня, что какое-то масло будет выделывать, деньги большие получать, а заместо того от этого масла люди дохнуть стали... Теперь у него опечатали все...

   - Вы чего же хотите-то? - остановил его судья.

   - Хочу, то есть прошу, как законы повелевают: предварительного исполнения о выдаче мне исполнительного листа и о взыскании за ведение дела и судебных издержек... Он пьяным меня напоил...

   - Хорошо, садитесь! - перебил судья и принялся писать.

   Прослушав определение судьи, Огородников молча вышел из камеры, молча надел шапку и опять-таки пешком пошел домой. На полдороге его обогнал Фиолетов, ехавший вместе с батюшкой. Дождь лил как из ведра, и потому оба они сидели, съежившись, под огромным зонтом. Когда тележка поравнялась с Огородниковым, он посторонился и диким голосом крикнул Фиолетову:

   - Есть ли в тебе душа человеческая?..

   Но Фиолетов словно не слыхал этого крика.

  

  

   Неделю спустя выпал такой снег, что сразу на пол-аршина покрыл всю землю. Шел он ночью, тихо, большими хлопьями и пушистым покрывалом лег на непролазную грязь. День был ясный; ярко светило солнце. Пристукнул легонький морозец, и чумазую землю нельзя было узнать. Деревья и кусты запушились легким инеем; запрыгал по их веткам краснобрюхий снегирь, робкий заяц принялся печатать свои следы. Занесло снегом и усадьбу Огородникова. Пушистый первый снег покрыл ее всю своим белым пухом, и даже следа не было к ней, словно никто и не жил в этой усадьбе... Только горностай пробежал и цепочкой вытянул след свой мимо самой трубы злосчастной масленки. Любо было смотреть на этот роскошный девственный снег, не потоптанный еще человеческой ногой, не загрязненный еще ни единым пятнышком. Только лучи солнца играли на нем мильонами алмазов и радужным блеском своим резали не присмотревшиеся еще к этому блеску глаза. Отворил Огородников дверь своей хаты и невольно остановился, пораженный красотою этой картины. Он даже не перешагнул через порог, боясь потоптать и помять этот снег, и даже толкнул ногой Амалатку, боясь, как бы она не выскочила наружу. Не было ни малейшего ветра... Казалось, что и он притаил свое дыхание, чтобы не поколебать эту пушистую белую поверхность...

   Но недолго этот снег оставался нетронутым.

   Его потоптал и помял приехавший в тот же день к Огородникову, вместе с Фиолетовым и старостой, судебный пристав. Он приехал на тройке, с бубенчиками и колокольчиками, в больших рогожных санях, в дохе, мохнатой шапке, и в одну минуту всю белизну снега перепачкал грязью. Везде, по всей усадьбе он перетоптал этот снег. Он перетоптал его вокруг мельницы, вокруг кузницы, вокруг масленки; проложил целые дороги от одного строения к другому... Вся свежая красота мгновенно исчезла.

   Судебный пристав, по иску Фиолетова, описал мельницу, весь кузнечный инструмент, винтовку, телку и штук пять поросят. Описав все это и поручив сельскому старосте охранение описанного, он объявил Огородникову, что если он, Огородников, не уплатит Фиолетову триста рублей по двум распискам, тридцати рублей за ведение дела, а ему, приставу, пятнадцати рублей прогонных и за произведение описи, то он, пристав, все описанное продаст с аукционного торга. Объявив, это, он уехал.

   - Словно табуном истолочили! - ворчал Огородников, глядя на смешанный с грязью снег. Но, вспомнив все случившееся, развел руками и немощно уронил их на полы своего полушубка. ...

   - Ах! - вырвался болезненный стон из груди его, и слезы покатились по его смуглому лицу.

   Денег Огородников, конечно, не уплатил, и торги были назначены.

   На торги собрались чуть ли не все жители села Сластухи, в том числе и батюшка, о. Егорий, в сопровождении Фиолетова. Когда пристав приступил к торгу и стал продавать телку, то Прасковья схватила ухват и с диким воплем ворвалась в избу защищать свое добро; но Огородников отнял у нее ухват, приказал замолчать, и баба мигом присмирела. Она уселась в угол, но не могла подавить грудного вопля.

   Стали продавать мельницу, и она осталась за батюшкой. Он даже ахнул от удивления, когда пристав объявил об этом.

   - Вот те, бабушка, и Юрьев день! - вскрикнул он, ухватив себя за бороду.- Что я теперь с нею делать-то буду!.. Что я, мельник, что ли? Я к ней приступиться не сумею...

   - Небось, сумеешь! - подшутил кто-то.

   - Я пришел-то сюда скуки ради, а заместо того вон что вышло!

   Однако батюшка выложил на стол деньги и подвинул их приставу. После мельницы принялись за кузнечный инструмент. Тут выступил какой-то "тархан"⁶, приехавший из города, побледнел как-то, прикусил губу и стал накидывать такую цену, что торговавшиеся только руками замахали и отступились. Инструмент остался за тарханом. Он даже плюнул с досады.

   - Этих укционов нет хуже! - ворчал он, собирая инструмент и тщательно укладывая его в приготовленную рогожу.- Завсегда такой дряни накупишь, что опосля не знаешь, куда и деваться с нею.

   Точно так же жаловались и остальные покупщики. Только один Фиолетов, купивший винтовку за три рубля, не м