Подъячев Семен Павлович - Зло

iv align="justify">   - Догулялся! - заговорила она и заплакала. - Что, батюшка, догулялся?.. Бог-то наказал... Говорила накажет тебя господь за меня... вот и наказал... Что теперича делать-то, а? Куды ты без руки-то годен? Господи, царица небесная, да что ж это за напасть за такая на мою голову?.. Больно тебе?.. Владание-то есь в них, в пальцах-то?..

   - Нету... нет... на вот гляди - кочерыжки...

   - О, господи! Что ж теперича... Давай маслицем от бога из лампадки потру... не отойдут ли?

   - Водочки бы мне, - стуча зубами, произнес Левон: - Выпил бы... потер бы их... може, отошли бы... Смерть!..

   - Догулялся!.. Где жа водочка теперича?

   - У Юдихи... чай, есь...

   - Не даст без денег-то... Привез денег-то, а? Ах ты, гулена!.. Сичас сбегаю... попытаю...

   Левон молчал и трясся всем телом, стуча зубами.

   - Може, даст, - жалобно сказал он, - сходи... так и так мол... вот какой, мол, грех... попроси... Христа ради!

   - О, господи Суси! Царица небесная, матушка! - мечась по избе и ища шубенку, твердила с плачем перепуганная Агафья. - Вот наказанье-то господнее.. Говорила: накажет господь - вот и наказал... Кому вот ты теперь, окромя жены, нужен-то, а? Кому, а? О, господи батюшка, подохнуть бы уж мне, что ли... один бы конец!..

  

  

   Рано утром, когда только что стала заниматься заря, она повезла его в больницу.

   Чернобородый, высокий, красивый, в очках доктор молча посмотрел на руку, пощупал и, вскинув глаза на Левона, как-то весело точно это доставляло ему большое удовольствие, сказал:

   - Ло-о-вко... гм! Где это ты, милый друг, ухитрился?.. Небось, "выпимши"?

   - Да уж известно, барин хороший, не чвирезвый, - ответила за мужа Агафья. - Из городу ехал... уснул в дровнишках... рукавиц-то не было... потерял, ишь, пьяный-то... Правая-то вот рука ничего, цела осталась, спас господь... под боком она у него была... на ней лежал, а эта-то наружи, ну и прихватило...

   - Так, так, та-а-а-ак! - повторил доктор, слушая ее. - Та-а-а-ак!.. Наружи... гм! Ну, милый друг, - обратился он опять к Левону, - придется тебе у нас остаться... погостить... а? Хочешь?

   - Да уж как ваша милость.

   - Сделайте божеску милость, - вступилась Агафья, - не оставьте!..

   - Ла-а-дно... оставайся... Марья Вениаминовна,- обратился он к сидевшей за столом хорошенькой, с чолкой на лбу барышне, - запишите... Ты откуда?

   - Не дальние мы... Из Овражков.

   - Ну, ладно. Так, значит, остаешься?

   - Остаюсь.

   - Эй, Устин, сведи вот его!.. Койку ему... белье... все, одним словом... Я приду скоро, - сказал он явившемуся из другой комнаты служащему.

   - А ванныю готовить? - спросил служащий, глядя исподлобья усталыми и злыми глазами на Левона.

   - Нет, "ванныю" не готовить, - сказал доктор. - Веди... Эй, кто там следующий?.. Марья Вапилова!.. Марья Вапилова! - громко крикнул он. - Пожалуйста!..

   В приемную вошла баба.

   Левона повели наверх, где были "палаты"...

  

  

   Через неделю, в воскресенье, Агафья пришла навестить его.

   Лежал он в большой, с высоким потолком, белыми стенами с одним, выходившим на южную сторону, большим "итальянским" окном, мужской палате.

   Все койки в этой палате были заняты больными, и в ней, несмотря на сравнительный простор, было душно и жарко.

   Левон лежал около двери в углу, и ему была видна вся палата, с находившимися в ней больными, и видно было в коридор, как там ходили няньки и как там же у насупротив двери висевших часов двигается безостановочно-часто маятник и как лениво, нехотя ползут стрелки, показывая время...

   Рука у него была забинтована и висела на подвязке.

   Каждый день поутру он ходил на перевязку. Доктор каждый раз внимательно осматривал пальцы, мазал их чем-то и, как казалось Левону, чего-то все поджидал.

   - Ничего, милый друг, - весело говорил он ему, - вылечим!.. Косить будешь и водочку, может, бог даст, пить бросишь.... а?.. Так что ли?.. Али нет?.. Буду, мол, есть мякину, а вино пить не кину... А ты не робей... то ли бывает!.. Ешь больше... аппетит-то есть?..

   - Ем, слава богу... тоска вот только... скука одолела...

   - Тоска... гм! Пройдет... а ты не тоскуй... Это у тебя от водки тоска... Погоди, я тебя угощу одной штучкой - и тоска пройдет, и спать будешь...

   Агафья пришла во время обеда и, оглядываясь и робея, села к мужу, на край койки.

   - Ну, что... как тутатко?- спросила она. - Что рука-то?.. Заживает, аль нет?

   - Заживает! - усмехнулся Левон, - больно скоро...

   - А прикладывают к ней что, аль нет?

   - Мажут чем-то...

   - Отрежут! - вступился вдруг в их разговор сидевший рядом на койке, только что пообедавший, черный, похожий на цыгана мужик. - Отмахнут... вот погоди, дай только хорошенько наядрить... Здешний доктор мастак на это... любитель! Ему только бы, сукину сыну, кобыл драть... первое у него удовольствие! Зарезать человека ему, что стакан водки выпить... чик - и готово! А ты как хошь вертись апосля... Ему что?.. Ему, знамо, наплевать... не больно... ветер-то взад... живорез... ни в бога, ни в чорта не верит... Ничего не боится...

   - Чернеть стали пальцы-то, - грустно сказал Левон.

   - Все?! - с ужасом спросила Агафья.

   - Нет, не все... вот эти только...

   - Ну, вот,- вступился опять мужик,- их и отмахнет... Дай только, говорю, наядрить им хорошенько... Уж это будьте спокойны и к маменьке не ходите... Быть тебе, Левон, без пальцев... оставит одну культяпку... приходи, кума, любоваться...

   - Ну как ты тамотко, дома-то? - спросил Левон, не глядя на жену. - Спирька-то как?..

   - Ничего... слава богу... об тебе вспоминает все... "Где, тятька, - говорит, - скоро ли придет?" Скучает шибко...

   Она вдруг заплакала и, утирая рукой слезы, добавила:

   - Наделал делов... господи...

   - Скотина-то как? - опять, помолчав, спросил Левон.

   - Ничего... теленок вот только мытится, что ли, - не пойму... пойло пьет плохо...

   - Продала бы ты его поскорей от греха.

   - Дают-то больно дешево.... Был надысь Елкин, Иван Емельяныч, давал три с четвертью, а я пять прошу.

   - Отдавала бы...

   Они замолчали, не зная, что говорить, и обоим им было как-то неловко, как будто чего-то совестно.

   - А я вот тебе лепешек испекла, - сказала Агафья, доставая из-за пазухи узелок, - с творогом... ты, я знаю, любишь... Может, поешь домашних-то?..

   - Сыт я, - сказал Левон. - Напрасно... харчи здесь хорошие... Кусок-то в глотку не идет... тоска... смерть... хочь в удаву полезай... ночи не сплю...

   - Думаешь все, небось, - потупившись, вымолвила Агафья, - бросил бы ты это... пора уж...

   Левон промолчал.

   - К доктору нешто мне зайтить, - сказала она, - узнать у него?.. Что скажет, а? Можно? Не заругает?

   - Что ж, сходи.

   Они опять замолчали, и опять им стало неловко.

   - Ну, прощай, - сказала, вставая, Агафья, - пойду я полегоньку... Спирька-то тамотко один с бабушкой, с Дарьей... Приду опять скоро... Не надо ль тебе чего - принесу... табак-то есь ли?..

   - Есь... ничего не надо... Вот только Спирьку приведи с собой... заложь лошадь - приезжай... Чего тебе пешком-то трепаться?.. Любишь ты пешком-то... вот и тогда...

   Он вдруг спохватился, замолчал и, нагнувшись, поправил на ноге чулок.

   - К доктору-то зайдешь? - спросил он.

   - А где мне яго сыскать-то?

   - Спроси таматко внизу... укажут...

   - Прощай!.. пойду я...

   - С богом, - ответил Левон, не глядя на нее...

   Она спустилась по лестнице вниз и, узнав, где доктор, прошла к нему.

   - Ты что? - спросил доктор и сейчас же, узнав ее, воскликнул: - А, это ты... насчет, небось мужа? Ничего... поправим... не бойся... пустяки... работник у тебя будет!

   - А как, барин хороший, - робко спросила она, - пальцы-то целы будут?

   - Пальцы-то?.. гм! Пальцы-то? - повторил он, глядя на нее поверх очков. - Придется ему, любезная, три пальчика отнять...

   - Отнять? - перепросила Агафья.

   Доктор пожал плечами.

   - Ничего не поделаешь, - сказал он. - Вот эти пальцы,- показал он на своей руке какие. - Два по сих пор напрочь, а этот - по сих... Два, значит, с половиной останутся... Работать можно!

   - А долго они не заживут-то?

   Доктор опять пожал плечами.

   - А уж этого, матушка, не знаю... как дело пойдет... Не скоро все-таки.

   Агафья заплакала.

   - Да уж плачь, не плачь, - поморщившись, сказал доктор, - ничего не поделаешь. Много детей-то у тебя?

   - Нету... один только.

   - Ну, ничего, не горюй... Вот кабы правую руку да совсем напрочь пришлось отмахнуть, ну, тогда, действительно, а это не велика беда, работать может, да и наука ему: пить, глядишь, перестанет.

   - Где, чай, перестанет? Не перестанет! Дай-то, царица небесная, матушка!

   - Перестанет! - успокоительно сказал добродушный и веселый доктор. - Ступай с богом... приходи, проведывай его почаще - ему веселей. - И когда Агафья, поклонившись ему чуть ли не до земли, вышла за дверь, сказал, обращаясь к сидевшей за столом и что-то писавшей на листках хорошенькой барышне: - Скверная у него штука... долго проваляется мужик... Эх-хе, хе, - добавил он, закуривая папироску. - Мать российская держава, силы много, толку мало белому царю!..

  

  

   Через несколько дней Левону сделали операцию. Его, как сильно пившего, долго не могли усыпить. Когда же он, наконец, уснул, то сейчас же принялся ругаться, как-то необыкновенно часто и громко выкрикивая отвратительные слова.

   Проснулся он, чувствуя страшную головную боль и горечь во рту. Первую минуту он не понимал, где он и что с ним. Когда же пришел в себя и понял и, взглянув на забинтованную руку, услыхал ноющую боль, ему стало невыносимо грустно.

   - Что, родной, - спросил черный сосед, похожий на цыгана, - отмахнули? Я говорил: отмахнет. Мастак на это. Я говорил: ему кобыл драть. Больно было?

   - Нет... не слыхал..

   - Отмахнули, - опять повторил сосед, - гм... другие не приставить... Плохо твое дело... Н-да! А все она, все молодка в красном полушалке дело делает... не умеем мы ее пить... Плохо дело!

   Левон лег на койку, укрылся одеялом с головой и потихоньку, про себя заплакал...

  

   Леченье затянулось надолго. Появились какие-то осложнения, и дело пошло в оттяжку.

   Левон похудел, осунулся и от безделья, от всей этой больничной обстановки, от бессонных ночей, от дум тосковал и мучился.

   Агафья первое время навещала его часто, а потом стала делать это все реже.

   - Что долго не шла? - спрашивал иногда ее Левой. - Недосуг, что ли? Каки-таки у тебя дела?

   Агафья молчала на это и как-то испуганно-торопливо опускала глаза и молча, согнувшись, сидела на койке, тоже страшно похудевшая, постаревшая, с какими-то желтыми пятнами на щеках и мешками под глазами...

   Прошло три месяца, а Левон все еще "лежал" в больнице, и рука все еще не заживала, и доктор, когда он спрашивал у него "скоро ли", говорил:

   - Погоди... успеешь... скоро теперь.

   - Уж очинно скучно, ваше благородие, надоело.

   - Мало что, милый друг, надоело... ничего не поделаешь - терпи... скоро выпущу... вот после пасхи... прямо пахать...

   В марте, в самое Благовещенье, Левона пришла вместе со Спирькой навестить Агафья.

   День был чудесный, теплый и солнечный. В палате было жарко. В большое итальянское окно лились целыми потоками какие-то радостные, какие-то новые, теплые, ласковые лучи солнца.

   - Разденься, - сказал Левон жене, лаская Спирьку, - чего это ты укуталась, словно мороз сто градусов? Жарко!

   - Ничего... я так посижу... все едино...

   - Не велит доктор одемшись-то... велит раздемшись.. скидай одежу-то... положь вон пока под койку...

   - Да не надать, - опять сказала Агафья, - я так...

   - Да что ты, дура, боишься?.. Раздевайся! Неловко так-то, ишь жарища, как в бане... чего тебе греть-то... раздевайся... сымай... посиди... торопиться-то некуда... скоро чаем поить будут... Спирька мою кружку пущай пьет... Раздевайся. Скука тутатко лежать-то... лежишь, лежишь - смерть!

   Агафья как-то нехотя, точно ей было необыкновенно трудно делать, не глядя на мужа, сняла с себя верхнюю теплую одежду и осталась в одном платье.

   - Чего раздеваться-то? - сказала она. - Я бы и так... мне не жарко.

   Она наклонилась, стоя к нему боком, и стала подпихивать под койку снятую одежу: Левон посмотрел на нее, и вдруг его точно кто-то ударил по голове так, что у него помутилось в глазах и захватило дыхание.

   - Ты, - едва переводя дыхание, шопотом сказал он, - никак с прибылью?

   - Что ты? - так же шопотом сказала Агафья. - Нет... я... ничего.

   Она села на край койки и, наклонив голову, заплакала.

   - Что ж ты не сказывала-то? - глухо вымолвил Левон, чувствуя, как острая, жгучая боль схватила его за сердце так, что ему стало трудно дышать.

   Агафья молчала, потом едва слышно сказала:

   - Думала, все так, мол... сама себе не верила... Как говорить-то?.. Нешто мне сладко?..

   - Что ж теперича, как же? - спросил Левой.

   - Не знаю, - ответила она и еще ниже нагнулась. - Не знаю, - повторила она, - измучилась я... легче бы из меня жилы тянули, ничем это... прости Христа ради!

   - Бог простит! - сказал он, кривя усмешкой рот. - Спасибо тебе! Уважила вот как, по самое горло... Эх, Агафья!.. Руку вот из-за тебя потерял... Что ты со мной сделала?.. Убила ты меня... зарезала без ножа...

   Агафья молчала.

   - Ступай, - сказал он, тоже помолчав, - чего ж сидеть-то?

   И, видя, что она не двигается, сердито и твердо, каким-то страшным шопотом, оглянувшись по сторонам, добавил:

   - Ступай, сволочь, с глаз моих долой!.. Погоди, повешу я тебя и твоего... Ох!..

   Агафья молча, не глядя на него, какая-то необыкновенно жалкая, худая, точно избитая бродячая собака, нагнулась, достала из-под койки одежу, надела ее на себя и, взяв за руку Спирьку, сказала:

   - Пойдем, сынок, домой... время... пора... простись с отцом-то...

   - Не надыть, - махнув рукой, сказал Левон. - Ну вас!

   И сейчас же, не дожидаясь, когда они уйдут, лег на койку и, уткнувшись в подушку, закрылся сверху одеялом.

  

  

   Всю дорогу из больницы домой Агафья плакала. Какой-то необыкновенный страх напал на нее. Она с ужасом представляла себе картину, как придет ей время родить...

   - Господи, в самую рабочую пору!.. Беда-то какая!..

   - Господи, помилуй! Господи, помилуй! - шептала она про себя, идя позади Спирьки, - что ж тогда будет-то? Что с н_и_м тогда делать-то?

   То, что она "затяжелела", она знала с первого же месяца после т_о_г_о, но "не верила сама себе" и утешала себя обычным: "авось, мол, неправда, авось, мол, бог даст, как-нибудь обойдется"... Когда же она совсем уверилась, когда уже в этом не было никакого сомнения, она ужаснулась тем последствиям, которые произойдут от этого, и стала редко и на самое короткое время посещать мужа, стараясь надеть на себя что-нибудь попросторнее, пошире, чтобы не было заметно.

   От постоянного страха, от бессонницы, от дум, чувствуя постоянно в самой себе то, чего она не хотела, чего пуще всего боялась, она вся извелась, сделалась "черней грязи" и стала напоминать своим видом помешанную, какую-то кликушу....

   Когда же еще до "второй половины" она почувствовала, что о_н потихоньку толкает ее в бок и точно говорит этим: "вот он я... здесь... жив", на нее напала какая-то оторопь, какой-то необычайный ужас, и ей стало казаться, что там у нее толкается не ребенок, а что-то другое, нечистое и страшное, и ее, когда она лежала по ночам на печке или около Спирьки на полу, терзала мучительно, настойчиво, неотступно страшная, пришедшая ей давно в голову мысль: как бы избавиться от него, как бы уничтожить его, как бы сделать так, чтобы освободиться от н_е_г_о, до прихода из больницы мужа.

   Как надо сделать это, она не знала. Спросить, узнать у кого-нибудь - нельзя. "А тебе, скажут, на что это знать? Аль сама хочешь так сделать?"

   Слыхала она, что бывают выкидыши от тяжелых подъемов, оттого, что "ежели вот спрыгнешь откуда-нибудь".

   Она старалась поднимать все, что ей не под силу, все тяжелое... огромный ушат воды за ушки, огромную вязанку сена...

   Но ничего не помогало. Он стучал все чаще и сильнее и настойчиво говорил:

   "Вон он я... здесь... жив!.."

   Тогда она принялась за другое: принялась за прыганье...

   Проделывала она это обыкновенно поздно вечером, когда уже давно засыпал Спирька и когда на деревне погасли огни, все ложились спать и делалось тихо.

   Она зажигала фонарь, выходила на двор, плотно прихлопнув за собой дверь, вешала фонарь на нарочно вбитый для этого в столбе гвоздь и с каким-то страхом, пугливо оглядываясь и прислушиваясь, приставляла с высоко лежавшего накопившегося за зиму навоза к переводу лесенку, лезла по ней на этот перевод и прыгала с него вниз...

   При слабом, трепетном свете фонаря, освещавшем не весь двор, а только небольшой круг посредине, с какими-то удивительно таинственно и мрачно ложившимися трепетными от этого слабого света тенями, от мрака, стоявшего по углам, она, делавшая свое безумное дело, была необыкновенно страшна, как какая-нибудь сказочная колдунья, проделывающая что-то дикое, невероятно страшное.

   В полосу света, выставив свою рыжую с белым пятном на лбу голову, глядела на нее большими, мокрыми глазами корова, которая как-то задумчиво пережевывала жвачку и шумно вздыхала.

   В углу, в огороженном месте жались друг к дружке, тараща на свет глаза и топорча ногами, испуганные, любопытные овцы.

   Каждый раз, забравшись на перевод, прежде чем прыгнуть, Агафья крестилась и шептала: "Господи, благослови", и тогда уже прыгала.

   А о_н через самое короткое время, точно угадывая ее мысли, стукался и говорил ей этим свое обычное:

   "Вон он я... жив!.."

  

  

   После пасхи, в апреле, на Фоминой, когда сошел весь снег, когда прошли говорливые, полые вешние воды, когда прилетели журавли и стояли необыкновенно теплые, солнечные дни, выписался из больницы Левон и пришел домой.

   В больнице он похудел, оброс, сделался угрюмым и глядел волком.

   В последний раз Агафья была у него в больнице в благовещенье и с тех пор, даже и на пасхе, не была там.

   Приход домой не вызвал в нем никакой радости. Напротив, все ему стало казаться как будто каким-то не своим, ненужным и совсем неинтересным.

   Да и хозяйство за всё это время, пока он "гулял" до больницы, пока лежал в больнице, опустилось и всё - и двор, и стройка, и скотина - всё глядело убого, худо, бедно, печально.

   Сама Агафья ходила, "как помешанная", и пугала своим видом. Она избегала мужа, и он избегал ее.

   Он не мог равнодушно и спокойно видеть ее огромный теперь живот и весь содрогался и холодел, и скрипел зубами от муки, видя ее в таком положении. После Фоминой, на "жен-мироносицкой", в понедельник выехали пахать. Выехал и Левон.

   Погода стояла чудесная - теплая, солнечная. От земли шел пар, и она точно дышала. Весело и радостно было в поле!

   - В борозду! Ближе, ближе! - кричали на лошадей пахавшие на своих полосах мужики.

   За плугом, по только что отвороченным пластам земли ходили белоносые грачи, вороны, галки, скворцы, собирая червей. В воздухе заливались жаворонки и иногда высоко пролетали журавли... Все было радостно, весело и ново.

   Нерадостен был только Левон, и невесело у него было на душе. Черная, злая мысль, жгучая и нестерпимая, сверлила его мозг.

   "Пашу вот, - думал он, идя за плугом и мало обращая внимания на лошадь,- а для кого?.. Родит вот скоро какого-нибудь... тоже мальчишку... Что ты станешь с ним делать? Мой... законный... расти его... хлеб жрать будет... тятькой звать будет... выростет, его часть не умершая - отдай!.. Корми его, старайся, ворочай... Тятькой звать будет, - повторил он и ожесточенно хлестнул лошадь. - Удушить его, чертенка, боли никаких... На кой он мне!.."

   Приехав домой после работы и усевшись за стол "хлябать" щи, которые подала ему Агафья, он вдруг, совершенно неожиданно для нее, спросил:

   - Скоро ль у тебя эта-то?

   У Агафьи опустились руки от страха, и она едва слышно произнесла:

   - Должно еще не скоро... К Илье к пророку, надо-быть... по моему-то щету...

   - Ло-о-о-вко! - протянул Левон. - На самую, значит, на рабочую пору... И чорт тебя понес тогда, прости ты меня, господи, не за столом будь сказано, загорелось!..

   - Куда его деть-то? - спросил он, помолчав и глядя на нее.

   - Не знаю, - чуть слышно отозвалась Агафья.

   - Ты бы как-нибудь того... - начал он и запутался.

   - Пробала, - опять так же тихо сказала Агафья.

   - Пробала? - точно так же тихо и чему-то обрадовавшись, переспросил он. - Ну?

   - Нету пользы... Уж я чиво ни делала... и так, и сяк... и поднимала-то тижало и с переводу-то на дворе прыгала... Нешто мне сладко?.. А грех-то какой, господи! На том-то на свете мне за это что будет!.. Нешто о_н, ежели по правде говорить, виноват?.. Не он вить меня нашел...

   - А кто жа... жалко?!

   - Кабы жалко, не делала б этого... так я говорю, а уж, ты взаправду... Сладко мне?.. Може, бо даст... жить не будет...

   - Ну, это неизвестно, - сказал он. - А только вот что я тебе скажу, Агафья, не нужен он мне... не надоть! Куда хошь девай!

   - Да куда ж я его?.. Господи!..

   - Куда? - сказал он и, не договорив того, что хотел сказать и что она поняла сразу, посмотрел ей в глаза.

   - А грех-то? - сказала она и вся похолодела. - На том-то свете...

   - Боли греха будет, коли оставишь, - сказал он и, не дохлебав щей, вылез из-за стола и вышел из избы, куда-то на улицу.

  

  

   С этого разу каждый день, при всяком удобном случае он говорил ей или даже не говорил, а только смотрел исподлобья какими-то "разбойничьими", как она думала про себя, глазами на нее, а она понимала, что это значит.

   Выйдя из больницы, он совсем почти перестал пить, меньше стал ругаться и не трогал жену пальцем.

   Но Агафье от этого было не легче, ибо он вместо битья и ругани "взял моду" изводить ее словами.

   - Ну, как, скоро ли? - говорил он и зло смеялся, - надоело! Куды его денешь-то?.. Мне не надо...

   И по мере того, как время подходило, он делался все "ядовитее".

   - Что жа ты?! Должно быть, язычком только тряпать мы умеем, а самой жалко...

   - Господи Суси!.. Нешто я виновата? Вот, погоди, придет час, - делай в те поры, что хошь... хошь топи, хошь дави...

   - Стану я душу сквернить из-за всякого, прости господи, чертенка... Твой, небось... твое чадо... ты и делай!..

   - Я, небось, тоже хрященная... За него тоже ответ дать господу на том свете... нешто он виновен?.. Така жа андельска душка безгрешная...

   - А, жалко стало! "Андельская душка"! Погоди, повешу я тебе эту андельскую душку на шею, дай только твоему часу-то притти... Что-то больно долго не идет он, час-то твой этот... Придушить, да и вся недолга... Жалость пришла... должно, угодил тот-то... О-о-о, дери тебя чорт и с ним-то! Задушу! Обоих задушу.

   - Взял да придушил... О, господи Суси, скоро ли конец-то мучению-то моему? Взаправду уж придушил бы, легче бы мне было, нечем измываться-то... Измучил ты меня... извел! На кого я стала похожа-то? Ни на эстолько вот у тебя ко мне жалости нет... Зверь ты!..

   - А ты кто? А ты что со мной сделала?.. Мне-то сладко?.. Эва она, культяпка-то... по чьей милости, а? Меня вон ручкиным стали звать.

   - О, господи Суси! - воскликнула с плачем Агафья. - Скоро ли конец-то этому? Господи, царь небесный, смилуйся, развяжи грех! Скоро ли конец-то?.. Скоро ли конец-то муке-то моей мученской? О, царица небесная, матушка, за что я такоича таку скорбь несу?.. За каки таки грехи наказал меня батюшка царь небесный?.. Ой, скоро ли конец-то? Ой, скоро ли он придет-то?! Ба-а-атюшки! Ро-о-одимые!..

  

  

   Пришел конец.

   Пришел он после Петрова, в июле, под самую Казанскую.

   Дело было ночью. В избе, где было и душно, и жарко, лежала только одна Агафья. Спирька уехал с вечера с ребятишками в ночное, а Левон спал в сенцах за дверью на холодке.

   Еще давеча, днем, после обеда, убирая с мужем на усадьбе сено, таская его на носилках огромными скирдами в сарай, почувствовала она, что ее "час" подошел, но, испугавшись, промолчала и с огромными усилиями, стиснув зубы, таскала скирды...

   Левон нарочно складывал скирды как можно больше и "запрягал" жену вперед, думая, что "авось, мол, с натуги-то не сделается ли ей что", и понукал ее, покрикивая, как на лошадь.

   - Но, но, небось!.. Ишь ты, барыня! Аль тяжело?..

   Задыхаясь, с трясущимися руками и ногами, вся желтая, с глазами, в которых стояли какая-то боль и ужас, таскала она скирды, слыша, как стучит в груди сердце и как стучит в голове настойчиво, как-то болезненно-однообразно и мучительно, все одно и то же: "Теперь скоро! теперь скоро! теперь скоро!" Легла она не поужинав и не стала собирать Левону.

   Он покосился на нее и, усмехнувшись, сказал:

   - Что, аль никак кончик подходит?

   - Подходит, - ответила Агафья, - радуйся! Может, бог даст, подохну... тебе развязка... Ищи тогды другую, хорошую...

   Левон собрал сам себе поужинать, поел и ушел в сенцы...

   Вскоре после его ухода Агафья почувствовала первую схватку и, вся похолодев от испуга и боли, стиснула зубы и только как-то зашипела сквозь зубы, точно засвистала...

   "Баушку бы надыть, - мелькнуло у нее в голове, - как же так-то, господи?.. Умру... смерть моя... о-о-о!.."

   Немного погодя схватка повторилась с удвоенной силой. Агафья еще пуще испугалась и, не вытерпев, закричала.

   Левон услыхал и босиком, в одной рубашке, соскочил с досок, на которых спал, и на цыпочках побежал в избу.

   - Что ты? - топотом спросил он.

   - Час мой приспел... баушку бы... Кончик мой... О-о-о! О-о-о! Лявон... ба-а-тюшка!

   - Тише ты... не кричи!- испугавшись чего-то и весь вдруг начиная трястись, сказал он. - Не надыть баушку... так ты... авось... Где теперича ее?.. Дело ночное... не кричи ты шибко-то...

   - О-о-о-ох! Смерть моя! Родимые, смерть моя! - завопила вдруг Агафья от нестерпимой охватившей ее боли. - Ох, Лявонушка, батюшка, умираю, смерть моя... кончик мой!.. Вздуй хочь лампадку-то, догадайся... злодей ты эдакий! Му-учитель!

   Левон, суетясь, тыкаясь по избе, испуганный и не перестающий трястись, нашел где-то спички и "вздул" лампадку.

   - Кончик мой, умираю! - вопила Агафья. - Без покаянья... без попа... ба-а-атюшки! Родимые!..

   - А ты не ори шибко... скрепись, - опять сказал Левон.- Терпи... не первый снег на голову... авось, обойдется... сама вин...

   Но, взглянув на нее при слабом свете лампадки, он не договорил того, что хотел сказать, и замолчал.

   Стаканчик в лампадке, где горело масло, был цветной, желтый.

   Агафья то замолкала на минуту, то снова выла, а свет от желтого стаканчика падал прямо на нее, и лицо у нее, без того желтое, выглядело теперь еще желтее и было страшно,

   Левону жутко было глядеть на жену, и он отошел за переборку к печке и встал там, не зная, что делать.

   Агафья то замолкала на минуту, то снова сейчас же еще громче выла, стонала и кричала.

   Под утро она совсем выбилась из сил и металась по полу, страшная, растрепанная, с перекосившимися синими губами, кусающая сама себе руки, рвущая космы своих волос...

   - О-о-о-ой! - стонала она. - Смерть пришла... Дождался... о-о-ох! Лявон... Ляво-о-нушка!..

   Но Левона уже около нее не было. Он не вытерпел и ушел из избы за дверь, в сенцы, на мост, и стоял там, слушая ее стоны, и поджидал.

   - Скоро ли? - шептал он, трясясь от внутреннего волнения. - Скореича бы... ишь вопит... свет скоро... вон уж бело стало... народ встанет... Ах, провались ты совсем, как вопит! Не двойни ли грешным делом бог дает?.. Не померла бы!.. Долго что-то... Не стронула ли?.. - проговорил и весь как-то притаился, присел на корточки и замер, слушая...

   В избе раздался вдруг какой-то удивительный по своему страданию вопль, и вслед за ним сейчас же настала тишина, и в этой тишине напряженный слух Левона разобрал какой-то слабый писк, похожий на писк мышонка.

   - Готова! - сказал он, похолодев. - Простил бог... Что жа теперича?!

   Он приотворил дверь и на цыпочках, крадучись, как вор, вошел в избу.

   В окна с улицы глядел уже слабый свет начинающегося утра и, перемешавшись со светом лампадки, тускло и как-то необыкновенно странно, точно нехотя и с испугом освещал избу...

   - Агафья! - окликнул потихоньку Левон. - А, Агафья!.. Что ты?.. Как?

   Агафья молчала. Она лежала навзничь, раскидав руки, с открытым ртом, и не шевелилась.

   У ног ее на сбитой скомканной дерюжинке копошилось что-то и тихонько и слабо пищало...

   - Агафья... матушка! - шопотом и со слезами в голосе, чувствуя какую-то необыкновенную слабость во всем теле, опять окликнул ее Левон.

   Она все молчала.

   Тогда он, крадучись, как охотник на тетерева, подошел к ней, нагнулся и взял ее руку.

   Взял и сейчас же бросил. Рука была как "плеть", неподвижная, холодная, неживая, страшная.

   - Обмерла, - прошептал он, чувствуя невыразимый ужас в душе. - Очнется, бо даст... ничего...

   И, встав около ее головы на колени, нагнулся и заглянул ей в лицо.

   Прямо на него, почти в упор, глядели, ничего не видя, большие, широко открытые, вышедшие из орбит глаза, а разинутый рот, с ощеренными зубами и с пеной по углам, точно смеялся.

   - Агафья... Агафьюшка, - не веря тому, чему нельзя было не верить, заговорил Левон. - Что ты это?.. Опомнись!.. Будет тебе пугать-то, а Агафья... слышь, что ли?..

   Она молчала, не двигалась, а вместо ее у нее в ногах что-то запищало опять тихонько и жалобно и закопошилось.

   У Левона упало сердце, и он потихоньку, как зверь, на четвереньках переполз от агафьиной головы к ногам, туда, где пищало и копошилось это что-то...

   Он увидел маленькое, как комочек, как какая-то куколка с ножками, с ручками, с головкой, шевелившееся, издающее писк тельце, и, протянув руку, схватил его сначала было за головку, но сейчас же, проведя рукой по чему-то теплому, нащупал что-то тоненькое и скользкое и изо всей силы давнул.

   Что-то, как ему послышалось, как будто слабо хрустнуло у него под рукой, точно сучок переломился, и он, вдруг поняв, какое зло сделал, вскочил и, не помня себя, охваченный ужасом и еще чем-то большим ужаса, побежал из избы на улицу.

   На улице было светло, и на востоке горела красная, как кровь, заря.

   Прямо ему навстречу около избы попался едущий верхом из ночного Спирька.

   - Тятька, куда ты? - крикнул он. - Куда ты таку рань раздевшись-то?..

   Левон не слыхал и, махая руками, точно ловя что-то, побежал вдоль деревни, вниз, под гору...

  

  

   "Зло". Впервые рассказ напечатан в журнале "Образование" (1909 г, кн. 4).

   А. М. Горький по поводу этого рассказа писал: "Не помню, кто писал - и написано ли? - о том, как мужик любит и ревнует, как он слагает песни от горя и печали своей жизни и вообще каков он внутри самого себя. Насколько я помню, Семен Подъячев первый очень просто и страшно показал в своем рассказе "Зло", как мужик ревнует жену. Пробовал показать это А. Эртель (в рассказе "Две пары"), но, делая это лишь для того, чтобы уличить господ в духовной импотенции, он пересластил деревенского парня и девицу в такой мере, что получились не люди, а тульские пряники" (С. Подъячев. Полное собр. соч., т. 1, стр. 11).

   Сам Подъячев рассказывает о своей работе над рассказом так.

   "Зло" написано было чуть ли не сразу, в один присест, и вот по какому поводу. Как-то раз в трудное, безденежное время жена моя пошла в город за двадцать верст что-то продать. Я остался один с ребятишками. А как раз за несколько дней перед уходом жены в город, на той же дороге, по которой надо было итти ей, произошел злой случай насилия над женщиной каким-то бродягой. Жена возвратилась очень поздно вечером. Пока она ходила, у меня, мрачно иастроенного, разыгралась тоже мрачная фантазия, нарисовавшая мне картину насилия над моей женой, - и тяжелый рассказ "Зло" встал перед моими глазами. Когда же жена возвратилась, я сказал ей: "Пока ты ходила, я успел обдумать новый рассказ" - пересказал ей содержание.

   - Ишь, тебе делать-то нечего, какую штуку выдумал, - сказала она.

   В эту ночь я сел писать и писал с особенным волнением и с подступившими к горлу слезами" (С. Подъячев. Моя жизнь, кн. 2, стр. 73-74).