пришло,
что к дому ее раз семь подходил, а войти не смею. Маялся я так с неделю.
Вдруг мне приходит в голову такая мысль, словно дьявол ее подшепнул: жила на
одном со мной дворе старушонка, обзывала себя торговкой, а почти что нищая
была. Купит каких-нибудь копеек на двадцать печенки, изжарит, с моего
позволения, в артельной да целый день с этим товаром и шляется по Питеру.
Призываю я ее к себе, угощаю чаем, водкой и делаю ей всю откровенность.
Видел, говорю, в таком-то месте девушку, оченно она мне понравилась, так
нельзя ли, говорю, узнать, как и что с ее стороны. Старушонка разом
смекнула, в чем дело: тем же часом свилась - собралась и полетела. Прождал я
ее до вечера: нетерпение такое было, что все стоял у ворот да выглядывал:
наконец, катит... "Что?" - спрашиваю. - "Да то, говорит, была и видела,
девушка отличная и не такая, как вы, может быть, полагаете". От этих слов
старухи у меня еще больше сердце разгорелось... Выставил я ей бутылку
мадеры, стал ее ублажать всякими словами, - этого мало: дарю ей пятнадцать
рублев. "Вот, говорю, старушка, возьмите на первой раз, а на предбудущий
случай и ничего не пожалею, только научите, как лучше сделать". Принямши от
меня деньги и выпимши всю мадеру, старушонка поразговорилась и делает мне
такое признание: "Я, Клементий Матвеич, желая вам услужить и понимаючи, как
надобно вести себя, прилгала им, на всяк случай, и объяснила так, что вы
купец, человек вдовый, и желаете пожениться, а иначе тут об вас и говорить
нельзя. Ихнее дело скромное, живет она при тетке, по имени Наталье
Абросимовне; занимаются они обе золотошвейным мастерством и звание имеют
обер-офицерское, - как хотите, так и поступайте, а я вас на путь направила,
- прозеваете, себя вините". Взяло меня, сударь мой, раздумье: солгать, вижу,
надобно много, и, может быть, тем бы самым все и кончилось; но начала эта
самая старушонка шляться ко мне каждый день и все про одно толкует. То ей в
удивление, что я, бымши молодым еще человеком, проживаю в такой скуке, то
будто бы с той стороны принесет поклон. Больше недели не давал ей никакого
ответа. Не вытерпел, однакоже, и покончил тем, что, призвамши ее раз
вечером: "Делай, говорю, как знаешь, а мне не жить, не быть - видеть Палагею
Ивановну желается". На такое мое распоряжение ответ получаю в тот же день, -
просят-де вечером чаю напиться. Пошли у меня сборы: франтился я часа четыре:
одежда у меня всегда была отличная, а тут стала не нравиться. Бороду
подстриг, волосы распомадил, взял первого с биржи лихача. Прикатил: вхожу,
куда было сказано, и только что не ахнул, словно в мурью какую попал:
помещение такое - хуже курной деревенской избы. Стоит на трех ногах
столишка, огарок шестериковой свечи, самоваришко какой-то; по одну сторону
столика сидит, как я догадался, эта тетенька, женщина из лица красная и
собой этакая обрюзглая, а на другую сторону - и сама Палагея Ивановна.
Сделамши им, как умел, рекомендацию о себе, сажусь. Тетенька, сейчас, в
разговор вступила и с первого же слова начала меня выведывать: кто я такой,
какую торговлю веду, давно ли вдов. Вру я ей, что в голову придет, и, по
научению старухи, такой тон держу, что будто бы жениться желаю. Просидел я у
них часа три. Поленька хоть бы слово сказала, так что мне стало и досадно.
Однакоже виду не даю и начинаю прощаться, - и тут, как-то к слову, и не
помню хорошенько, фатеру ихнюю похаял. "Фатера, говорю, оченно черна". -
"Черна, - говорит мне на это тетенька, - большое бы желание имели
куда-нибудь переехать. Здоровье Поленьки слабое, а в этакой сырости еще
больше пропадает". - "Что ж такое? - говорю я. - Можно и переменить: в
Питере фатеры есть всякие". Эти мои слова, надо полагать, они на ус и
намотали. На другой день старушонка моя чуть свет ко мне стучится.
Объяснимши, что я там слишком понравился, вдруг мне открывает, что
приказали-де просить, что не могу ли я на свой счет фатеру для них
приискать, так как я человек богатый и для меня это большого расчета не
сделает, "Ладно, говорю, мы в этом не постоим", - и в тот же день приискал
две комнаты с кухней, по-моему, слишком порядочные, и сейчас же им весть
даю. Приезжает ко мне сама тетка на извозчике, благодарность говорит мне
большую и просит, чтобы я позволил ей посмотреть. Свез я ее, оглядела, не
нравится, и то нехорошо, и то ненарядно, и окна на двор. "Ах ты, боже мой! -
думаю я про себя. - Сами жили в мурье - ничего, а тут этакое помещенье
хулят". Поехали мы с ней назад. Она уж прямо говорит, что у меня или
капиталу нет, или мне жалко. И так, сударь, расконфузила она меня этими
последними словами - на чем свет стоит. Мы - питерцы - народ форсистый:
лучше чем-нибудь другим-прочим обидь, а насчет денег не затрогивай. У нас в
кармане сотня, а манеру мы держим на тысячи. Ну, думаю, душа моя, я себя в
грязь лицом не ударю, предоставлю вам такую фатеру, что тебе в нос кинется,
ты, может быть, в этаких сроду и не бывала, а уж наверняк никогда не живала,
даром что обер-офицерского званья. Как задумал, так и сделал. Было в нашем
доме совсем черное отделение, комнат в пять, - прежде была отличнейшая
фатера на улицу, да запустили. Сговорился я об нем с хозяином, послал своих
молодцов и в две недели отделал на самую лучшую ногу: паркет подклеил,
отчистил, дубовые двери отшлифовал, лучше новых стали; на окна занавески
шелковые повесил; мебель купил настоящую ореховую, обивки первостатейной;
денег просадил много, однако не жалею. Спроворимши все это, приглашенье им
делаю, чтобы пожаловали на новую фатеру чаю откушать. Приезжают, смотрят и
только посмеиваются от радости. Проводим мы вечер в большом удовольствии,
угощенье я им даю отличное: чай, сладкие закуски разные, ужин идет из лучшей
ресторации. Мадера, портвейн, красненькое, чего угодно, все есть. Тетенька
выпила сильно, так что едва на стуле сидит; Палагея Ивановна отпила
стаканчика два легонького винца и начала со мной поговаривать, - и даже по
моей просьбе послала к себе извозчика за гитарой, сыграла и спела мне по
крайней мере песен двадцать. Слушаю я ее разиня рот, точно соловья какого, и
то очень еще мне нравится в ней, что держит себя она благородно. Шутки мои,
например, принимает от меня, а сама ничего не говорит и только тупится.
После этого нашего вечера они на другой день переезжать: имущество свое
свезли в один раз на ломовом извозчике, да сами приехали на подрессорках, и
все тут. Начинаем потом жить, я их посещаю, как следствует. Содержанье -
чай, сахар, запас к столу - все идет от меня. Старушонка торговка все
продолжает мной руководствовать и такое мне понятие дает, что они желают
мной одолжиться временно, и что вскорости сами получат большие деньги, и
что, если я ее - старуху - отведу от нашего дела, так все сразу кончится.
Даже по сей день, сударь, я самому себе удивляюсь: кажись, этакими пустыми
словами, как рассуждать со стороны, так малого ребенка провести нельзя, а
тут всему веру давал. Денег у меня в ту пору было много: тысячи три серебром
в кармане, да в получке с лишком тысяча, - кути - валяй, - словно им и конца
не будет. Хожу я к ним, моим соседкам, два раза в день и без подарков не
являюсь: то материи принесешь на платье, то платочек, то мантильку целковых
в двадцать, а вечерком мадеркой да ромком забавляешься. Палагея Ивановна
тоже привыкает потягивать: первую начнет, как будто бы поневоле, вторую тоже
робко, и сейчас же возьмет гитару и запоет. Чудное дело, сударь: по сю пору
все ее песни у меня в памяти. Ничем, кажись, другим она столько не
понравилася, как своим пеньем! Словно за сердце хватала, как она пела, - и
сама в такое чувство приходила, что я и не привидывал. Ни на кого из нас не
смотрит, а слезы так градом и сыплют. Как напоется досыта, - вдруг сама без
всякого приглашенья полный стакан выпьет; но особеннее всего мне то было
удивительно, как она этак выпьет, сейчас же у ней на тетку злость нападает.
Та, сам вижу, угождает ей сильно, а она все фыркает. Проводя таким манером
все мое время, о делах не думаю, к хмельному получил пристрастие большое.
Встанешь поутру, и вместо того чтобы, как прежде бывало, чаю напиться, - не
могу, моторит: с самим собой тоска, раздумье о том, о другом - но все еще
ничего, живем, и вдруг мне, сударь, через ту же прежнюю старушонку передают,
что Палагее Ивановне экипаж свой завести желается. Надобно сказать, что
желанье это у меня у самого было и прежде того; но когда мне что еще
подсказали, - охота припала сильнее прежнего. Мы хоть и не купцы, а насчет
выезду не только в Питере, а даже по здешним местам, большие щеголи.
Приобрел я серого рысака, заплатил за него триста на серебро, и то по
случаю; санки - тоже полтораста, сбруя накладного серебра. Сядем мы с
Палагеей Ивановной, медвежьей полостью перекинемся. Салоп на ней
бесподобный, шляпка от французинки; я тоже в дорогой лисице, и делаем мы,
сударь, таким манером прогулку, что твои купцы первой гильдии, а между тем в
кармане - становится больно тонко. Выпал было для меня сподручный в казне
подряд, надобно было взять беспременно, а в залог представить нечего.
Толкнулся было к другим, третьим подрядчикам насчет обеспечения, - но те,
видючи, как я шибко начал жить, поприостереглись - не дали. Стало меня за
виски забирать: сам понимаю, что делаю глупо, и пересилил бы, кажись, себя
на тех же порах, кабы на свете этого окаянного вина не было. Вот в эдаких-то
случаях, как мой, оно подлейшая штука для нашего брата мужика, по тем
причинам, что больно делает человека беззаботным; пьешь больше для куражу, а
как проспишься, так хуже прежнего. Рожу у меня раздуло, руки начали
трястись, хороших людей стало мне совестно, о деревне подумать страшно, - а
прежнего все не оставляю. С Палагеей Ивановной тоже нехорошее творится:
худеет и кашляет день ото дня больше, пищи никакой не имеет, а без мадеры
уже и жить не может. Кутим мы таким манером ровно год. Артель свою я
нарушил, из капитала осталась самая малость. Подарков делать не на что;
прием, замечаю, начинают мне делать другой, - ко всему этому начал к ним
ходить какой-то будто бы двоюродный братец, чиновник. Мне это не
понравилось; стал я спрашивать, как и что такое за гость? Сначала
отшучивались, а тут в серьезное говорят: "Не попрекайте, говорят, нас этим
человеком, он у нас из всей нашей родни остался один и теперь хлопочет по
нашим делам". Этими словами, однако, они меня не успокоили, стала меня
ревность мучить; молчу покуда, а на сердце досада непомерная, и выжидаю
только случая; наконец, выходит между нами такое дело. Встаю я раз утром,
вдруг подают мне записку оттедова. Пишет тетка, что так и так, им, по ихним
делам, нужно триста целковых, и просит, чтобы не отказал в ихней нужде, а
что после они заплатят. И какая, батюшка, бывает с человеком глупость!
Сколько я ни был досаден на них, все понимаючи очень хорошо и бымши сам в
самых расстроенных обстоятельствах, вдруг мне стыдно сделалось, что денег не
имею. Думаю, хоть умру, да добуду, по крайней мере после покуражусь, сколько
душе угодно. Сказамши посланной, что к вечеру доставлю, пошел по всем своим
прежним приятелям занимать; заверяю их, что будто бы на дело хорошее беру и
что завтра же по долгам должен получить две тысячи, но всеми этими словами
тешил только сам себя; все мы, подрядчики, друг друга знаем по пальцам.
Прошлялся я целое утро, думал, доверия никто не сделал. Задумал я тогда
другу увертку: пришло мне в голову в картах счастья попробовать. Есть там, в
железном ряду, купец - картежник записной, мне немного человек знакомый.
Захожу я будто бы случайно к нему в лавку, слово за слово, и, наконец, прямо
говорю: "Нельзя ли, говорю, у вас вечерком в карты поиграть?" Делов моих,
надо полагать, он не знал хорошо, потому что тотчас же делает приглашенье.
Разменял свои пятьдесят целковеньких, что было в кармане, на мелкие, и
отправился. Между нами, мужиками и купечеством по-простее, идет игра под
названием: в горку; игра, так сказать, нехитрая, но презадорливая, главная в
ней пружина выжидать хорошей карты - она тебе одним коном воротит все
убытки. Прежде, когда я был при деньгах, всегда так и делал и всегда почти
был в барышах, но по теперешним обстоятельствам вышло не то. Сдали карты,
взял я их в руки, руки дрожат. Пришла ко мне какая-то шушера. Подрушный
товарищ пошел целковым, я помирил этот целковый, да два под другого
товарища, тот тоже, и выставил уж пять, так у нас и пошла круговая. Накидали
мы в кон целковых до пятидесяти, я не отступаюсь, все хочется на пустую
сбить, - не тут-то было! Проставил я целковых двадцать, а взял подрушный,
потому что имел на руках сильный хлюст{238}. Идет у нас игра потом дальше.
Мне счастья нет: выпиваю я с досады графина два водки, - и хмель не берет...
Просадивши все свои пятьдесят целковеньких, стал я хозяина упрашивать еще
играть на рысака с упряжкой. "Поставьте, говорю, во что хотите, только игры
не останавливайте". Убедил я их, начали: опять же мне досталось по бокам.
Покончивши лошадку со всеми экипажами, за одежу принялся и к утру остался в
одной только поддевке, так что хозяина жалость взяла. Платья не хотел и
брать: после, говорит, как-нибудь сосчитаемся, но я не согласился,
предоставил им все дочиста. Прихожу домой, почти что так, полуумный: первый
человек встречает меня прежняя старушонка с новой запиской. Пишет мне эта
тетка разные выговоры, или просто, так сказать, называет прямо подлецом, и
что, если-де я так желаю себя вести, так она и принимать меня не станет, и
что Палагея Ивановна от горести даже больна очень сделалась. Злости и тоски
было у меня и без того много на сердце. Выгнал я эту старушонку в шею от
себя и сам пошел к ним. Встречает меня тетка, и говорю я ей, как понимать
вашу записку?
- А так и понимайте... Вы теперь, как мы это видим и слышим, идете в
разоренье, на всех словах ваших нас обманули: сказали вы нам, что вы купец,
человек вдовый, а в самом деле вы не что иное, как серый мужик и человек
женатый, - и потому, извините, знакомство ваше нам зазорно.
Так мне сделалось от этих ее слов горько и стыдно, что я чуть не
всплакал.
- Ну, - говорю, - Наталья Абросимовна, не вам бы мне это поученье
делать!.. Конечно, много я виноват перед богом, перед моим господином и
перед семейством, но не перед Палагеей Ивановной. Про вас я молчу, вы тут
дело стороннее, - бог знает, как и вмешались тут; а если вы попускаете, что
я вас некоторыми моими словами обманул, так уж это - извините - вы говорите
пустые слова. Вы живете на одном со мной дворе: здесь вам малый, мальчишка
скажет, кто я и что я такое; но вы до сего дня слова со мной об этом не
говорили, а если я теперь в такое расстройство пришел, так только
единственно для вашего удовольствия. Капитал у меня был прежде настоящий,
как следует подрядчику. В эти полтора года я рюмки вина не выпил, куска
хлеба без вас не съел, на себя сапогов новых не сделал, - так где же мои
деньги, как не в ваших сундуках?.. Поступать вам со мной так стыдно!.. По
несчастному моему положению, поддержать бы меня следовало, а не то что, как
паршивую собаку, отгонять от себя!..
- Сделайте милость, у нас ничего вашего нет, - отвечает она мне.
- Как, - говорю, - сударыня, нет?.. Да эта самая фатера - и та моя.
- Про фатеру, - говорит, - не беспокойтесь, мы завтра же очистим ее.
- Нет-с, - говорю, - позвольте, я вас не спущу. Надобно еще прежде
маленькой расчетец сделать, - и не с вами: вас я и знать не хочу, хоть вы и
ставите себя очень высоко, а собственно - с Палагеей Ивановной.
- Палагея Ивановна, - говорит, - никакого с вами расчета делать не
будет, а стращать вы нас не можете, мы вас не боимся. Наш
чиновник-родственник хорошо знаком с частным приставом. Если вы станете
много грубиянить, так вас за нас в острог посадят.
- В острог меня посадить не за что. Ваш чиновник и частный пристав,
может быть, люди и хорошие и сильные, но и я тоже в обиду не дамся: найду
начальство и выше, представлю дело, как оно есть, - они нас рассудят лучше.
После этих моих слов начала тетка, без всякого зазренья, браниться, я
тоже не уступаю... Чем бы между нами кончилось - не ведаю... Только вдруг
выходит сама Палагея Ивановна, худая этакая, слабая.
- Какой, - говорит она мне, - угодно вам со мной счет иметь?
- А такой, - говорю, - что тетенька обнесла меня на письме и словами,
но для меня все это самое ничего не значит, и я хочу только знать, как вы
меня понимаете.
- Я, - говорит, - тоже вам скажу, чтобы вы оставили меня в покое. Я,
говорит, и напредь сего все делала через силу, а теперь имею другого жениха
и пойду за него замуж.
- Это, - говорю, - сударыня, дело доброе, но чем же я-то виноват? За
что мне-то пришлось для вас приданое давать?
- Не корите меня вашим добром, - сказала она мне на это, - я ничего
вашего за собой не оставлю, - и тотчас же подскочила к шкафу, отмахнула его
и начала выкидывать все платья.
Как тетка ни отговаривала, - не слушает, из лица побледнела, губы
дрожат, на глазах слезы, начал кашель ее бить, и вдруг, сударь, - я этакого
страха и не ожидал, - вдруг кровь горлом пошла. Стало мне ее жаль непомерно,
забыл я всю свою досаду!..
- Не горячитесь, - говорю, - Палагея Ивановна, ничего я из этого не
возьму, по пословице: дарят, так не корят... Сказал я вам не по злобе, а от
своего собственного горя. Прощайте, говорю, не поминайте меня лихом, а
добром, может быть, и не за что.
- Ну, Клементий Матвеич, - отвечает она мне, - бог нас рассудит, кто из
нас против кого виноватее: вы много на меня денег протратили, а я из-за вас
здоровье потеряла.
- Тем наше свиданье и кончилось. Как пришел я в свою фатеру, ничего не
помню, и тут же слег, - сразу весь пожелтел, точно шафраном всего выкрасили.
Стащили меня в больницу, провалялся я там два месяца, и когда на третий
выписался: ни крова, ни пищи, ни денег, ничего нет. Иду я к дяде, с которого
вся и история началась. Принял он меня, дай ему бог здоровья, невзираючи на
все мое убожество, ласково. Рассказал я ему все мои похожденья. "Ничего,
говорит, Клементий: со мной в молодых годах было то же самое, два раза из
Питера в одной рубахе сходил. Совет мой тебе такой: иди ты теперь в деревню,
там ты поочувствуешься". - "Нет, говорю, дядя, ни за какие тысячи не пойду в
деревню в этаком безобразии; помоги ты мне здесь, дай ты мне здесь
пооправиться". Как меня старик ни отклонял, я стою в одном; он видит, делать
нечего: принял меня к себе, жалованья положил пятнадцать целковых в месяц,
только никуда не отпускал и с артелью работать заставил. Проку выходит мало:
руки на дело не поднимаются, почесть половина работников к нему от меня
отошло, прежде под началом были, а тут стали подтрунивать; я же был всегда
большой гордец. Для меня это показалось пуще вострого ножа. Сказамши, что
будто бы думаю в деревню сойти, отошел; жалованье, какое пришлось, пропил и
поступил к мяснику, говядину таскать на лотке, дело непривычное: первый день
проторговал целый рубль, на другой день поостерегся, так ничего не продал, -
и затем, сударь, начались мои разные похожденья: был я дворником, был
водовозом. Отрада была только в том, что, как появится в кармане хоть
гривенник, сейчас его в кабак. Дня по два совсем не емши был, одежа - словно
рубище, сапоги - только одно звание... Стыдно признаться, а грех потаить:
бывали такие случаи, что Христа ради просил.
- А Палагеи Ивановны ты больше уж не видал?
- Встретил раз: едет с каким-то хватом, еще худее стала, точно мертвая
сидит; не на счастье мы, видно, друг с другом сходилися.
- Ну, а здесь как? Будто уж здесь и смирно живешь? Мне кажется, что у
вас с Марьей - десятским-то - кое-что идет, - заметил я.
Клементий улыбнулся и слегка покраснел.
- Вы уж много видите, чего бы и не надобно, - только нет, сударь,
напраслину взводите; будет, что и на словах пошучу. Прежняя дурь из головы
выскочила: сердце болит каждую минуту, видючи себя в таком положении, после
того, чем был я прежде.
- Как же в деревню попал?
- Почти что насильно. Пачпорт у меня вышел, из деревни не шлют; я было
к одному господину, которому от нашего помещика приказанье было, - так и
так, говорю, нельзя ли мне выдать билет. - "А вот, говорит, погоди я тебе
выдам, - я уж давно до тебя, голубчика, добираюсь". Задержал он меня у себя
на фатере, приискал попутчика из здешних мест, человека этакого аккуратного,
крутого, сдал ему меня под расписку, - тот и свез, только что не на привязи.
До сих пор, батюшка, я этого господина поминаю добром. Не распорядись он со
мной таким делом, может быть, погиб бы совсем. Предоставил меня мой извозчик
прямо в нашу усадьбу... И стыдно-то и страшно. Чуть не умер в это утро,
ожидаючи, когда в горницу позовут, - наконец, требуют: посмотрел на меня
барин. Я весь дрожу, слезы у меня в три ручья так и текут по щекам. "Ну,
братец, - говорит он мне, - много мне об тебе дурного говорили, но я не
верил, а теперь вижу, что правда. Наказывать мне тебя стыдно, хоть ты и
стоишь того, а скажу тебе только одно, что чужой стороны тебе в глаза не
видать. Коли не умел там обстоятельно жить, так ходи за косулей и справляй
заделье". Так-то теперь я здесь и живу. В Питер хочется, а попроситься не
смею; а если бы, кажись, попал туда, и хоть бы какая маленькая линия вышла,
так бы в полгода раздышался лучше прежнего.
Клементий утомился и замолчал. Я несколько времени смотрел внимательно
на его выразительное лицо. Это был не кулак-мужик, который все свои
стремления ограничивает тем, чтобы всевозможными чистыми и нечистыми
средствами набивать себе копейку. Его душе, как мы видели, были доступны
нежные и почти тонкие ощущения. Даже в самом разуме его было что-то широкое,
размашистое, а в этом мудром опознании своих проступков сколько высказалось
у него здравого смысла, который не дал ему пасть окончательно и который,
вероятно, поддержит его и на дальнейшее время.
Как Клементий говорил, так и случилось. Не более как через три года я
встретил его в одном трактире. Он сидел в волчьей шубе, с золотым перстнем
на пальце, в ботфортоподобных сапогах, с двумя другими, тоже, надо полагать,
подрядчиками, и что-то им толковал; они его слушали с большим вниманием,
хотя и были гораздо старше его. Я подошел к ним. Клементий меня узнал и
просил напиться с ним чаю. Я сел. Он держал себя далеко гордее прежнего,
говорил меньше, как-то истово и совершенно уж купеческим тоном. Потом он
звал меня убедительно зайти к нему на квартиру, - и я был. Жил он со всеми
признаками довольства, хотя и не совсем опрятно. Для меня он приготовил ту,
неведомо по чьему вкусу составленную закуску, на которую, вероятно, попадал
и читатель в купеческих домах, то есть в одно время было поставлено на стол:
водка, вино, икра, пряники, какие-то маленькие конфетки, огурцы, жаренный в
постном масле лещ, колбаса, орехи, - и всего этого я, по неотступной просьбе
хозяина, должен был отведать. О себе Клементий мне рассказал, что года два
тому назад барин отпустил его в Питер опять и что, мало того, взял под свой
залог его подряд и сдал ему, и что он с этого времени, по милости божией, и
пошел опять в гору, и теперь имеет тысяч до десяти чистого капитала, что
блажи теперь у него никакой нет, в деревню съездит каждую зиму, хмельного
ничего в рот не берет, потому что от хмельного мужику все нехорошее и в
голову приходит. Парнишку отдал в ученье к одному приятелю, по тому же
малярному мастерству, по тем причинам, что если учить его при своей артели и
на своих глазах, так либо перебалуешь, либо заколотишь... и тому подобное.
Порадовавшись успеху питерщика, я вместе с тем в лице его порадовался и
вообще за русского человека.
ОЧЕРКИ ИЗ КРЕСТЬЯНСКОГО БЫТА
3 ноября 1856 г. вышла в свет книга Писемского "Очерки из крестьянского
быта", объединившая три рассказа: "Питерщик", "Леший" и "Плотничья артель".
Появление этого сборника обострило борьбу в русской критике вокруг
произведений Писемского на крестьянские темы. Передовые писатели к критики
высоко ценили народные рассказы Писемского и ставили их в один ряд с
"Записками охотника" Тургенева. "Подобные рассказы особенно удаются автору,
и после мастерских очерков гг. Даля, Тургенева и Григоровича народные очерки
г. Писемского, конечно, лучшие в русской литературе"*.
______________
* Н.А.Некрасов. Полное собрание сочинений, т. IX, М., 1950, стр. 314.
Либеральная критика объявила автора "Очерков из крестьянского быта"
представителем чистого искусства. Наиболее полно эта тенденция проявилась в
рецензии С.С.Дудышкина ("Отечественные записки", 1856, No 12) и в обширной
статье А.В.Дружинина ("Библиотека для чтения", 1857, No 1). Дружинин назвал
Писемского "новейшим представителем школы чистого и независимого
творчества", который своими произведениями "наносит смертный удар старой
повествовательной рутине, явно увлекавшей русское искусство к узкой,
дидактической, и во что бы ни стало, мизантропической деятельности"*.
______________
* А.В.Дружинин. Собрание сочинений, т. VII, Спб, 1865, стр. 263-264.
Против реакционного истолкования произведений Писемского либеральной
критикой выступил Чернышевский ("Очерки из крестьянского быта"
А.Ф.Писемского", "Современник", 1857, No 4). Возражая против утверждения,
что будто бы рассказы Писемского из народного быта производят
примирительное, отрадное впечатление, Чернышевский писал: "Кажется, должно
быть ясно для всякого, что дело вовсе не таково; что никто из русских
беллетристов не изображал простонародного быта красками более темными,
нежели г. Писемский; что если о ком-нибудь, то именно о нем надобно сказать,
что из-под пера его выходят "мрачные картины преднамеренно зачерненной
действительности", что в нем мы имеем самого энергического деятеля "узкой
мизантропической тенденции"*.
______________
* Н.Г.Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. IV, М., 1948, стр.
569.
Писемский не согласился с оценкой своих произведений Анненковым,
Дудышкиным и Дружининым. По поводу статьи Анненкова он писал: "На его разбор
моего "Питерщика" я бы мог его зарезать, потому что он совершенно не понял
того, что писал я"*. Писемский внимательно отнесся к отзыву Чернышевского и,
подготовляя свои сочинения для издания Стелловского, выбросил отдельные
выражения, которые могли произвести "примиряющее" впечатление. Так,
например, из текста "Питерщика" он устранил сентиментальные слова Клементия
о доброте помещика: "И вот, сударь, какая доброта нашего господина: он
вместе со мной прослезился и, забымши то самое, как я себя вел, не поминаючи
того, что я за целый год ни подушной, ни оброку не выслал, только мне и
сказал..."
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 71.
Впервые рассказ опубликован в журнале "Москвитянин", 1852, No 23
(декабрь). Закончен он был 30 сентября 1852 года.
В настоящем издании рассказ печатается по тексту: "Сочинения
А.Ф.Писемского", издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями по
предшествующим изданиям, частично - по посмертным "Полным собраниям
сочинений" и рукописям.
Стр. 213. Произношение женщины... - Акающий говор Чухломского уезда
резко выделяется среди окающих говоров Костромской губернии и всего
северо-восточного диалекта великорусского языка.
Стр. 216. Белендрясы - резные деревянные украшения на деревенских
домах.
Стр. 223. Непыратый - незначительный, плохой.
Могута - сила.
Стр. 226. Шабалка - голова.
Править заделье - работать на барщине.
От Макарья. - Речь идет об уездном городе Макарьеве, Костромской
губернии.
Стр. 229. Тотьма - уездный город Вологодской губернии, расположенный на
берегу реки Сухоны.
Стр. 232. "Аскольдова могила" - популярная в свое время опера
А.Н.Верстовского (1799-1862) на сюжет одноименной повести М.Н.Загоскина.
Впервые поставлена в 1835 году.
Стр. 238. Хлюст - соединение всех карт одной масти.
В.А.Малкин