Осипович-Новодворский Андрей Осипович - Мечтатели

sp;    - Какая сентиментальность! Ты лучше это пропусти! - прервала Катя недовольным тоном.

   - Может быть, ты и права, друг мой... После бегства сына за границу старик смиловался над твоей бедной матерью и выдал меня замуж... Нашли пожилого спившегося чиновника и купили его за десять тысяч...

   Дальше нечего было рассказывать.

   Катя ничего не сказала, крепко поцеловала мать и отошла молча. Два дня задумчивая, серьезная ходила, день где-то пропадала, потом вернулась и сама начала:

   - Ты это брось... о чем мы тогда говорили. Скоро ничего этого не будет: ни глупых отношений и привычек, ни глупых страданий... Все люди равны. Нет ни законных и незаконных, ни знатных и незнатных, а есть богатые и бедные... Ну, потом еще честные и подлые. Но скоро все честными будут, потому что это выгодно. Это поймут. И себе, и другим выгодно...

   - Ох, твоими бы устами да мед пить, дитятко! - вздохнула Анна Павловна. - Мечтательница ты! - заключила она про себя.

   Жар свалил. Солнце склонилось к западу. Длинные тени легли от домов. Скоро зазвонили к вечерне в костел: Катя всё не возвращалась. Анна Павловна удивилась, что день прошел так скоро, и вспомнила, что с самого утра ничего не ела. Но готовить было уж поздно. Она встала, тихо прошлась по горнице, потом вдруг подошла к иконе, бросилась на колени и начала жарко молиться...

  

   Евгений Нилыч возвращался домой с головой, наполненной Псевдонимовым или Псевдомоновым, то есть в крайне неприятном настроении. Противный хлыщ самого заурядного свойства! В этом не могло быть никакого сомнения. Тоненький, ноги как палки, жакетик этакий с кончиком платка из бокового кармана, голубенький галстук с золотой булавкой, тросточка и пенсне на остреньком носу... "Вы, Катерина Ивановна, прекрасны, как роза... А я в Бога не верую, потому что я вольтерьянец"... А, мазурик! Так ты в Бога не веруешь?! Господи! может ли быть большее наслаждение, как взять этакого Псевдонимова или Псевдомонова за шиворот, при ней, поднять на воздух, чтоб он скорчился, сжался весь, как червяк, как пиявка, как я не знаю кто, и своим (то есть не своим) гнусливым, тоненьким голоском пропищал: "Виноват! Не буду! не бу..." И такой, с позволения сказать, сопляк осмеливается супружеское ложе... Конечно, он оскверняет супружеское ложе! О, его только пусти, только волю дай!.. Да он не только это: он всяким бунтам и беспорядкам рад... Погоди же! Хорошо посмотреть на такого молодчика, на сосулечку этакую, когда он попадет в руки правосудия и, бледный, дрожащий, тревожно ждет бубнового туза на спину! но нет, этого мало. Еще лучше вывести этого попочку на площадь, в праздничек: "Ребята! ведро водки!... Валяй его!..." Ха-ха! Потом - статью в газету: "Сего числа... мерзавец..." Нет, это некрасиво. Лучше такую презрительную механику подпустить: "Один молодой человек... противного, богомерзкого вида"... Да, именно так хорошо. "Когда его отвратительное тело везли за город на съедение собакам"...

   - Дядинька! Дай планицка!

   Евгений Нилыч и не заметил, как очутился среди своего чистенького дворика, где ездил верхом на палочке черномазый пузан, лет четырех, очень на него похожий.

   - Я тебе задам пряничка! - крикнул на него "дядинька" и направился к калитке прекрасного палисадника с кустами сирени, акаций и клумбами цветов. Сюда выходила галерея дома, одного из лучших в городе, крытого не соломой, а дранью. Стеклянная дверь вела в просторное зальце, с некрашеным полом, голыми стенами, украшенными несколькими олеографиями, обеденным столом посередине и гнутыми венскими стульями вокруг. У стола хлопотала колоссальная дама, лет сорока, в малороссийской рубашке, голубой юбке и в черном шелковом платочке на голове - для благородства. Это экономка, Марфа. Когда Евгений Нилыч бывает в хорошем настроении духа, то часто подшучивает над нею: "Марфа, Марфа, печешися"...

   Марфа встретила его ревнивыми упреками на прелестном малороссийском диалекте, которые, в переводе на русский, будут иметь такой вид:

   - Куда это тебя нелегкая так долго носила?

   Она бросила тарелку и подбоченилась с необыкновенно воинственным видом, от которого нельзя было ожидать ничего хорошего. Но Евгений Нилыч был так сердит, что забыл всякую предосторожность, и опрометчиво спросил:

   - А тебе какое дело?

   - Что-о? Ах ты, мозгляк этакой! Да я тебе такое дело покажу, что ты у меня пить попросишь! Слышал?

   - Ну, ну, Марфинька, - спохватился он. - ты не тово... У меня ведь дела.

   - Знаю я твои дела! к этой дохлятине, прости Господи, ходил! Доходишься ты у меня! Ой, доходишься!

   - Марфинька! - политично переменил он разговор. - У меня сегодня гости будут, так ты, голубонька, уж там распорядись: водочки, закуски...

   - Без тебя знаю! Денег много принес?

   - Принес, серденько мое, два рубля.

   - Врешь!

   - Ей-богу, два рубля! Вот я тебе покажу.

   И он действительно показал ей только два рубля, потому что раньше отложил их, на всякий случай, отдельно от остальных. Потом они продолжали беседу, как добрые приятели.

   - Панин вернулся?

   - Когда еще вернулся! Бедная дитина ждала-ждала... Я ему же отдельно обедать дала. Хорошие у меня пирожки сегодня! Румяные да вкусные вышли!

   Евгений Нилыч переоделся по-домашнему в халат, пообедал, призвал сына, гимназиста третьего класса, полного и белого, как постная булка, расспросил об уроках, сделал несколько наставлений и затем отправился в кабинет соснуть; но соснул ли - покрыто мраком.

  

   Гости собрались часам к семи. Пришли: майор, полковник, облекшийся в парусину, аптекарь, высокий и худой, в сером костюме, с длинной, рыжей шевелюрой и так печально поднятыми у носа углами бровей, что у самого холодного человека сердце сжималось от жалости. Его звали паном консыляжем, то есть врачом, и "коморником" - по неизвестной причине. Был еще надзиратель гимназии, чрезвычайно солидный мужчина, с выбритыми, лоснящимися щеками и плавною речью, вызывавшею почтение. Он говорил о себе "мы" ("Мы в совете решили... Мы выпили рюмочку водки..."), а о волосах - "гонор". ("Мы уж вам говорили: вы свой гонор остригите - или пожалуйте в карцер...").

   Уселись на галерее, за чайный стол, уставленный закусками, и прямо приступили к злобе дня, предварительно, разумеется, пропустив по рюмке.

   - Ну что? что нового? - посыпались вопросы.

   - Преинтересные подробности! - начал полковник. - В это время девицы Зенкевич ужинали. Вот так старшая Зенкевич сидела, вот так младшая, а кругом девочки. Весь пансион. Воображаю себе картину: сидят это девочки, как бутончики, платьица у них, переднички... а? майор?

   - Ну уж вы начнете!..

   - Ха-ха... Ели пироги с творогом. Только что старшая Зенкевич взяла на вилку пирожок, обмакнула в масло и хотела, знаете, в рот положить - вдруг старуха Сабанская вбегает, "Ах, батюшки! Сейчас к нам придут!.. Насилу добежала... Ах, ах!.." Ну, натурально - все в обморок...

   - Уж будто все? - усомнился майор.

   - Ну, может и не все...

   - И что же?

   - И ничего. Известно - старуха!

   - А зачем нам терять драгоценное время? - замогильным голосом, как бы произнося: memento mori, напомнил аптекарь.

   - Э, батюшка! успеете еще! - заметил Евгений Нилыч не без резкости. В его обращении стала обнаруживаться двойственность. Он был любезнее обыкновенного с майором и профессором (так звали надзирателя, если не было более важных представителей гимназической администрации) и холоден к польской партии.

   - Еще успеем, пане коморнику! - успокоил его полковник, посылая в рот кусок колбасы.

   - Мы в совете решили обыск сделать, по-домашнему...

   - Пани Стецкая в эту ночь родила, - сообщил майор, - ничего, никаких знаков нет...

   - Это каких же знаков? - полюбопытствовал профессор.

   - У ребенка на теле. Должно быть, не знала, а то непременно знаки были бы... Но вот что любопытно: какие у него были бы знаки? Говорят, к одной даме медведь в окно заглянул - так на ребенке медвежья лапа обозначилась... Правда это, пане консыляжу?

   - Не знаю, чи правда, чи неправда... Говорят, бывает.

   - Однако священник-то! - заметил полковник. - Вот, должно быть, убивается! Говорят, с ума сошел!

   - Это с какой же стати, позвольте узнать? - вмешался Евгений Нилыч.

   - Как, с какой стати? Да ведь это - его сына...

   - Ну уж извините, неправда! Не поверю!

   - Как, генерал, неправда? - крикнул полковник такой нотой, что Евгений Нилыч сразу смягчился.

   - Вы, пожалуйста, извините, полковник... Я, понимаете, вообще о слухах... Ну, скажите на милость, при чем тут может быть священник?

   - Однако это видели...

   - Если б даже я сам видел, то и тогда не поверил бы!

   Полковник закусил тартинкой с икрой и не возражал.

   - Я одержал письмо из Петербурга... - заговорил коморник.

   - Э, пан консыляж! - перебил его Евгений Нилыч. - Одержал письмо! В России живете, русским подданным считаетесь - и говорить не выучились!

   - Ха-ха! Ничего, ничего, пане коморнику! - утешил его полковник. - Но вы сегодня не в духе, генерал! Так что ж в письме сказано?

   - Ежели б пан советник не говорил по-русски, то это было бы странно, а для меня вполне извинительно...

   Аптекарь склонил голову набок и медленно отрезал тоненький ломтик сыра.

   - Но что же в письме?

   - Что будто всё - Англия...

   - Ну, старая история! Нечего далеко искать, - заключил советник.

   - А знаете, господа? - начал майор после небольшого молчания вообще и рюмки водки в частности. - Моя жена была вчера у жены станового; и та под строжайшим секретом передала, что получено тайное предписание разыскать... Как его? Какого-то, видите ли, Псев... Томашев... Вот никак не могу вспомнить!

   - Что вы говорите?

   Евгений Нилыч сделал такие глаза, что все невольно переглянулись, а майор даже струсил.

   - За что купил, за то продаю... - произнес он скромно.

   Евгений Нилыч беспокойно завертелся на стуле, залпом выпил две рюмки водки и уже не слушал говоривших.

   - Что вы, майор? - очнулся он минут через пять. - Какое пламя?

   - Не пламя, а два столба... Сначала прямо стояли, потом сошлись и расплылись...

   - Ну уж позвольте, это вашей супруге приснилось, - возразил полковник, который был скептик по натуре.

   - Мы думаем, что это северное сияние...

   - Ну нет, господа! - горячо заговорил Евгений Нилыч. (Все заметили в нем большую перемену к лучшему, в смысле приятности.) - Нет, бывает... Я сам могу вам засвидетельствовать такие необыкновенные явления, что вы, пожалуй, не поверите!

   - А не будет ли пан советник так добр рассказать нам об этих явлениях? - любезно предложил аптекарь. Он был вообще склонен к мистицизму и притом хотел загладить свои неловкие отношения к хозяину.

   Евгений Нилыч допил последний глоток чаю, склеил огромную папиросу, закурил и, не дожидаясь дальнейших приглашений, откашлялся и начал:

   - Служил я, надо вам заметить, становым в П-ском уезде, и было это в самый разгар польского мятежа... "До лясу!.." Хе-хе... Вы извините, полковник... Ну-с, хорошо. Вот призывает меня раз исправник и говорит: "Послушайте, Евгений Нилыч!.." Я всегда умел уважение к себе внушить. Он другим становым часто даже "ты" говорил; ну а мне - никогда... "Послушайте! если вы мне его изловите, озолочу, говорит; а если как-нибудь того... наглупите..." Ну, тут он мне пожал руку, дал папироску и отпустил. Мерзавец, сказать вам откровенно, такой был, что не приведи Бог! Агафон Ермолаич - может, слыхали? Он теперь имение купил, кажется, в Курской губернии. Очень, рассказывают, хорошее имение... Понимаете? И хоть бы копеечку! Где денежки - всё сам, а где опасность - всё меня да меня... Ладно, думаю себе, изловить-то я изловлю, но уж тебе и понюхать не дам! Не-ет, шалишь!.. Хе-хе! Ну-с, приезжаю я домой и сейчас же - за Янкелем. Продувной, шельма, жид был! То есть, поверите, отца родного, кажется, за рубль продал бы, ей-богу! Помахал я ему этак красненькой под носом - и послал на розыски. На следующий день вечером возвращается. Глаза горят, сам бледный, дрожит весь - нашел, значит! "Видел?" - спрашиваю. - "Ис шопственными глазами видел!" - "Где?" - "Ув лесу". Хорошо. Позвал я рассыльного - Антошкой звали; здоровяк, скажу вам, до невероятности был - дал ему полтинник в зубы, знаете, для поощрения, велел одеться мужиком, сам тож переоделся - и гайда!

   Здесь Евгений Нилыч остановился, обнаруживая этим большой беллетристический такт, несколько минут усиленно сосал янтарный мундштук папиросы и скрылся в дыму, как интересная интрига длинного романа, а потом уловил момент, когда любопытство слушателей возросло до самой выгодной для рассказчика степени, и продолжал:

   - Проехали мы, господа, с Антошкой верст пятнадцать, остановились у корчмы, бросили лошадей и пошли пешком к лесу, якобы, понимаете, прохожие. А солнце уже зашло, и большая черная туча этак тарелкой повисла над лесом. Вошли мы в лес, и вдруг, откровенно вам скажу, такая на меня грусть нашла, что и выразить невозможно! Так вот что-то под сердцем и сосет, так и сосет... Даже как-то ноги подкашивались, право! Отошел я немножко от тропинки, сел на какой-то обрубок и думаю себе: что за причина? А уж, надо вам сказать, совсем темно стало; ветра не было, деревья как каменные стояли, и душно было, как обыкновенно перед грозой. Не помню, долго ли, коротко ли я так сидел, только открываю глаза и... Вот вам, как перед истинным Богом!.. стоит прямо предо мною дева... Вся в белом, лик такой божественный... Вверху что-то вдруг пронеслось, прошумело, и... что вы скажете?.. ясно - вот как если бы кто из вас сказал - слышу слова: "Не ходи, не ходи..." И всё скрылось. Страшно мне стало, господа, что и сказать вам не могу! "Антошка!" - шепчу. А Антошка, можете себе представить, стоит возле да зубами стучит. "Видел?" - спрашиваю. - "Видеть, говорит, ваше благородие, не видал, а слышал, будто прошел кто-то..." А? как вам это покажется? Тут загрохотал гром, и дождик начал накрапывать. Ну-с, поднялся я, перекрестился, взял Антошку за руку и пошли мы по тропинке дальше. По-настоящему, мне бы следовало назад вернуться; но, вообразите, такое искушение овладело, что я даже сомневаться начал: думал, что ничего и не было, а так, фантазия разыгралась. Это, надо вам объяснить, всё равно что на охоте бывает. Станет, представьте себе, цепь стрелков, вдали послышится сигнальный выстрел загонки - г и замрет всё вдруг в надежде и ожидании... Дохнуть не смеешь, сердце как будто из груди выскочить хочет; приготовишь ружье и ждешь... И вдруг послышится легкий-легкий треск, листок это сухой под лапкой зашумел... А, господа? Кто тут не забудется! Вот выходит осторожно зверек - лисичка там, либо волк - озирается, поводит ушами и приближается прямо на вас... Ага, злодей! Ага, голубчик! Миленький! еще, еще чуточку! Не поверни на другого! Поверите? Любил я в таких случаях этого зверя, как не знаю кого! Просто, кажется, расцеловал бы бестию, ей-богу! Хорошо-с. А повстанец-то, которого мы ловили, должен был один в пустой хате, где прежде полесовщик жил, ночевать. Это Янкель доподлинно узнал. Сам слышал, как он еще троим свиданье в этой хате назначал. "Вы, Панове, говорит, отправляйтесь да старайтесь хорошенько дела устроить, а я вас к утру в хате буду поджидать". Понимаете? Банда еще только собиралась, и он ее предводителем назначался... Вот вышли мы на полянку - темно, хоть глаз выколи; только дождь по листьям и траве шумит. Где же хата? думаю. Вижу - Антошка тоже недоумевает. Поверите, раза три вокруг обошли - не нашли! А в ушах вот так и стоит: "Не ходи, не ходи"... Только в сторонке огонек этак блеснул, словно кто спичку зажег. Подходим - хата, ей-богу! Несколько раз на этом месте были и не видали!.. Тихо, всё как будто пусто, но в окне маленькая щелочка светится. Приложился я глазом - есть! Лежит это он, знаете, на полу и спит, как есть в одеже. Ну, известно, ботфорты это, свитка, panie dobrodzieju... Хе-хе! Хорошо. Смотрю я и, скажу вам откровенно, насчет оружия соображаю, как и что, потому у нас с Антошкой только по одному пистолету под бурками было. Вижу - ничего! На стене висит ружьецо в чехле, на полу - седла, уздечки, арапники, словно на зайцев выехал... Я этак легонько окно рукою пробую, а Антошке мигнул к двери стать. Такая, надо вам сказать, мне тактика в голову пришла, чтобы врасплох напасть. Малого-то я хорошо знал. Богатейшего помещика сынок и, так сказать, молоко на губах не обсохло: испугается, думаю. Вот взялся я за раму - только тень этак будто мелькнула. Посмотрел еще раз в щелку. Ну, что вы на это скажете? Вот вам как угодно побожиться готов! - она! Вижу ясно - вот как вас, профессор, или вас, майор, - сидит она и кротко-кротко на него смотрит... А?... Тут уж такой на меня, с позволения сказать, страх нашел, что я готов был убежать куда глаза глядят, да ноги не слушались...

   В этом месте Евгений Нилыч сделал новую паузу, как бы в интересах читателей, чтобы дать ему время успокоиться в виду заключительной драмы, подкрепился рюмкой водки и продолжал:

   - Вот какое положение!.. Чувствую я - плохо дело. Хотел молитву сотворить, уста не повинуются. Холод, знаете, такой по спине пробежал, скверность такая... врагу не пожелаешь! Собрал я кое-как все силы, повернулся к двери и шепчу потихоньку: "Антошка!" А тут меня кто-то сзади за руки - цап-царап! "А, psia kre!l.." Только я и помнил. В голове этак завертелось, кругом всё пошло, и впал я, можно сказать, в бесчувственное состояние. Да!.. Ну-с, очнулся я, господа, в сенях, на полу. Руки и ноги связаны, тело всё ломит, боль от веревок нестерпимая! Но как вспомнил я всё и представил себе свое положение, так холодный пот всего и облил. У них ведь, сами знаете, дело было просто: веревку на шею и тово... И такая, откровенно вам скажу, меня вдруг жалость взяла, такое умиление нашло, что и выразить невозможно! Вся жизнь этак в голове промелькнула, с того самого времени, когда я еще вот таким карапузиком без панталон бегал. И матушка-покойница - царство ей небесное! - предстала, и отца вспомнил, и братишку, что лет двадцать уж как умер... Замечаю - лицо у меня всё мокрое, слезы, значит, текут... И вдруг, можете себе представить: "Папаса, мамка цай зовет пить!" Это мой Андрюша так меня к чаю звал каждый день... Как прислышался мне этот голос, как представился, знаете, дом, жена и всё такое, так я, прямо вам сказать, словно ужаленный, подпрыгнул, стал на колени и тово... разрыдался! И не то чтоб я какую молитву говорил, а так от себя, что сердце на уста посылало...

   Хорошо мне потом сделалось; спокойно... Лег я и, поверите, заснул как младенец. А во сне всё она являлась. Прошла будто раз, остановилась, нагнулась и вышла... Легкий-легкий будто шорох от платья, как мечта этакая, слышался. Потом снова пришла и будто веревку разрезала... Коротко вам сказать - сподобился, грешный... Проснулся я - день уж начался; солнце во все щели так и светило. Попробовал руками пошевельнуть - развязаны... Так вот какие оказии бывают, господа! - закончил Евгений Нилыч и обвел глазами свою аудиторию. Полковник, скептик по натуре, спал сладким сном, подперев щеки обеими руками и слегка всхрапывая носом; майор, которого дома давно ожидала суровая жена, сидел с постной физиономией и с тоской взирал на рассказчика; профессор флегматично играл часовою цепочкой и явно выражал, что остается "при своем особом мнении"; один только пан коморник смотрел большими потемневшими глазами, склонив голову набок, и был весь - слух и внимание.

   Гости встрепенулись ("Что вы толкаетесь, майор?" - проворчал полковник, раскрывая глаза), каждый задумчиво протянул: "Да-а!..", посидели еще несколько минут для приличия и наконец распрощались. Евгений Нилыч остался один на своей галерее.

  

   Какая ночь! Теплая, душистая, с чудными, невыразимыми звуками, светом, темным небом и мириадами звезд, более яркими, чем самые новенькие двугривенные... Но прочь пошлое сравнение! оно в этот час не могло прийти в голову возбужденному "советнику". Он, кажется, с удовольствием взял бы весь свой собственный запас двугривенных, все свои деньги - и вышвырнул бы их к черту. К чему они ему? Что они ему дали? Что он может купить на них для души? Благосклонность Марфы? Ах, канальство! Ведь бывает же такое несчастное стечение обстоятельств! И зачем ей этот пенсион в пятнадцать рублей? Гораздо бы лучше без пенсиона... "Ах, дорогой, добрый Евгений Нилыч! мое сердце пылает к вам благодарностью за ваши благодеяния..." Тьфу ты! заговариваться начал! Плюнуть, и больше ничего. Эка важность, в самом деле! Жил же до сих пор без нее... Ах, неправда! не жил, решительно не жил! Жизнь началась только со встречи с нею. Когда это было? Странно: и очень давно, и очень недавно. Он ее, можно сказать, на руках носил (заболела раз она, так мать за ссудой обращалась; тогда и познакомились) - и словно не больше месяца, как впервые увидел. Сидел себе на диване, случайно повернул голову и встретился глазами... Так она ему в этой позе и представляется. Смотрит, и глазенки смехом блестят... "Милый, добрый Евгений..." Ах, Господи! сейчас бы сто рублей дал, чтоб на самом деле услыхать от нее такие слова! хоть так, для шутки чтоб проговорила... "За вас, Евгений Нилыч, всякая девица с охотой замуж пошла бы..." Кто это сказал? Да; мать. Гм, девица... Но она, может быть, к нему неравнодушна! Кто знает! Равнодушна или нет? Вот как в этом можно убедиться: если на расстоянии трех домов на него не залает ни одна собака... Это почти невозможно, но надо нарочно выбрать самое трудное. Однако не мешает идти потише. Ну... Один... другой... Неравнодушна!

   Евгений Нилыч, вышедший на улицу без шапки, машинально продолжал путь дальше и незаметно очутился за чертой города, на обсаженной липами дороге в соседнее село.

   Эх, старый! разволновался, как какой-нибудь молодой человек! Если хорошенько взвесить, то еще бабушка надвое сказала, кто имеет больше шансов: он ли или этот Псевдонимов, Псевдомонов тож... Да! Может же у человека так голова закружиться! А ведь в сущности никакого соперника и нет! Завтра уберут этого самого Псевдонимова или Псевдомонова - и конец! Что выгадал?.. Тогда можно будет полегоньку да помаленьку... Ах, если б только убрали! Сумеют ли?..

   - Кто идет?

   Евгений Нилыч остановился и с удивлением оглянулся кругом. К нему из-за дерева вышел рослый джентльмен в куртке, неуклюжих штанах, блестевших при луне кожаной обшивкой по-кавалерийски, и с нагайкою через плечо. Новый такой же джентльмен вышел из-за другого дерева, и, наконец, из канавы, отделявшей дорогу от поля, показался молодой сухопарый брюнет небольшого роста, с усиками, в полуофицерской шинели. Это был становой с рассыльными. Урядников в то время еще не было.

   - Евгений Нилыч!

   - Василий Евлампьич!

   - Что вы здесь делаете?

   - Я, знаете, вышел прогуляться... Погода благоприятная - я и тово... А вы?

   - Я тоже, в некотором роде...

   - Ну, батенька! Нашли кому зубы заговаривать! - перебил Евгений Нилыч. - Засели! Да какой, с позволения сказать, дурак к вам в лапы сюда забредет! А хотите я вам его найду? - предложил он вдруг в порыве внезапного вдохновения. - На что идет?

   - Назначьте, - недоверчиво улыбнулся Василий Евлампьич.

   - Дюжину шампанского?

   - Много-с! Шесть.

   - Ну, идет!.. Нет, батенька! - прибавил он, меняя голос. - Я вам сам дюжину поставлю! И отыщу, и поставлю. Вы только не выпустите!

   И он взял Василия Евлампьича под руку и быстро зашагал по дороге. Рассыльные последовали за ними в некотором отдалении. В стороне послышался осторожный стук кованой телеги и двигался в том же направлении.

   - Да мы прекрасно и поехать можем, - сказал Евгений Нилыч.

   - Ехать так ехать! - согласился Василий Евлампьич. - Уж вы командуйте... Как лоцман, в некотором смысле... Но что ж это вы без шапки?

   - Да так; откровенно вам сказать - жарко...

   Они кликнули лошадей, разместились с комфортом сельдей в бочонке и крупной рысью поехали в Дубовки.

   - Вот здесь мы снова пешком пойдем, - скомандовал Евгений Нилыч, саженей двадцать не доезжая до околицы. - Впрочем, вы лучше тут подождите; я прежде один схожу.

   В селе было всё тихо и спокойно, как в Уфимской губернии, пока ее не замутили газеты, только мягкое кваканье доносилось с пруда, как отдаленные раскаты барабана, да перекликались петухи, бодрствуя над людским сном и оберегая его от адских шалостей. Мужички наслаждались тем сладким отдыхом, который доступен только людям, совершившим большой моцион, почти не знающим мук ревности (в особенности если не имеется "постояльцев лихих") и не занимающимся политикой и биржевой игрой. Впрочем, не будем им завидовать: они, может быть, плохо поужинали. Евгений Нилыч подошел к поповой избе, рельефно выделявшейся своими белыми стенами на темном фоне сада, и остановился у ворот: они были заперты висячим замком. Две дворняжки бросились на него с громким лаем; соседние собаки присоединили сочувственные голоса, и скоро вся окрестность наполнилась тревожной музыкой. Сторож, дремавший у церкви, проснулся и заколотил в доску. Евгений Нилыч повернул к нему. Седой, тщедушный старичок, в нахлобученной на уши бараньей шапке и в рваном зипуне, встретил его робкими, недоумевающими глазами.

   - Здоров, старый!

   - Дай Боже здоровья!

   - Ты где живешь?

   - Як.

   - Ты не у попа живешь? - поправился он.

   - Нит...

   - И не был у попа?

   - Як же? Цiлий день був, садок розчищав.

   - Не хочешь ли горилки выпить? а? Вот тебе гривенник.

   - Спасiбi! - как-то сконфуженно поблагодарил тот и нерешительно взял монету.

   Евгений Нилыч присел на камень и начал собирать сведения.

   У попа была какая-то панна да ушла - домой, должно быть. А панича никакого не было. Нет, не было. На кухне знали бы. Панна несколько раз приходила, но сидела недолго. Всё на хутор бегала. Придет, поест чего-нибудь да еще с собой возьмет - и снова убежит. Версты две отсюда хутор, тоже поповский. Там теперь старуха Марья живет в избе, а дом пустой стоит. С сыном она живет, но теперь сын на работу ушел.

   Евгений Нилыч поднялся, кивнул старику головой и вернулся к остальной компании.

   - Что? - встретил его Василий Евлампьич задыхающимся шепотом.

   - Ладится! - кратко отвечал он, садясь в телегу и делая пригласительный жест. - Назад и потом налево! (кучеру).

   В глубоком молчании они доехали до маленького мостика, в виду трех одиноких крыш на косогоре, и снова пошли пешком.

   - Вот вам! Идите! - Евгений Нилыч указал рукою на дом, и рука эта дрогнула... Сам он остался и опустился на землю, у ствола черешни, при дороге. Он был так взволнован, что не мог принять участие в дальнейшем ходе дела, но хотел доставить себе удовольствие - взглянуть в лицо побежденного врага.

  

   Анна Павловна прождала дочь до позднего вечера и наконец легла в постель. Но ей не спалось. Она поминутно поднимала голову и прислушивалась. Удары собственного пульса казались ей звуком отдаленных шагов; лай собаки возбуждал такую тревогу ожидания, что она невольно хваталась за сердце; промежутки мертвой тишины тянулись целую вечность и производили впечатление безвоздушной пустоты. Она встала, оделась впотьмах, вышла из комнаты и остановилась у калитки. "Если б знать по крайней мере! - подумала она с внутренним плачем. - Что бы ни случилось, ничто не может быть страшнее этой пытки неизвестности"! Такое чувство - нет, слабейшее, но все-таки ужасное - она испытывала только раз в жизни, тогда. Это было в лесу, ночью. Первая ночь в такой страшной обстановке. Вся природа, казалось, превратилась в один громадный, чудовищный глаз и смотрела на нее с зловещим выражением... Везде была опасность, каждая минута угрожала смертью. Никто, кроме его и старика, не знает этой тайны; но теперь...

   Анна Павловна решительно вышла на улицу и торопливой походкой направилась по дороге в Дубовки. Через две версты дорога раздвоилась. Анна Павловна остановилась в нерешительности: местность была мало ей знакома. Она выбрала наудачу, но через десяток шагов остановилась снова. Вдали послышался стук колес, и, минуту спустя, быстро пронеслась тележка парой. Там, насколько можно было заметить, сидело человек пять, и между ними одна женская фигура. Белелось что-то, вроде откинутого платья. Ехали по другой дороге и повернули на город. Не Катя ли? Ах, дал бы то Бог!.. Вероятно, Катя! Пикник, значит, устроили знакомые, засиделись и теперь отвозят домой... А что, если не она? - подумала вдруг Анна Павловна, холодея. - Боже праведный! но что же с нею могло случиться?.. Узнать! скорее узнать!

   Но довольно! Чье перо может описать всё величие материнского горя? Будем излагать только факты.

   Колеблясь между надеждой и отчаянием, Анна Павловна свернула на дорогу, по которой проехала тележка, и почти побежала к Дубовкам (как ей казалось), чтобы собрать справки. Она решилась не возвращаться в город, пока не узнает наверное, что Катя дома. Вдруг ей послышался какой-то стон. Она остановилась, прислушалась, потом, дрожа от страха, сделала несколько шагов и почти наткнулась на лежавшую ничком фигуру человека. Он глухо стонал, царапал пальцами землю и ерзал ногами...

   - Сын мой! сын мой!.. - вырвался у него крик страшный, как отчаяние. То был Евгений Нилыч.