Неверов Александр Сергеевич - Рассказы

е накупить. Дорого очень.

   Когда выдается сухой осенний денек и выше поднимаются облака над Головтеевом, молодые шкрабы с двумя веревочками идут в нагорный лесок, будто прогуливаются. Дружно идут, плечом к плечу.

   - Наплевать! - говорит Сергей Иваныч. - Натаскаем сами воза два.

   - Конечно, натаскаем, - успокаивает Катерина Васильевна.

   - Тебе не тяжело?

   - Ну, вот еще! Я же привыкла к этому, до шестнадцати лет работала в поле. Посмотри, какие у меня мускулы!

   Сергей Иваныч щупает на руке Катенькины мускулы, дает ей пощупать свои, и вот так - с шутками, обоюдно-согласные, решившие протерпеть до конца, нагружаются они вязанками хворосту, по-стариковски выгибают спины, но идут дружным, веселым шагом. Правда, немножечко неудобно таскать дрова на себе, но ведь это временно. Уберутся мужики с полей и огородов, покончат с делами, выйдут на собранье. Выйдет к ним и Сергей Иваныч, скажет о том, как необходимо ученье каждому человеку, и тогда председатель совета поставит на голосованье:

   - Товарищи, согласны, чтобы дров на школу?

   - Согласны!

   - А окошки с печкой?

   - Согласны!

   Катерина Васильевна тоже подтверждает:

   - Потерпим, Сережа! От этого не надо расстраиваться...

   Поповская служба дороже.

   Сегодня поп Алексей сразу попал на крестины, на похороны, и прямо из-под горы, с двух "праздников" заходит к Сергею Иванычу. Пьяненький от пирогов, от жирной самогонной икоты, выхаживает он по маленькой комнатке бойкими солдатскими шагами, громко уверяет, что никак нельзя народу без религии жить, и, если по совести признаться, народ этот немножко дурачок, которого надо полтораста лет учить. Да, да! Именно полтораста, потому что в крови у народа тяготение к церкви от дедов перешло, от крепостного права. И будь тут двадцать восемь революций, этого не уничтожить никакому Карлу Марксу. Ясно! Пусть кто-нибудь докажет, что поп Алексей - контрреволюционер. Ничего подобного! Он тоже социалист, только особого склада, на манер католика с протестантом, которые не признают православной церкви, и душа человеческая всегда стремится к слиянию с богом, хотя бы путем недоказанным. Если хочет Сергей Иваныч не быть дураком, пускай переходит в духовные. Факт! Были у дьячка худые окна - вставили. Дымила печка в трех местах - починили. Это к псаломщику такое отношение. А если священника взять? Ни один человек не устоит, кроме заведомых коммунистов, не верующих в бога, и те придут перед смертью к нему, потому что капитализм возрождается, мелкая собственность...

   Рассказывает поп Алексей уверенно, весело, на прощанье говорит:

   - А вы напрасно невенчаны живете. Старики недовольны вашим поступком, и самим вам неудобно покажется после. Давайте обвенчаю! С вас подешевле возьму. Если денег нет, в рассрочку сделаю.

   Он ловко подмигивает, нащупывая круглым глазом молодых невенчанных шкрабов, смеется:

   - Чубуки! Вздумали в бога не верить... Коммунистическая партия... Советская платформа. Эх вы, чалобоны, милые люди!..

  

   Не все умирает осенью в полях под тяжелым дождем, не все холодеет в глухую осеннюю ночь. Пусть худые окна в головтеевской школе, пусть дымит развалившаяся печь. Сергей Иваныч не коммунист, но желает работать с коммунистами на общую пользу вместе с Катенькой, Катериной Васильевной. Хоть немного, совсем немного, но, любя друг друга, ценя и уважая, будут они с ней устраивать степную, далеко от города заброшенную жизнь, опустошенную голодом, войной и невежеством, станут класть по маленькому-маленькому камешку. Каждый человек бывает поэтом, вот и он, Сергей Иваныч, поэт. Не все только д_е_н_ь_г_и, не все только б_р_ю_х_о. Есть вещи, за которые совсем не платят деньгами, и никто никогда заплатить не сумеет...

   Падает первый снежок двадцать восьмого октября, ударяет предзимний морозец, вяжет, кует жидкую грязь, сковывает головтеевскую речку в отлогих берегах. По первому снегу легким уверенным шагом идет Сергей Иваныч в головтеевский союз молодежи. Но союза нет. Был и - нет. Только плакат в исполкоме висит, а на плакате молодой паренек лицом к восходящему солнцу, на котором исполкомские мухи насажали темных пятнышек, будто черного пшена насеяли по желтому загоревшемуся полю. И надпись внизу, вырванная посредине на курево:

  

   Пусть в Москве торгуют вовсю. Пусть дьячок с попом Алексеем уверяют, что возрождается капитализм наподобие иностранных держав, но зачем так мрачно в Головтеевском исполкоме? Неужели только д_е_н_ь_г_и? Неужели везде? Вот секретарская лысинка, утыканная редкими волосочками. Вероятно, он, секретарь, разорвал плакатную надпись, свертывая кривую увесистую ножку согнутыми чернильными пальцами. А вон член исполкома - головтеевский мужик с потными, упаренными волосами. Это он с трудом выводит восемь букв своей фамилии и, поднимая от стола отяжелевшую голову, густо дышит через обе ноздри, будто на гору поднялся. Но где же союз молодежи?

   Был! Спросить надо у Мишки.

   - А Мишка где?

   - Дома, наверное.

   В комнате у себя Сергей Иваныч говорит Катерине Васильевне:

   - Надо работать, Катюша! Ты понимаешь, какое положение? В нашем селе сто сорок восемь дворов и одна-единственная газета, которая пришивается к исполкомским делам. Видал сейчас ребятишек пьяных - чуть-чуть постарше школьного возраста. Тоска у всех, и глядеть некуда, кроме как в пустое холодное поле за гумнами. Надо придумывать чего-нибудь, так нельзя...

   И Катенька, чудная, никогда не перечащая Катерина Васильевна:

   - Обязательно надо работать, Сережа.

   Вечером Сергей. Иваныч вымеряет классную комнату прищуренным глазом - маловата немного, придется перегородку одну разобрать, а тут, в этом углу, сцену приспособить. Сойдет на первый раз. Катерина Васильевна делает кудельные бороды с кудельными усами: тоже сойдет на первый раз. Сам Сергей Иваныч будет разыгрывать тяжелые роли - драматические, а Катерина Васильевна больше всего способна на комические. Может, она старушку представить и даже старика, если приклеит себе бороду из кудели...

   Думает Катерина Васильевна, кого помощником взять, а Егорка, хромой красноармеец, тут как тут. Услыхал, что учитель союз молодежи отыскивал, даже ужинать не остался - прямо в школу поскакал на хромой ноге. И хотя Егорка постарше годами молодого союза, ну да ничего - сойдет на первый раз: очень любитель он до разного представления. Попробовал голос Егоркин Сергей Иваныч, говорит:

   - Голос у тебя залетный, ты мне пригодишься.

   - По какому случаю, товарищ учитель?

   - Спектакль будем устраивать... Станешь помогать?

   Рад Егорка, наперед вылезает. Я, говорит, такую спектаклю устрою, товарищ учитель, всем праздникам будет праздник.

   - Ну, ну! улыбается Сергей Иваныч. - Ты человек сознательный.

   - Я вот какой сознательный! - хвалится Егорка. - Вопьюсь в это дело, меня насильно не оторвешь... Мы и шествие устроим по улице, как в городе, пускай глядят на нас, кому хочется.

   Увидал он утром Дуняшу Маерову, первую запевалу во всех хороводах, и ласково так подсыпается к ней с левого уха:

   - Дунь, желаешь послужить рабоче-крестьянскому народу?

   - Когда?

   - Приходи в училищу завтра вечером!

   Пришла Дуняшка, а народу в училище - будто свадьбу справляют. Илька с Захаркой басами ревут, Тяпа с Култыногим тенорами подхватывают, потолок готовы вышибить от большого удовольствия. Тут еще Аринка Сапронова дискантом кроет, соловьем разливается:

   Сам Сергей Иваныч за регента управляет. Махнет железной палочкой-рогулечкой - все утихнут. Еще махнет - все начинают:

  

   Долго не могла приладиться Дуняшка, а как залезла голосом в самую гущу да поплыла по высоким нотам с одной на другую, даже Егорка-красноармеец подпрыгнул на одной ноге:

   - Мертвых поднимем, истинный господь!

   Слушают мужики под окошками, переглядываются.

   - Чего они задумали?

   - В бога не веруют...

   А Егорка - выдумщик здоровый. Вернулся домой со спевки, дудку налаживать начал, чтобы громче кричала. Сделал одну в четыре дырочки - не берет. Сделал другую на восемь дырочек, прижал три дырочки тремя пальцами - в самый раз. Надул щеки и начал выводить тому подобные мотивы. Услыхал ребенок в зыбке тятяшкину игру, сначала заплакал с перепугу, потом смеяться стал, готовый из зыбки выскочить. Услыхали девки - готовы всю ночь простоять перед Егоркиным окошком: очень уж музыка завлекательная.

   Разошелся Егорка, даже учителя отсовывает в сторону, чтобы на первом месте стоять. Прошел он с вечера накануне по двум головтеевским улицам и кого увидит из молодых парней с молодыми девчонками, скажет:

   - Как услышите, дудка моя заиграет завтра, собирайтесь в училищу!

   - Зачем?

   - Праздник устроим... Пролетарии всех стран...

  

   Утро.

   Седьмое ноября.

   Падает пушистый снежок, постукивает мороз на головтеевской речке, в отлогих берегах. Ревет Егоркина дудка, будто труба архангельская на страшном суде: поднимаются живые и мертвые, больные и здоровые. Кто в окошко глядит, кто в калиточку из ворот. Только ребята молодые с девками молодыми валом валят на Егоркину дудку. А Егорка уже флаг кумачовый выкинул около школьного крылечка, и надпись на флаге том кривыми, неровными буквами:

   Сергей Иваныч докуривает папироску из зеленой душистой махорки, волнуется: не выйдет, как в городе, - музыкантов настоящих нет и флаг без золотых кистей. Катерина Васильевна разрумянилась, разгорелась, стоит вместе с певчими, по-девичьи улыбается Сергею Иванычу, смотрит на хромого товарища Егорку. Покрыл Егорка флагом красным молодых парней с девчонками, командует без возраженья:

   - Со знаменью вперед! Неси его, Ванек! Певчие, слушайте тон, шагайте в ногу, пойте дружнее! Басам подхватывать, тенорам выносить!

   Дернул в дудку сам Егорка, подхватили баса, вынесли тенора, и пошли нарядной стеной по головтеевской улице, прямо с горки, налево от церкви. Торчат из окошек бороды мужиков - лопатами, лопухами огородными, узенькими мочалками.

   - Господь судом идет!

   Плещется красный флаг под ноябрьским ветерком, вспотел знаменосец Ванек, напирая грудью вперед. Поддают баса, кроют тенора, серебром рассыпается Дуняшкин тонкий голос:

   Оборвала узду Леонова кобыленка у ворот, махнула по улице вместе с санишками, ударилась в околицу, в степь, задирая перепуганную голову.

   - Пресвятая богородица, спаси нас!

   Выскочила Лизарова собачонка на дорогу, тявкнула и - подавилась.

   - Что такое на улице делается?

   Масленица не масленица, и на пасху не похоже. Девки в полушалках новых, парни - в пиджаках. Ребятишки прыгают, мужики шагают сторонкой, бабы.

   Проснулся Матвей Дудаков - голова болела с похмелья - крикнул:

   - Марья!

   Улетела, скрылась Марья.

   - Там!

   Приехал Захар Веретенников из другого села, кричит у ворот:

   - Авдотья.

   Улетела, скрылась Авдотья.

   - Там!

   Зашел Иван Кузьмичев в избу, чтобы позавтракать, а в печи на горячих углях похлебка из чугуна плещется.

   - Дарья!

   Улетела, скрылась Дарья.

   - Там!

   Гудит Головтеево от Егоркиной дудки, растет "эманстрация", будто снежный ком. Лежал старик Крутоберов на печке - слез. Лежала старуха Сихаева на полатях - слезла. Старик - на улицу, старуха - на улицу. Думали, попы с молебном идут, а как глянули попристальнее, увидали в губах у Егорки длинную дудку, оба сказали:

   - Ай-яй-яй!

   Когда остановились около школы, Егорка речь произнес:

   - Вот, товарищи, сейчас мы по улице ходили со знаменью рабоче-крестьянского пролетариата, а вечером покажем спектаклю. Все приходите смотреть, как будем разыгрывать, а пока, ввиду организации сознательных, крикнем "ура" за всемирную революцию.

   Крикнули.

   Тряхнули знаменью, еще раз крикнули.

   Вечером, разглядывая кудельные бороды с кудельными усами, Сергей Иваныч тревожно спросил Катерину Васильевну:

   - Что ты, Катюша, смотришь так?

   - Ничего, Сережа, не беспокойся за меня...

   - Хворать хочешь?

   - Нет!

   Сергей Иваныч пощупал ей лоб, мрачно нахмурился.

   - Голова очень горячая у тебя...

   Катерина Васильевна неестественно улыбнулась:

   - Нет, Сережа, не бойся! Полежу до спектакля, она и пройдет. В уши надуло.

   Играли долго, было весело, много смеялись над Егоркой в кудельных усах, над Катериной Васильевной, которая выходила мужиком в шароварах. Потом Сергей Иваныч говорил речь о том, как необходимо учиться каждому человеку, а ночью Катерину Васильевну бросило в жар. Сергей Иваныч укрывал ее тоненьким проношенным одеялом, сверху накладывал серенький учительский пиджачок с заплатанными рукавами, сам вытапливал починенную Катенькой печку, но Катерина дрожала мелкой дрожью, сжималась в комочек, силилась улыбнуться.

   - Холодно, Катюша?

   - Нет, нет, Сережа, пройдет! Лихорадка ко мне привязалась.

   - Может быть, чайку согреть?

   - Да.

   Поил Сергей Иваныч Катеньку чаем, гладил по волосам, а она, стискивая ему руку горячей ладонью, успокаивала:

   - Нет, нет, Сережа, пройдет!

  

   Дождь и снег.

   Воют собаки под горой, ругаются мужики. Низко плывут облака над Головтеевом - белые, черные, рогатые, взъерошенные - целые горы, наметанные огромной рукой. И кажется под ними маленьким, раздавленным пятнышком степное село в сто сорок восемь дворов. Уныло дребезжит колокол на низенькой колокольне. Мрут православные души, много еще православных душ в степном селе Головтееве, и каждая из них торопится в низенькую церковь побывать последний раз под темными сводами. Поп Алексей в мешочных штанах, дьячок Панафеев в кожаном большевистском пиджаке отпевают в два голоса, торопливо постукивают мокрым кадилом. Домой возвращаются веселые, с отяжелевшими карманами, мирно говорят о капитализме наподобие иностранных держав...

   Ах, эта осень! Длинная головтеевская осень с черными вечерами.

   Катеньке хуже.

   Гладит она руку Сергею Иванычу горячей ладонью, просит успокоиться, уговаривает, что все пустяки, завтра она обязательно встанет, надо только достать где-нибудь подсолнечного цвету, который от лихорадки хорошо помогает. Молчит Сергей Иваныч, молча ходит по комнате из угла в угол. Волосы у него торчат щетиной, кулаки сердито сжимаются. Молчат рваные учебники на столе. Молчит серый кот, спрятав голову в пушистую шерсть на спине. Горит и будто совсем не горит привернутая лампа. Только ветер попискивает в незамазанные щели, да жалобно так потрескивает фитиль.

   Дождь и снег.

   Эх, если бы лошадь была у Егорки! Сейчас бы вот, сию минуту, запряг он ее в тарантас Тимофея Гаврилыча, сам бы сел на козлы и немедленно отвез Катерину Васильевну в Кандалинскую больницу. А если в Кандалинской больнице не помогут, может он и дальше отвезти, так, без копеечки отвезти за семьдесят верст, из уваженья к товарищу учителю, и потому, что он, Егорка, сознательный, смотрит по самому существу, а другие которые - несознательные.

   Сидит Егорка на полу около кровати, рассказывает сказки. Хорошо слушать живой человеческий голос, и Катеньке легче. А когда уходит он, она говорит обиженным голосом:

   - Сережа, милый, что же ты расстраиваешься? Завтра я обязательно встану и обещаюсь тебе никогда не студиться. Ты уходишь?

   - Да!

   - За подсолнечным цветом?

   - Да!

   - Оденься хорошенько, Сережа, шею повяжи моим платком. Слышишь, Сережа, пожалуйста, не простудись...

   Стоит Сергей Иваныч на школьном крылечке, стискивая зубы, и быстро-быстро бросается в ветер, в дождь, в мокрый густо падающий снег - искать по селу подсолнечного цвету...

   У Климовых - нет.

   У Прокофьевых - нет.

   У Вавиловых - нет.

   У Гришиных есть, но немножко, только для себя...

   Будто горит и будто совсем не горит керосиновая лампа в избе Тимофея Гаврилыча. Будто знакомый кто и будто совсем незнакомый сажает Сергея Иваныча за стол и голосом ласковым говорит:

   - Выпей!

   И еще кто-то говорит:

   - Выпей!

   Кто-то подает огурец:

   - Закуси!

   Сергей Иваныч мотает головой, отталкивает угощающего: нет, нет, пить ему совершенно не хочется, у него больная жена, ищет он подсолнечного цвету, который хорошо от лихорадки помогает, а крестьянам села Головтеева необходимо ремонтировать школу. Пусть товарищи крестьяне примут некоторые меры, чтобы дети их не остались без всякого образования...

   Опять кто-то кричит в самое yxo:

   - Правильно!

   А потом подходит председатель совета в большой окладистой бороде, крепко трясет за плечо.

   - Пей и держись за меня! Митрич, отвези его бабенку завтра в больницу, пускай ее хины напьется там...

   Сергей Иваныч хочет обидеться, рассердиться, но председатель совета стучит кулаком по столу.

   - Не хочешь снами пить? Митрий, выпрягай лошадь назад!..

   Сергей Иваныч выпивает только одну - не ради себя, ради Катеньки, Катерины Васильевны, и - еще одну.

  

   Мчатся тучи,

   Вьются тучи!

   Сколько их,

   Куда их гонят?

   Это из стихотворения Пушкина. Это сам Пушкин говорит, обнимая учителя Пирожкова.

   - Не зарастет народная тропа!

   - Да! - отвечает Сергей Иваныч. - Совершенно верно.

   - Вы партийный?

   - Нет, пока беспартийный, но желаю работать с коммунистами.

   - Дайте вашу "руку, товарищ! Иван Семеныч Портнов, продовольственный работник, всегда к вашим услугам. Выпьем за будущее раскрепощенной России! Я, объективно выражаясь, тоже в некотором смысле беспартийный, но товарищи коммунисты открыто говорят: "Портнов, ты нам лучше партийного. Хочешь в кандидаты перейти?" Вы знаете, товарищ... Сергей Иваныч... Продовольственное дело, образовательное дело - ого! Помните, как в центре говорят: фронт.

   Теперь Сергею Иванычу не страшно, а болезнь Катенькина - пустяки. Добьется он подсолнечного цвету, она моментально поправится, и будут они опять устраивать спектакли по праздникам. Сам он будет разыгрывать тяжелые роли - драматические. А Катенька - комические.

   Нет Пушкина.

   Нет и Некрасова.

   Только туман зеленый качается перед глазами, а в этом тумане прыгает лохматое, страшное, с двенадцатью головами, и Сергей Иваныч ясно видит каждую голову, похожую на подсолнечную шляпку. Стоит перед ними головтеевский милиционер, товарищ Никифор, сильно кулаком стучит в грудь:

   - Где ж бог у нас? Неужто совсем нет?

   - Есть! - кричит кто-то в самое ухо Сергею Иванычу.

   - Есть, только не видно!

   И опять перед глазами лохматое, страшное, с двенадцатью головами, похожими на подсолнечные шляпки. А товарищ Никифор, головтеевский милиционер, обнимая товарища Пирожкова, настойчиво говорит:

   - Есть или нет?

   И еще кто-то обнимает с другой стороны:

   - Почему ты невенчанный?

   - Почему у тебя иконы нет?

   И когда Сергей Иваныч отвечает товарищу Никифору:

   - Нет!

   Товарищ Никифор кричит:

   - Арестован! И все остальные арестованы за самовольное происхождение пьянства...

   Кто-то падает на пол, кто-то кричит на полу:

   - Бей кирпичом!

   Падает и Сергей Иваныч, опять поднимается, вылезает в сени, из сеней на улицу, и в ветер, в дождь, в мокрый густо падающий снег, возвращается в комнату, где Катенька дожидается. Кажется ему, что идет он по широкому полю, засеянному подсолнышками, и сколько кругом подсолнечного цвету, сколько дешевого лекарства, хорошо помогающего от лихорадки! Вверху играют жаворонки, кружит блуждающий коршун, а Сергей Пирожков, семнадцатилетний парнишка, едет в учительскую семинарию.

   - Сейте разумное, вечное!

   Вот и семинария кончена.

   Вот и диплом с круглой печатью.

   Директорский росчерк.

   Это Катенька смотрит удивленными глазами, это она испуганно прижимается.

   - Сережа, милый, что же такое?

   Сергей Иваныч становится на колени около кровати и стоит на коленях до тех пор, пока не выплаканы Катенькой последние слезы.

   Дальше сон...

   Дальше бред...

   Черный мешок, в котором легко задохнуться, смертная тоска, разрывающая сердце, пересохшие губы и огромный, блуждающий коршун под самым потолком. Спускается он будто бы на ниточке, клюет острым носом в горячечную голову, спрашивает голосом человеческим:

   - Почему ты невенчанный?

   Потому Сергей Иваныч - артист, а Катенька - артистка. Он играет тяжелую роль - драматическую, она - комическую. У него кудельная борода с кудельными усами, на ней холщовая юбка деревенской нищенки.

   А вот и Егорка, хромой красноармеец. Вот и дудка Егоркина на восемь ладов, Тяпа с Култыногим, Илька с Захаркой, Аринка Сапронова, Дуняшка Маерова - целый союз.

   - Как же это так?

   - Неужто только деньги?

   - Есть вещи, за которые совсем не платят деньгами и никто никогда заплатить не сумеет...

  

   Белый снег, белая дорога. Стрекочет сорока на церковных березах, серыми кольцами плывет и расходится мягкий дымок над селом Головтеевом. Сухой, морозный, широкий горизонт, светлая радость. А Сережа по-прежнему милый, хороший и славный. Никогда он не пил, никогда не напивался пьяным, и вообще ничего такого не было с ним. Хворает же он оттого, что простудился в ноябре месяце, когда искал по селу подсолнечного цвету. И Катенька опять совершенно здоровая. Она теперь вот какая: одной ногой - в школе, другой - в маленькой кухне за тоненькой перегородкой. Рассказывает ребятишкам про Ленина, про Советскую республику, чем она отличается от буржуазной, разучивает "Интернационал", сама готовит лекарства для Сергея Иваныча. И нет таких лекарств ни в одной аптеке. Выпьет он настойки травяной, посмотрит в лицо, послушает - будто совсем не хворал. Хочется ему выйти скорее па улицу, подышать морозным воздухом, увидаться с Егоркой, поговорить о Егоркиной дудке.

   А когда поправляется он, ведет его Катенька за село по белой непомаранной дороге. Он - в больших, разношенных валенках, оставляющих широкий след, она - в теплом платке, с обмотанными на шее концами. По бокам, возле дороги, стоят высокие кусты полынника, увешанные белыми сережками, зажженными солнцем. Все невиданно и ново в тихом безлюдье полей: безгранные дали, увлекающие вперед, и зачарованная тишина с легким похрустыванием под ногами, и воткнутая на бугорке деревянная часовня, надевшая белую пушистую шапку.

   Сергей Иваныч стискивает Катенькину руку, радостно говорит:

   - Какая ты хорошая, Катька!

  

   [1923]