Мордовцев Даниил Лукич - Фанатик

align="justify">   В это время послышался шорох женского шелкового платья, который заставил царя оглянуться. В дверях стояла царица Екатерина Алексеевна.

   - Ты чему смеешься, государь? - с улыбкой спросила она.

   - Я не смеюсь, матушка, а плачу,- отвечал Петр Алексеевич.- И как мне не плакать, Катюша? Меня с тобой разводить хотят.

   - Как разводить?- удивилась государыня.

   - Да так! Ты мне не жена, а племянница... Ты, чаю, помнишь, как тебя крестили в русскую веру.

   - Помню, государь: я была уже девка на возрасте.

   - То-то. А кто была твоя крестная мать?

   - Наталия Алексеевна царевна, я и по сих мест называю ее крестной.

   - А она моя родная сестра, знаешь это?

   - Вестимо, государь, знаю: не дурочка, чаю, твоя жена.

   - Ну, а коли не дурочка, так и смекнешь, чаю, что я тебе двоюродный дядя, а ты мне племянница; а по закону, коего я, яко царь, должен быть первым блюстителем и исполнителем, дяде на племяннице жениться нельзя... Уразумела?

   - Уразумела, государь.

   - Ну, вот и все: нас с тобою, значит, разведут, тебя в монастырь посадят и постригут, а я женюсь на третьей, такую красавицу подцеплю, что любо! Ну, и прощай моя Катюша! Видишь это? - государь ударил рукою по бумаге, и лицо его разом приняло суровое выражение.

   - Что это? - спросила царица.

   - Вот слушай: "И о сицевом незаконном браце,- продолжал государь читать громко показание нашего колодника,- незаконном браце их царского величества вся святая соборная и апостольская церковь великороссийская скорбит и слезит доднесь. И о сицевых случаях их царского величества и аз убогий архимандрит Александр ревностию подвитохся за сицевое насилие святой Божией церкви, ими царского величества сотворенное, сотворил такоже, яко изъявил писанием сим: о торжестве тезоименитства, и все то за незаконное бракосочетание..." Тебя царицей не признают пустосвяты! А! До чего дошли долгогривые! Так я же им покажу! Я венчаю тебя на царство! В самой Москве венчаю! Все это беззубая Москва мутит, болото стоячее и гнилое!

   Государь был гневен. Он ходил большими шагами по кабинету, и энергическое лицо его нервно подергивалось.

   - Государь! Успокойся, ради Бога, гнев вредит твоему здоровью,- старалась утешить его гнев государыня.

   - Что там еще он вякает?- сказал Петр, возвращаясь к бумаге.- А вот: "Еще же к сему его царское величество,- читал он дальше,- в противность творит против святой восточной и апостольской греческой церкви: которые от нее определенные святые посты ("А! - про посты!") прияла святая соборная и апостольская церковь всероссийская и хранит Божиею благодатиею даже до сего времени, яко же прежде бывшие российские князи и киевские, такожде и великороссийские московские великие князья и благочестивые великие государи цари и великие князи хранители даже и до сего его царского величества царствования, но ныне его царское величество взял обычай от падшего западного костела римского, который отринут от святые восточныя церкви и яко же гнилый уд (государь сердито ударил по бумаге: "Гнилый уд! гнилой запад!- а Москва, вишь, не гнилая! - болото затхлое! стоячее!" - говорил он нервно) - гнилый уд отсечен от соединения за многие догматы противные, во свой западный костел им внесенные, которые со святою восточною греческою церквою несогласующие; и ныне его царское величество приял обычай того западного отпадшего костела римского: во все святые посты и во все лето в среды и пятки разрешает и другим всем повелевает творити такожде, яже и творят мнози от его царского синклита, и от прочих христиан мнози, на их смотря, творят, ядят потому же мясо во святые посты, якоже западный отпадший костел римский повелевает творити тако, от него же его царское величество сей обычай восприял, противность творя святой восточной церкви..." Да, вся беда в мясе, а рыбой и капустой да луком объедаться, это святое дело! Ханжи! - с грустью говорил государь.

   И он читал дальше:

   - "Такожде его царское величество того западного костела приял и прочие обычаи..." Так!- прервал он сам себя,- все Запад! Все в нем гнилое и негодное... Да у этого Запада, мню я, мы повинны учиться не сто и не двести лет, да и то не досягнуть нам до той версты, до которой дойдено на Западе... Дай только Бог, чтобы мои наследники не забывали мою заповедь: учиться и учиться у Запада, как я учился у него и с топором, и с пилой, и с астролябией, и с анатомией... Токмо мне-то теперь уж поздно учиться,- с грустью добавил он и продолжал чтение: - "Приял от Запада и прочие обычаи, брадобритие и власы на главах своих носят накладные, яко некую мерзость, и якоже сатыри дивии, тако входят в храм Господень бесстудно и без страха Божия. Еще к сему повелел его царское величество богомерзкую проклятую табун-траву продавать по градам, которую сам и весь его синклит употребляет".

   - Что ж это за табун-трава такая будет? - полюбопытствовала царица.

   - А, табак по-московски же табун-трава; а почему "табун", не ведаю,- отвечал государь.- "И в такое бесстудие пришли,- продолжал он,- не точию, что в домах и в канцеляриях и на путех, но и в церквах Божиих употребляют бесстудно и без страха Божия, якоже аз сам видел светлейшего князя Меншикова в церкви Божией бесстудно употребляюща сию богомерзкую табун-траву проклятую и якоже некоей святыни причащаяся. Не устыдеся лица Божия!"

   Слушая эту проповедь невежества, царица только улыбалась, но Петр читал все это с крайним негодованием: он сознавал, что за этим изувером стоит вся московская Русь с ее табунною самобытностью, и что нужны века для очеловечения общества с такими верованиями.

   И гениальный Преобразователь был прав: если б он теперь встал из гроба, то к ужасу своему увидел бы, что "проклятая богомерзкая табун-трава" и доселе осталась у нас в большой силе...

   Но государь продолжал читать с негодованием и презрением:

   - "Такожде второго бесстудника видел - Алексея Петровича Салтыкова сына его, в олтарь вшедшего во время святыя божественный литургии, егда речет иерей, держа в руках Пречестныя Тайны: "Всегда ныне и присно и во веки веков",- и относит на жертвенник, тогда сей бесстудник взял из кармана табакерку у самого престола Божия и учал употреблять ту богомерзкую проклятую табун-траву..."

   - Бедный табак! - невольно рассмеялась царица.- И проклятый, и богомерзкий... Бедная трава!

   - Да, поди ж ты с ними,- согласился государь,- и вот сии ханжи сеют ропот в народе, мутят умы в государстве... Но посмотрим, что он дальше плетет. Вот: "И такое бесстудие показал сей бесстудник и дерзновение, аки бы некоторой неверный второй бусурман. Такожде его царское величество ("ну, опять меня!") и прочие обычаи того западного отпадшего костела восприял от главы и до ног, которые и видятся, и сего ради святая соборная и апостольская церковь и все благочестивии и вернии христиане яве и тай соболезнуют и плачут и скорбят о сицевых начинающихся и делающихся беззакониях в Великороссии, с ними же и аз, писавый сие писание, со всеми любящими святыя восточныя церкви догматы и обычаи и предания святых апостол и святых отец соболезную. И сего ради написал сицево писание в исправление, да некогда, пришед в себя, его царское величество о сицевых деющихся противностях против восточныя святыя греческия церкви, исправится. Архимандрит Александр". Каково! "Пришед в себя"! Точно я вне себя, обезумел... Каковы учители! Это меня-то учат, и кто же! Какой-то лампадчик, всю жизнь деревянное масло в лампадки подливал и это же масло крал, и он меня учит, исправляет... Тебя не признает моею женой: все суют нос в мои семейные дела, не велят мне одеваться, как я хочу, как мне удобнее... Поделали себя судьями своего царя, бесчестят его, советуют, чтоб он "пришел в себя", грозят...

   В эту минуту в кабинет вбежала прелестная девочка лет десяти и бросилась к государю.

   - Здравствуй, государь батюшка! С добрым утром!- щебетала она.

   - Здравствуй, моя птичка! - весь просияв, нагнулся царь к девочке и за локти поднял ее к себе, чтобы поцеловать.

   - Ах, какой ты большой! Точно коломенская верста!- капризно говорила девочка.- Когда я вырасту такая большая, что сама буду доставать целовать тебя в губы!

   И государь, и государыня весело рассмеялись.

   - Ну,- сказал первый,- тебе до меня не дорасти, птичка моя.

   Девочка эта была царевна Елисавета Петровна, будущая императрица.

  

  

   Над Петербургом стоит морозное февральское утро. Город точно окутан мглистым туманом, среди которого белыми клубами поднимается дым над домами и медленно тает в утреннем воздухе. Утро необыкновенно тихое, безветренное, и на деревьях иней, белый и чистый как кристалл, не сдуваемый ветром, каждой веточке, каждому сучку придает необыкновенную картинность. Точно красногрудые снегири, перепархивающие кое-где с ветки на ветку, рассыпают по воздуху серебряные блестки инея, отливающие на солнце всеми цветами радуги.

   На Неве, на белой пелене недавно выпавшего снега, против Петропавловской крепости, копошатся заиндевевшие человеческие фигуры. Это чухны и окрестные мужики, под командою дворцовых стражников и десятников, вырубают огромные глыбы льда для дворцовых погребов.

   Один из рабочих вдруг остановился и с удивлением указал на что-то двигавшееся по льду, по направлению к крепости.

   - Мотри, никак человек?

   - Человек и есть.

   - А что ж это вкруг яво летит?

   - А, кажись, голуби.

   - Глянь-кось, глянь! - заговорили другие,- он без шапки.

   - И то без шапки, в экой-то мороз.

   - Ишь ево скачет как.

   - Заскачешь, небось, брат, без шапки-ту.

   - Матушки! Да он и босиком! Мотри, мотри!

   - И точно босиком, ах ты, Господи!

   - Да, эдак, братцы, заскачешь.

   - Гляди, гляди, робя! Он на палочке верхом.

   - И кнутиком погоняет, ха-ха-ха!

   Действительно, по льду, вприпрыжку, приближалась странная личность. Это был старик, сухой и морщинистый, с длинными седыми, по-видимому, нечесаными волосами и седою всклокоченною бородой, сильно припавшими морозным инеем. На старике не было шапки, и ноги его, загрубелые, как ноги дворовой собаки, были босые. Странный субъект действительно скакал на палочке верхом и подхлестывал ее кнутиком. Через оба плеча его перекинуты были две или три сумы, наполненные рожью, горохом, крупою и другими зернами. Эти зерна он разбрасывал голубям и воробьям. Голуби так привыкли к нему, что постоянно за ним летали, и он называл их своими "нахлебничками".

   - Здравствуйте, овцы и козлы! - заговорил вдруг этот странный человек, поравнявшись с коловшими лед рабочими.

   - Здравствуй,- отвечал один из надсмотрщиков, постарше других.- Это за что ж ты нас козлами обозвал?

   - Не вас,- отвечал пришедший,- а вон их (он указал на чухон).

   - И впрямь козлы, только безбородые,- засмеялся надсмотрщик.- А мы, значит, овцы?

   - Овцы.

   - За что ж так?

   - А за то, что с вас шерсть стригут.

   - Кто это с нас шерсть стрижет?

   - А бояре.

   Надсмотрщик почесал в затылке и не знал, что отвечать.

   - Откудова ж ты это теперь? - спросил он, желая переменить разговор.

   - От Марьи Акимовны.

   - А кто ж эта Марья Акимовна будет? - допрашивал надсмотрщик.

   Пришедший раскрыл висевший у него на груди складной образок с изображением Богородицы.

   - Вот она, Матушка,- сказал он, целуя образок. Надсмотрщик снял шапку и перекрестился. Перекрестились и рабочие.

   - А куда ж теперь тебя Бог несет, человече божий?- спросил надсмотрщик.

   - А вон туда, в баню.

   - Да это крепость,- заметил надсмотрщик.

   - Нет, баня,- возразил пришедший.-Там есть хороший банщик, Петр Андреич Толстой, что парит железными вениками, и кто побывал в его баньке, тот выходит такой чистенький, что прямо идет в райские палаты Марьи Акимовны.

   Надсмотрщик понял иносказание и несколько оторопел.

   - Что же ты, человече божий, без шапки ходишь и без сапог?- спросил он.

   - А ты крещеный? - в свою очередь спросил его пришедший.

   - А как же! И крест на мне завсегда.

   - А в церкви бывал?

   - Как не бывать! Вестимо бываю.

   - А образа видал там?

   - Видал.

   - А Христа видел?

   - Видел не однова.

   - Что ж, Он в шапке и в сапогах?

   Надсмотрщика озадачил этот вопрос.

   - Точно... без шапки... волоски этта длинненьки, расчесаны, словно бы коса,- проговорил он.

   - А на ногах сапоги? - допрашивал пришедший.

   - Нет, точно, ножки, этта, босые.

   - А у апостолов?

   - Точно, и у них ножки босеньки, точно, точно, голеньки ножки... А нам, грешным, как же это без сапог либо лез лаптей?

   - Без лаптей нельзя! - заговорили рабочие, обступив юродивого.

   - И без шапок, по эстакому-то морозу,- пояснили другие.

   - А без рукавиц. Это што и говорить!

   Юродивый посмотрел на обступивших его рабочих и полез в одну из висевших у него на плече сумок. Послышалось звяканье денег.

   - Вот они,- сказал юродивый, вытащив полную горсть пятаков, алтынов и мелкого серебра.

   - Деньги,- послышался говор удивления кругом.

   - Откуда у тебя столько денег, человече божий? - спросил надсмотрщик.

   - Мне Марья Акимовна дала,- отвечал тот.- Все это ворованные деньги.

   - Ворованные?

   - Да... Все это вот у них украдено,- указал он на рабочих.

   - Как у них?

   - У них... Это у них господа да купцы скрали, скрали тысящи, а Марье Акимовне дают по щербатой денежке, чтобы она на них не гневалась; а Марья Акимовна велела мне все это отдать им назад, вот этим обкраденным.

   И он начал раздавать деньги рабочим. Те, изумленные и обрадованные, принимали деньги, снимали шапки и набожно крестились.

   - Дай тебе Бог... пошли тебе...

   Вдруг юродивый вскочил на палочку, хлестнул ее кнутом и, подпрыгивая и выделывая ногами всевозможные коленца, под такт пляса выговаривал:

  

   Как и наш-ат козел

   Всегда пьян и весел,

   Он шатается,

   Он валяется

   По крутым берегам,

   По желтым по пескам...

  

   И приплясывая, и распевая, юродивый направился к крепости.

   Все с изумлением смотрели ему вслед... "Божий человек... Святой человек..."

  

  

   Это был знаменитый в то время Фомушка-юродивый, живой осколок древней, допетровской Руси. Его знала вся Москва, а впоследствии, когда столичная жизнь стала зарождаться во вновь созданном державным "плотником" Питере, узнал его и Петербург.

   "Христа-ради юродивые" - это была сила, с которою должна была считаться древняя Русь. Юродивые в то время являли из себя ходячую сатиру, бичевавшую сильных и богатых. С нею должны были считаться и цари, даже такие неподатливые на уступки кому бы то ни было, как Грозный. В словах, иносказаниях и поступках, даже в видимых дурачествах искали и находили пророческий смысл. Юродивые такие резкости говорили всенародно в глаза сильным, какие для других, не для юродивых, могли кончаться застенком и плахою. Особенно в женской половине московской Руси они были всесильны. Считалось за честь принимать у себя босого и нечесаного Фомушку или Никитушку, и Никитушки давали тон общественному мнению, направляя иногда государственные дела в нежелательную для властей сторону. За них стояли и народ, и войско.

   Наш Фомушка являлся живым протестом обновления Руси, и за ним стояла вся старинная бородатая знать. Фомушка ядовито осмеивал все нововведения гениального преобразователя, и злые сатиры его переходили из уст в уста, от боярыни к боярыне, от святителя к святителю. Он постоянно язвил особенно Феофана Прокоповича¹², сочиняя про него небылицы и нелепые вирши, вроде следующей:

  

   Хохол, хохол,

   Черкаской вол,

   Мазепин брат,

   А чертов сват -

   На Русь пришел,

   Латынь привел

   С табун-травой,

   Что выросла из черева

   Блудницы злой.

  

   Эти глупые вирши расходились по Москве и по Петербургу, отравляя и без того невежественные умы, и глухая смута таилась то по боярским домам, то по кельям старых, закоренелых святителей-"пустосвятов". Как Фомушка избегал страшной дубинки преобразователя, это была его тайна, и скорее тайна покровительствовавших ему боярынь и даже "дворских девок", то есть придворных фрейлин. Он знал все, что делается и при дворе, и в коллегиях, и в тайных канцеляриях.

   - Ах вы, гули, гули умницы,- говорил он часто, обращаясь к голубям, слетавшимся к нему за кормом,- вот если б я вас учил дубинкою, как тот, вы бы все от меня в лес улетели.

   И бородачи-патриоты, лавочники и кулаки, слушая такие речи юродивого и догадываясь, на кого он метит, лукаво улыбались в свои бороды и помалкивали: "не ровен час..."

   Это был такой же фанатик, как и тот, который сидел теперь в крепости, но только более осторожный и несравненно более опасный. Они знакомы были еще по Москве, когда тот, который сидел теперь в крепости, еще не был архимандритом и настоятелем Александро-Свирского монастыря, а находился еще в Чудовом монастыре и состоял при лампадах святителя под скромным именем "Алексея-лампадчика". Оба они вхожи были к царевне Марье Алексеевне и водили знакомство с истопником царевны, Иваном Богомоловым, хорошенькая, белокуренькая дочка которого, юная Павочка, была любимицею царевны. При дворе Марьи Алексеевны Фомушка пользовался громадным авторитетом. Слово его, намек, иносказание, даже простое дурачество, понимавшееся как "юродство Христа-ради", принимались как наития свыше, глаголы и деяния пророка. Придворные женщины, для которых странницы Агапеюшки, "своими глазыньками" видевшие "сивилл - девок простоволосых", которые не бросали от себя тени и у которых "в глазах не было мальчиков", были профессорами высших женских курсов, "дворские девки" или фрейлины, заслушавшиеся рассказов о том, как странницы Агапеюшки видели "сиклопесов" на острове "Кикилии", до которого от Соловков "рукой подать", и как эти Агапеюшки своими посохами стучали во "врата адовы" и слышали там за вратами плач, стоны и скрежет зубовный грешников и "чвекот" кипящей смолы, такие придворные особы, патриотки-россиянки, глубоко верили, что Фомушка-дурачок на своей палочке, как "Енох на милоти", летал на небо и беседовал там с самою Марьей Акимовной. Он же, по их глубокому верованию, поймал беса в табакерке безбожного хохла Феофана Прокоповича и, оседлав беса при помощи "двуперстного знамения и трегубой аллилуйи", в одну ночь слетал на нем во град Ерусалим, выкупался в Ердань-реке, посидел там на "пупе земли" и "ко вторым петухам" воротился в Москву.

   Вот в чем заключалась нравственная сила Фомушки, в бабах. С бабами не мог сладить и сам державный "кормчий" русского государственного корабля: и его железная энергия разбивалась о бабью глупость и неразвитость. Здесь Фомушка был сильнее царя.

   - Не учи дубиной, а учи былиной,- говорил он обыкновенно, осуждая крутые меры преобразователя Руси и подразумевая под "былиной" всякие вздорные басни, вроде пойманного в табакерке беса, которым особенно верили бабы, а за ними и их мужья.

   - Христос-от и апостолы никого пальцем не тронули, да и солдатушек и пушек у них не было, а поди на! Весь свет завоевали... А он дубиной-то да пушкой и Сивцева-Вражка не завоевал,- ораторствовал Фомушка уже не перед бабами, а перед бородачами.

   - И точно,- соглашались бородачи,- не всегда и бабу плетью возьмешь, а ину пору лаской пуще прошибешь.

   - Что правда, то правда,- соглашались другие,- наш Сивцев-Вражек опять отрастил бороды.

   И это все были ученики Фомушки, который, проходя Охотным рядом и посыпая горох для голубей, обыкновенно выкрикивал:

  

   Эй вы, купцы, купцы,

   Удалые молодцы,

   Меряйте - не обмеривайте,

   Вешайте - не обвешивайте.

  

   - Ну, без эстово нельзя, человече божий,- отвечали ему вслед охотнорядцы,- не обманешь, не продашь, а мы потом замолим либо нищему копеечку подадим.

   Когда до Фомушки дошло известие, что его старого друга, бывшего Алексея-лампадчика засадили в крепость, он тотчас же бросился к царице Прасковье Федоровне. У старой царицы он застал неразлучную с ней Агапеюшку, которая читала ей знакомую уже нам книжку о "сивиллах", о "сиклопесах" и о подобной чепухе.

   - А! Здравствуй, божий угодник! - встретила Фомушку царица.- Садись да послушай, что мне Агапеюшка читает об аде.

   Фомушка послушно сел на полу.

   - Ну, читай, Агапеюшка, сначала,- сказала Прасковья Федоровна.

   - "Когда бе ад сотворен? - начала чтица в нос,- понеже и о сем потребно знати. Ад сотворен от божия области в той самый час, егда диавол промыслил противу Бога сести. Где есть ад? Ад есть, его же мы именуем преисподний ад, то есть на конце земли, на некоем месте, иде же смрад и тьма, и никто же от человек живых тамо идти не может..."

   - А как же ты, Агапеюшка, говорила, что была там? - перебила чтицу Прасковья Федоровна.

   - Я, матушка царица, доходила только до врат адовых,- увильнула продувная баба.

   - А! Только до врат? - удовольствовалась ответом царица.

   - До врат, государыня.

   - А врата были затворены или отворены?- любопытствовала царица.

   - Затворены, государыня.

   - А какие они?

   - Железные, государыня, пребольшущие.

   - Ну, читай дальше.

   Странница продолжала тем же гнусавым голосом:

   - "Каков есть ад? Ад есть верее узок, а вдоль широк и глубок, и никто же весть меры его, токмо Бог един, яко и книги поведают нам, иже некий души, от века тамо впадши, не обретоша еще дна..."

   - Царица небесная! - всплеснула руками Прасковья Федоровна.- Так и не долетели до дна?

   - Не долетели, государыня.

   - И все летят, летят?

   - Все летят, матушка царица.

   - Слышишь, Фомушка?- обратилась царица к юродивому.

   - Слышу, матушка,- отвечал последний,- ох! полетят туда многие, многие... И я знаю, кто полетит туда, ох, знаю!

   - А кто, Фомушка? - обратилась царица к юродивому.

   - Не велено сказывать, не могу,- уклончиво отвечал юродивый.- А у меня есть до тебя дело, государыня.

   - Какое?

   - Да об Алексее-лампадчике.

   Прасковья Федоровна и руками замахала.

   - И не говори! И не говори! С_а_м-о_т так и рвет и мечет... на своей-де племяннице женат, пишет ему Алешка.

   - Что ж! Алексей прав,- возразил юродивый.

   - Да и другой А_л_е_к_с_е_й тоже был прав, а что от него осталось?

   Фомушка только рукой махнул.

  

  

   После этого-то неудачного визита мы и видели юродивого на Неве, когда он, поразив ледоколов своими поступками и щедростью, направился к крепости.

   Он надеялся повидаться с заключенным. Ему хотелось укрепить его дух в последние минуты, мало того, внушить ему дерзость: с высоты эшафота, "с колеса" крикнуть во всеуслышанье то, что колодник написал в допросе, в тайной канцелярии, против самово...

   У ворот крепости стоял часовой.

   - Здравствуй, божий ратничек,- обратился к нему юродивый.

   - Уходи, дяденька, здесь нельзя разговаривать,- сказал часовой.

   - Я не с тобой разговариваю, а с Богом,- отвечал Фомушка и сунул в руку часовому несколько монет.- Господи! Помилуй своего ратничка, пошли ему здоровья и поскорее воротиться в родную сторонушку.

   Часовой видимо был тронут.

   - Божий человек... святая душа,- бормотал он про себя.

   - Гулю! Гулю! Гулю! - звал юродивый голубей, бросая на землю зерна.

   Голуби гурьбой летели на корм.

   В это время к крепости приближались две чернички, одна старая, другая совсем молоденькая. Юродивый пристально вглядывался в них, и на лице его появилась не то радостная, не то грустная улыбка. Он пошел им навстречу.

   - Беленькая Павочка!- тихо, ласково сказал он.

   - Фомушка! Голубчик! - радостно вскрикнула молоденькая черничка и бросилась целовать руки юродивого.

   - Дитятко мое! Горлица белая! - сквозь слезы лепетал старик.- Почто пришла в экое страшное место?

   Юная черничка залилась слезами.

   - Знаю, знаю, дитятко бедное! - говорил старик со слезами на глазах.

   Павочка продолжала плакать.

   - Хоть на стены, говорит, дай мне посмотреть, где он, горемычный, томится,- пояснила старая черница.

   Павочка отняла руки от заплаканного лица и с ужасом посмотрела на высившиеся впереди стены.

   Юродивый с грустью любовался ее прелестным личиком с совершенно детским выражением в ясных, лучистых глазах.

   - Вот и тебя, дитятко, привел Господь видеть в ангельском чине,- говорил старик,- а я знавал тебя еще махонькой... Помнишь?

   - Помню,- смахнула слезу юная черничка.

   - Там, у царевны Марьи Алексеевны в покоях, в куклы игрывала.

   Павочка грустно покачала головой.

   - Что ж ему будет? - спросила она, указывая на крепость.

   - Алексею-то?

   - Да, родной.

   - А Богу ведомо... Только сказывают, сам-от зело сердитует.

   - А за что?

   - Да Алексей корит е_в_о, будто он женат на своей племяннице.

   - Как на племяннице!

   - На племяннице, горлица моя, да еще на духовной.

   - Как же это так? Я не разберу, в толк не возьму,- говорила Павочка.

   - А как же, горлица! Когда е_е-т_о крестили в русскую веру, так восприемницей е_е от купели была е_в_о родная сестра, царевна Наталья Алексеевна.

   - Ну и что ж?

   - Значит, горлица, коли е_в_о сестра е_й мать духовная приходится, то брат этой матери кто е_й будет?

   - Отец, что ли?

   Юродивый ласково улыбнулся: "Ох, деточка невинная, голубица чистая!"

   - Брат твоего отца кто тебе будет?- спросил он.

   - Брат отца? Ну, дядя.

   - Ну, и он ей дядя выходит, да не плотской, а духовный.

   Старая черница укоризненно покачала головой.

   - Уж коли кум на куме не может жениться, так как же на племяннице-то? - с ужасом проговорила она.- Владычица! До чего люди дошли!

   - Боже мой! Чем же Алексей-то виноват, что т_о_т женат на своей племяннице?- в тоскливой тревоге спросила Павочка.

   - Так, так, моя ласточка,- качал головой юродивый.- Алексей, слышь ты, виноват тем, что знает про это.

   - Так все это знают.

   - Знают, птичка, да помалкивают. Ты видела в Чудовом образе на стене: у одного человека сучец в глазу, а у другого бревно?

   - Видела.

   - Ну, Алексей-то, видно, и забыл про этот образ.

   - А что? - недоумевала юная черничка.

   - А то, что не токмо что указал е_м_у на бревно в е_в_о глазу, а и вынуть то оное бревно умыслил.

   - Боже мой! - опять заплакала Павочка.- Что ж ему будет за это?

   - Венец ангельский, птичка.

   - Как венец?

   - Да, венец... И тот венец дороже царского венца.

   Старая черница набожно перекрестилась, а юная вскрикнула от ужаса.

   - Боже!- рыдала она.- И неужто царь не смилуется над ним?

   Юродивый только рукой махнул.

   - А ежели я сама дойду до царя, упаду ему в ноги?- плакалась Павочка.

   - Не поможет... Что ты ему?

   - Да вить Алексей мой духовный отец.

   - Ну, а сама-ту ты кто, птичка?

   - Как кто?

   - Да ты, птичка, теперь в ангельском чине обретаешься али нет?

   - В ангельском, точно: черничка я.

   - А вашу сестру, черничек, да и чернецов о_н_и на версту к себе не допущает: святоши, говорит, пустосвяты. Бога обманывают, говорит, да людей морочат, чтоб жить на их счет и ничего не делать.

   Старая черничка укоризненно покачала головой.

   - Ох, грехи, грехи... А кто за них, за мирских людей, Богу молится, как не мы: без наших молитв, может, и город этот давно бы провалился за грехи людские.

   - Это точно, матушка,- согласился юродивый,- вот в этой моей палочке, может, благочестия больше, чем во всем Питере.

   - Господи! Что ж нам делать!- с отчаянием воскликнула юная черничка.

   - Как что, птичка беленькая? Радоваться! - с силою сказал юродивый.

   - Радоваться!.. Что ты, дедушка! - изумленно посмотрела на него Павочка.

   - Да, радоваться... Пред сенным ковчегом, скакаша, играя, людие же божий святии...

   И Фомушка начал скакать, семенить ногами и приговаривать: "Пред сенным ковчегом, скакаша, играя..."

  

   В небе ангелы поют,

   Венец Лешеньке куют,

   Да не просто золотой -

   Самый ангельский такой,

   Потом Лешеньку возьмут,

   В райско место поведут

   И посадят в месте том

   Рядом с самим со Христом,

   С апостолом со Петром...

  

   Снег хрустел под загрубелыми, как у дворовой собаки, босыми ногами бесноватого, седые волосы трепались из стороны в сторону, точно белая куделя, а по морщинистому лбу выступали капли пота... Этими прыжками бесноватого, этою дервишскою пляскою и нелепыми стихами о "райском месте", об "ангельских венцах" и подобной дичью Фомушка и электризовал всегда свою аудиторию, из которой и выходили такие фанатики, как Алексей-лампадчик.

   И старая, и юная чернички с благоговением смотрели на возмутительную сцену скаканья по снегу босыми ногами дикого старика, а нелепые причитанья его, видимо, ободрили их.

   "Мученический венец получит Алешенька... в райско место войдет... со Христом рядышком сядет..."

   - Смотрите! Смотрите! - вдруг, перестав плясать, торопливо заговорил юродивый.

   - Что такое, дедушка?- спросила Павочка.

   - Вон из дворца выходит.

   - Кто такой?

   - Великан, видите? Это с_а_м...

   Из небольшого дома, построенного у Невы и служившего первое время дворцом для неприхотливого преобразователя России, действительно, выходил великан-человек с саженной дубинкою в руке. С ним вышел кто-то другой, поменьше. Стоявшие у дома часовые взяли на караул.

   Великан повернул к крепости.

   - Сюда идет,- шепнул юродивый,- скорей уйдем... Сказано бо: "Удалися от зла и сотвори благо..."

   Все трое торопливо спустились к Неве. Но царь узнал издали юродивого и погрозил ему дубинкою.

   - Грози, грози,- бормотал юродивый,- только я тебе не Филипп, а ты не Грозный¹³.

   Все осторожно оглядывались на крепость, пока великан не скрылся в крепостных воротах.

   - Куда же мы теперь, дедушка? - спросила Павочка, останавливаясь.

   - А вы куда шли? - спросил Фомушка.

   - К нему, к Алексею: я думала хоть в оконце увидеть ево, света.

   - И не думай, а лучше толкнемся к благочестивой царице Прасковье Федоровне, святая душа! Может из жалости к тебе, сиротке, она и сделает что-либо.

   - Так веди меня к ней, родной,- встрепенулась юная черничка.

  

  

   При входе в покои престарелой царицы уже из другой комнаты слышно было, что там всезнающая Агапеюшка продолжала свою ученую деятельность - читала лекцию, которая так занимала добродушную и скучающую старушку.

   - "Како сие бывает,- слышалось гнусливое чтение странницы,- еже земля зевает?"

   - Ах, мать моя! Так и земля зевает, не я одна! - послышался возглас Прасковьи Федоровны и затем громкий зевок.- Ах, как сладко зевается под твое чтение, Агапеюшка.

   В это время на пороге показался юродивый с черничками - юродивые и черницы всегда имели свободный доступ к богомольной царице.

   - А, это ты, Фомушка, с черничками... Ну, садитесь, дайте маленько дослушать,- ласково говорила Прасковья Федоровна,- уж так-то дивно читает эта мастерица, Агапеюшка: земля, слышь, как люди, зевает...

   И снова сладкий, продолжительный зевок.

   Юродивый знал, что царицу нельзя перебивать, когда она чем увлечена, а потому и сел, по обыкновению, на пол, а чернички поместились у двери на стульях.

   - Ну, Агапеюшка, читай. Чтица продолжала:

   - "Слыши и разумей. Земля есть сотворена от божия области, подобна телу человеческому, понеже каменье имеют место костей, коренье древес и трав вместо жил, древеса и травы - вместо власов. И егда внидут ветры под земные скважни и выразитися оттуда паки не могут, тогда терзают землю и колеблют, еже от великия силы преисподних ветров сице земля отверзается и зевает".

   - Чудеса Господин! Значит, и я от ветров зеваю,- добродушно заметила Прасковья Федоровна.

   - От ветров, матушка царица,- подтвердила авторитетно ученая лектриса.

   - Ну, ин что дальше? - не унималась любознательная старушка.

   - Сейчас, матушка. "Поведь ми о западном крае, якоже глаголется земля сикилийская. В той же украйне, под землею, по правде, зело премноги скважни, и тамо родится жупел, сиречь сера горячая от огня, и от тоя серы горячия, разумей, яко в том самом месте, на западе, под тою землею смердливою дом, иже есть ров смертный, ад, и то есть правда, понеже в том крае ничто же видимо благо, но токмо зловоние серы смердит".

   - Это в Сикилии-то?

   - В Сикилии, матушка царица.

   - И ты там была?

   - Была, матушка.

   - И дюже смердит?

   - Дюже... Ох, как смердит!

   - Слышишь, Фомушка?

   - Слышу, матушка царица.

   - Ну, и что еще там в этой Сикилии? Читай.

   - Читаю, государыня. "Поведают морстии корабельницы, еже слышится близ тоя земли сикилийския - в море аки собаки лают..."

   - Собаки в море!

   - Собаки, матушка. "То место нарицается Силла; в том самом месте той вышереченный ад, в нем же великий шум, и смущение, страх, ужас и крик презельный, еже слышат корабельницы и поведают, аки бы там лаяние под водою: по правде, в том самом месте пси, сиречь бесове зли и скверни".

   - Ахти, страсти каки! - заволновалась Прасковья Федоровна.- И ты все это слышала, Агапеюшка?

   - Слышала, государыня.

   - Это когда ж ты там была?

   - Да как в Соловки ходили к преподобным Зосиме-Савватию.

   - А там разве близко до Сикилии?

   - Близехонько, рука подать.

   - О-ох, то-то хорошо вам, ученым, Агапеюшка, все видели, все знаете; а я, грешная, дальше Сергиевой лавры не была. А уж об тебе, Фомушка, божий человече, и говорить нечего: ты и в Ерусалиме был.

   - Был, государыня.

   - На бесе ездил?

   - На бесе.

   - И он не сбросил тебя в Акеян-море?

   - А крест на что? Я ево в загривок-то крестом, крестом!

   - А он что? Трепещет, поди?

   - Трепещет, госу