Мордовцев Даниил Лукич - Фанатик

столе высились пирамиды ломтей черного хлеба. Только на этот раз вместо вонючих пустых щей в мисках была простая колодезная вода. Отец архимандрит, в наказание за челобитную, посадил весь монастырь на хлеб и на воду.

   После предтрапезной молитвы архимандрит вынул из-за пазухи челобитье, забытое царицей, и приступил к допросу.

   - Кто писал челобитье?- грозно спросил он, обводя сверкающими глазами братию и стараясь по лицам и глазам узнать виновного.- Кто? Сказывайте!

   Монахи молчали. Тогда он подошел к тому монашку, который подал челобитье царице.

   - Чернец Пахом! Ты подал царице ябеду,- сказал он,- ты должен знать, кто ее писал.

   - Не знаю, владыко, я неграмотный,- отвечал подслеповатый чернец.

   - А от кого ты ее получил? - допрашивал архимандрит.

   - От Духа Святого,- отвечал Пахом.

   - От какого духа? - удивился настоятель.

   - От святого; от белого голубя,- был ответ.

   Архимандрит даже отступил от изумления. Не сошел ли с ума чернец от страху?

   - Что ты врешь! Какой там белый голубь!

   - Я не вру, а голубь точно белый, точь-в-точь такой, что выводил детей на карнизе окна у Кирилловой кельи.

   - Какого Кирилла?

   - Нашего отца Кирилла, бывшего архимандрита, что ноне в Введенском.

   Архимандрит задумался. Он, видимо, что-то соображал.

   - Как же это голубь принес бумагу? У него рук нету,- сказал он, глядя в глаза Пахому.

   - Она висела у него на шейке, на ниточке,- отвечал чернец,- я и снял; а как братия увидали да заглянули в бумагу и говорят: это челобитье великому государю, его-де дух святой принес, надо-де подать... Я и подал.

   - А! Так я знаю, чьи это подхалюзы! - со злобой воскликнул архимандрит.- Это Кирилловы подходы, его, "воробьиного архимандрита", дело... Вон откудова дух святой, из Кирилловой голубятни... А ты, чернец, у него, значит, в апостолы пошился... Добро... Келарь, плетей!

   Так как плети хранились тут же, в трапезной, то келарь тотчас же и предстал с орудиями истязания.

   - Послухи!- скомандовал настоятель.- Разложите апостола Пахома да всыпьте ему пятидесятницу горяченьких.

   Четверо дюжих бельцов встали из-за стола, взяли под руки несчастного монашка...

   - Обнажить его от ангельского чина, снять рясу и порты! - приказал архимандрит.

   Пахома "обнажили от ангельского чина", попросту раздели, и положили на пол.

   - А вы, черноризцы, трапезуйте, ешьте и смотрите,- сказал архимандрит братии.

   Братия послушно начала трапезовать. Видно было, как ложка за ложкой тянулись к мискам с водой, как раскрывались и закрывались рты, жуя пустой хлеб и чавкая, как тряслись бороды, седые, черные, рыжие, а под это чавканье и стук деревянных ложек раздавались по трапезной отчаянные вопли бедного черноризца...

   - Вот тебе и дух святой! - издевался между тем бессердечный монах.- Вот тебе и голубь! А вам, черноризцы,- обратился он к братии,- вместо обычного затрапезного чтения "житий святых" я буду читать ваше челобитье...

   И он с видимым злорадством читал вслух отдельные фразы челобитья.

   - "...его, Кирилла, бил по три накона, что едва ожил, и, оковав, сослал..." Да, бил старого черта по три накона, за дело бил и еще буду бить! "...также и иеромонаха Константина бил и его келейную рухлядь ограбил..." Да, бил и его, подлеца, и келейную его рухлядишку взял! Эй, келарь! А ты считай удары-то! Сколько дано?

   - Тридцать два, владыко!

   - Добро! "Схимонаха Савватия бил и келейную его рухлядь пограбил..." Да, бил, и схимонаха Исайю бил, и служебника Лазаря Минина бил, и всех вас буду бить!.. Сколько отсыпано?

   - Сорок шесть, владыко!

   - Добро! Досыпай всю недоимку дочиста, до краев!

   - Кончили, владыко,- отозвался келарь, и удары прекратились, но слышались еще стоны.

   Наказанный с трудом поднялся на ноги, оделся и подошел под благословение к своему мучителю.

   - Благослови, владыко,- с плачем сказал несчастный.

   - Добро!- резко отвечал Александр.- Поди благословись у своего святого духа!

   Утирая рукавом рясы слезы, бедный Пахом, не взглянув даже на стол, тихо побрел из трапезной.

   - А! Степанушка! - обратился архимандрит к знакомому нам "свиточнику".- Не ты ли сделал из голубя духа святого? Ты на это мастер...

   Свиточник встал весь бледный.

   - Знать не знаю, ведать не ведаю,- бормотал он.

   - Не ведаешь? А кто тогда для отца духовного трудился? Помнишь, когда он бежать собрался в первый раз?

   - Точно, владыко, согрешил тогда для-ради отца духовного,- отвечал "свиточник".

   - А! Согрешил? А може, и теперь голубка получал ябеды носить?

   - Ни-ни, владыко, я тут ни при чем...

   - Добро... Послухи! Разложить и Степана и всыпать ему четыредесятницу.

   Взяли и свиточника. Снова в трапезной раздались вопли под чавканье голодных ртов и стук деревянных ложек. А отец архимандрит ходил вокруг стола и приговаривал:

   - Так его, так! Ишь какой у нас веселый обед, точно у больших бар, обед с музыкой... Славная музыка, хорошо поют плети... Келарь, сколько?

   - Двадцать, владыко!

   Но в это время у ворот монастыря послышалось звяканье ямских колокольчиков. Отец архимандрит встрепенулся...

   - Бросьте его! После недоимку пополним,- торопливо сказал он и вышел из трапезной.

   По монастырскому двору навстречу ему шел высокий, плотный мужчина, в форменном камзоле, в высоких сапогах и в форменной шляпе, надетой на парик с косицей. Сбоку болтался небольшой кортик.

   Архимандрит узнал в приехавшем Лупандина, комиссара Олонецкой верфи, лицо, известное самому царю.

   - С Богом пожаловать, милостивец! - подобострастно встретил его отец Александр.- А мы только что проводили с молитвой государыню царицу Прасковью Федоровну.

   Лупандик подошел под благословение.

   - Милости прошу пожаловать ко мне в келейку,- продолжал архимандрит.

   - Пойдем, кстати же, отец архимандрит, у меня до тебя дело, и дело большое,- сказал приехавший.

   - Что такое, милостивец, какое такое большое дело ко мне, малому и худому иноку? - встревоженно спросил архимандрит.

   - В келье скажу,- был ответ.

   Они вошли в келью. Архимандрит тотчас же достал из поставца несколько бутылок с вином и наливками, хороший кусок астраханского балыка, тешку, янтарной лососины, банку грибов в уксусе, хлеба белого, рюмок и прочее и все это поставил на стол перед комиссаром.

   - Господи благослови,- сказал он, наливая Лупандину рюмку анисовки,- любимое государево снадобье... Пригубь, милостивец.

   Лупандик пригубил и занялся балыками.

   - Вот что, отец архимандрит,- сказал он, понизив голос,- я сейчас из Введенского приписного монастыря... Для чего ты отправил туда бывшего архимандрита Кирилла?

   - За его воровство и за многократные побеги,- отвечал архимандрит,- это язва.

   - Может, оно и так, да только он сказывает за собою государево с_л_о_в_о и д_е_л_о⁶,- шепотом произнес Лупандин.

   Архимандрит сразу побелел от ужаса... Произнесено с_л_о_в_о и д_е_л_о, эти два страшные слова, от которых тысячи гибли в застенках и на плахе.

   - Надобно тебе отослать его в Питербурх,- продолжал Лупандин,- а не пошлешь, то я писать о том буду, куда надлежит.

   Едва, с трудом, архимандрит мог прийти в себя. Слова не шли с языка.

   - Старик пустое болтает,- наконец сказал он,- да я его и не выпущу на свет Божий, кому он скажет?

   - Нет, не дело ты говоришь, отец архимандрит: т_а_к_и_м_и с_л_о_в_а_м_и шутить нельзя,- строго возразил Лупандин.- Кто поручится за его будущее? А ежели и через десять лет откроется, что мне объявляли с_л_о_в_о и д_е_л_о, а я смолчал и не донес, тогда мне не миновать заплечных мастеров и кнута.

   - Не откроется никогда! - успокаивал его архимандрит.- Кто откроет? Не я же: я буду нем как рыба.

   - Нет, нет! Коли мне сказал, то и другому скажет.

   Архимандрит беспомощно опустил руки... "Господи! Господи!" - шептал он.

   - Я его запру, прикую на цепь, он никого не увидит...

   - Нет, не говори: э_т_о_г_о никогда не скроешь, это верно, как смерть,- настаивал Лупандин,- ты его должен в железах сейчас же отправить в Питербурх, в тайную; а не отправишь, не пеняй на меня: я донесу... Я хочу, чтобы моя голова оставалась на плечах.

   Архимандрит молчал. В своем уме он искал выхода, спасения, но выхода не было... "Порешить с ним?.. концы в воду?.. Нет, э_т_о_г_о и вода не примет..."

   Он безнадежно махнул рукой.

  

  

   Весна 1719 года выдалась на севере довольно ранняя и теплая. В апреле, на страстной неделе, солнце светило так ярко и приветливо, как это редко бывает с ним и в мае под олонецким небом. На многих деревьях почки давно уже лопнули и обнаруживали признаки первой весенней зелени. В свежей ярко-зеленой травке уже улыбались первою весеннею радостью веселые головки подснежников. Ярко-желтые бабочки уже носились в воздухе, как золотые листочки. Грачи, черные гнезда которых покрывали вершины еще не укрывшихся зеленью деревьев, словно комьями, неумолкаемо галдели вокруг этих гнезд.

   В это время по дороге от Введенского приписного монастыря к Александро-Свирскому тащилась пароконная телега, конвоируемая двумя солдатами с ружьями. В телеге сидел старичок-монах, скованный цепями по рукам и ногам. Другой монах, помоложе, сидел на облучке и правил лошадьми. Оба монаха молчали.

   Солнце уже подбиралось к полудню, когда невдалеке из-за рощи блеснули золоченые кресты Александро-Свирского монастыря. Увидев их, возница-монах набожно перекрестился. То же хотел было сделать и старичок монах, сидевший в телеге, но, подняв скованные руки к лицу, бессильно опустил их на колени: цепи мешали ему перекреститься.

   Скоро из-за рощи выглянул и весь монастырь. Ворота его были раскрыты, но у самых ворот стояли два караульщика с дубинами. Телега приблизилась к воротам.

   - Стой! - сказал один из караульщиков.- Кого везете?

   - Колодника в тайную,- отвечал возница-монах,- доложите отцу-архимандриту.

   Один из караульщиков пошел вовнутрь монастыря и скоро воротился.

   - Въезжай в ограду,- сказал он вознице.

   Телега въехала в ворота. Когда голуби, сидевшие по карнизам церкви и монастырских келий, увидели въехавшую на двор телегу, то с ними произошло что-то необыкновенное: они торопливо подлетели к телеге, садились то на колеса ее, то в самую телегу; иные прямо опускались на колени и на плечи старика колодника, лезли к нему за пазуху...

   Глупые птицы узнали своего благодетеля: колодник этот был монах Кирилл. По бледным щекам его катились слезы...

   - Ничего у меня нет, миленькие мои,- тихо говорил он,- нечем мне вас покормить.

   Но голуби не отставали от него... Старик в отчаянии поднял к небу скованные руки, и звук цепей всполошил птицу, голуби взлетели на воздух, но скоро опять стали садиться на своего любимца.

   То из той, то из другой кельи стали показываться монахи, но никто из них не осмелился близко подойти к телеге: все оставались в стороне, и некоторые из них, глядя на трогательную, полную глубокого драматизма картину встречи несчастного старика с его невинными пернатыми друзьями, украдкой утирали катившиеся из глаз слезы. Все, однако, молчали. Молчал и старый колодник, зная, что теперь слово его страшнее чумы.

   Скоро вышел на двор и сам архимандрит Александр. При виде арестанта, окруженного голубями, он улыбнулся недоброю улыбкою.

   - Ишь, сколько святых духов наплодил,- пробормотал он сквозь зубы,-только теперь и они не помогут.

   Он подошел к телеге и пытливо поглядел в глаза арестанту.

   - Что ж ты думаешь плести в тайной? - спросил он.- Что умыслил?

   - Скажу истинную правду, как перед Богом,- отвечал Кирилл, не глядя на врага.

   - А в чем твоя правда?

   - Тебе она самому лучше меня ведома,- был ответ.

   - А пыток да дыбы не боишься?

   - Не боюсь и самой смерти... Постражду за верность его царскому величеству.

   Постояв немного, архимандрит отозвал в сторону монаха-возницу.

   - Ты бывал в Питербурхе на подворье нашего монастыря? - спросил он.

   - Бывал, владыко, не однова,- отвечал возница.

   - Добро. Так возьми эту грамотку,- архимандрит вынул из-за пазухи небольшой пакет,- и, как только сдашь колодника тюремному старцу, живой рукой отыщи там, почти рядом с подворьем, дом некоего Никона Волкова. Не запамятуешь?

   - Нету, владыко, не запамятую: Никона-де Волкова.

   - Добро. А там спроси жильца, дьяка Климонтова... Не забудешь?

   - Не забуду, владыко: дом Никона Волкова, а жилец дьяк Климонтов. Буду помнить.

   - Добро, на носу заруби... Так этому самому Климонтову вручи сию грамотку с глазу на глаз, понимаешь?

   - Понимаю, владыко: все сотворю по глаголу твоему.

   - Добро! А теперь в путь: вам мешкать не положено.

   И архимандрит, не взглянув более на арестанта, направился в свои покои.

   Возница же, спрятав пакет в скуфью, за подкладку, и взобравшись на облучок телеги, тронул вожжами. Солдатики, сидевшие у ворот, тоже встали, взяли ружья и двинулись за телегой. Только голуби, по-видимому, не желали расстаться с своим любимцем и оставались некоторое время на телеге. Но увидев, что телега удаляется от монастыря, они воротились к своим гнездам. Старик долго оглядывался на монастырь: с ним ли он прощался, где ему так сладко молилось когда-то, или с улетавшими от него пернатыми друзьями?

  

   "Светловельможный и преизящный высокоблагородный господин Петр Андреевич.

   Александрова монастыря Свирского архимандрит Александр писал и прислал в Троицкий-Александровский монастырь того свирского бывшего архимандрита Кирилла, который в том монастыре сказывал за собою государево слово и дело.

   А в канцелярии Невского монастыря он, Кирилл, в допросе сказал, что за ним государево дело о их высокомонаршей чести.

   Того ради он, Кирилл, в канцелярии Невского монастыря не допрашиван и послан к вашему сиятельству, понеже оные дела вверены вашему сиятельству. Прочее пребываю вашего сиятельства всеблагожелательный молитвенник и слуга.

  

   Письмо это писано было начальнику тайной канцелярии, Петру Андреевичу Толстому⁷, и 19 мая отправлено к нему вместе с нашим колодником, старцем Кириллом.

   Старика ввели в небольшую комнату со сводами. Окна ее были до половины завешены зеленою штофною матернею. За длинным столом, покрытым черным сукном, сидел в глубоком кресле средних лет мужчина в парике. Единственно, что заметил в этом страшном человеке наш арестант,- это немигающие глаза. В душе он так и назвал его - "немигающие очи", "очи царевы"... Несколько в стороне за тем же столом сидел лысый морщинистый человечек с гусиным пером за ухом. Впоследствии, в бреду предсмертной агонии, этот человек иначе и не представлялся, как в виде огромного гусиного пера: "а гусиное перо все пишет, все пишет..."

   Около стоял аналой с распятием и Евангелием.

   Вошел священник. "Немигающие очи" перенеслись на него и выговорили:

   - Отец Алексей! Приготовь старца к даче ответов.

   - Как тебя зовут?- спросил арестанта священник.

   - Кирилл, бывший архимандрит,- отвечал арестант.

   - Старец Кирилл! Клянись всемогущим Богом пред святым его Евангелием говорить сущую правду.

   - Клянусь,- тихо отвечал Кирилл.

   - Целуй крест и Евангелие.

   Кирилл трепетными губами приложился к холодному серебру распятия, а потом к Евангелию, вощаной запах которого перенес его в тихое уединение монастырской кельи.

   - Сказывай государево с_л_о_в_о и д_е_л_о,- обратились к нему "немигающие очи",- что показываешь?

   Старик глубоко вздохнул и начал:

   - Я, старец Кирилл, показываю: в прошлом 1716 году, 22-го ноября, в навечерии кануна дня святой великомученицы Екатерины, дня тезоименитства государыни царицы Екатерины Алексеевны, Александровского-Свирского монастыря архимандрит Александр приказал совершать пение без праздненства, и когда я сказал ему, что так не подобает ради высокомонаршей чести, он ответствовал: что-де праздновать! И так добро! И при сем он, архимандрит, изблевал о царе и царице непристойные слова.

   - Какие именно? - спросили "немигающие очи",

   - Такие, каких я выговорить и подумать не смею.

   - О чем же те слова?

   - О браке их царского величества: говорил, что государь женился на своей племяннице.

   - На какой племяннице?

   - На нынешней государыне Екатерине Алексеевне⁸... Архимандрит Александр сказывал: понеже при крещении царицы Екатерины Алексеевны крестною матерью была благородная государыня царевна и великая княжна Наталия Алексеевна⁹, то выходит-де, что царица Екатерина Алексеевна приходится государю духовною племянницею.

   "Немигающие очи" при этом как бы улыбнулись... А "гусиное перо" все пишет, все пишет...

   - Еще что ты показываешь, старец Кирилл? - спросили "немигающие очи".

   - Еще же я, старец Кирилл, показываю: он же, архимандрит Александр, осуждал государя и весь синклит за "табун-траву".

   - За какую "табун-траву"?

   - За табак, что нюхают.

   "Немигающие очи" на этот раз действительно улыбнулись, а потом полезли в жилетный карман, достали оттуда золотую табакерку и понюхали из нее "табун-травы".

   - Что же еще покажешь? - спросили "немигающие очи".

   - Больше за мною, за старцем Кириллом, государева с_л_о_в_а и д_е_л_а нет и не будет,- был окончательный ответ.- А те слова мои подтвердит свиточник того монастыря Степан да иеромонах Тихон.

   - А писать умеешь?

   - Умею.- А "гусиное перо" все скрипит по бумаге, все скрипит...

   - Прочти же свое показание и подпиши.

   Старика посадили, дали ему его показание и перо в руки. Прочитав все внимательно, старый инок медленно расписался своею нетвердою рукою и перекрестился.

   Затем его увели из тайной в тюремное отделение.

  

  

   Петр Андреевич Толстой был большой мастер распутывать всякие запутанные клубки. Лишь бы ему поймать одну ниточку, а уж там он все размотает. Уж на что был запутан громадный клубок по делу царевича Алексея, а он его распутал: нашел конец нитки в Неаполе, в замке Сент-Альмо, а весь клубок распутал уже в Петербурге, в Алексеевском равелине.

   Так и тут, отпустив старца Кирилла и понюхав хорошенько "табун-травы", он сказал "гусиному перу":

   - Сейчас же отправь в Свирский монастырь нарочного, Преображенского полка дежурного сержанта Михаилу Селиванова с двумя солдатами: они должны привезти архимандрита Александра, свиточника Степана да иеромонаха Тихона... Так, сдается?

   - Точно так, ваше сиятельство,- отвечало "гусиное перо".

   - Да пускай сержант все письма и бумаги в келье Александра, собрав в одно место, не разбирая, замкнет и, запечатав, привезет сюда же.

   - Слушаю-ста, ваше сиятельство,- снова отвечало "гусиное перо".

   И вот 6-го июня и архимандрит Александр стоял уже перед "немигающими очами". В глазах архимандрита светился недобрый огонек, когда эти глаза встретились с "немигающими очами". Противники, казалось, измеряли нравственные силы друг друга, кто кого сломит.

   - Старец Кирилл под крестным целованием показывал, что ты, архимандрит Александр, о их царских величествах непристойные слова говорил, сознаешься ли ты в том? - спросили "немигающие очи" после приведения к присяге подсудимого.

   - Никаких непристойных слов об особах их царских величеств я не только не говорил, но и помыслить того не смел,- твердо отвечал допрашиваемый.

   - Ты осуждал брак их величеств?

   - Не осуждал, то на меня старец Кирилл взвел безлепично, по злобе.

   - А вечерню накануне Екатеринина дня совершал с торжеством или без торжества?

   - Того за давностию не помню,- был короткий ответ.

   - А на Петров день?

   - В Петров день, точно, я литургию соборне не служил за умалением церкви.

   В эту самую минуту в канцелярию вошел смотритель тюремной больницы.

   - Ваше сиятельство; Колодник старец Кирилл, бывший архимандрит Свирского монастыря, умирает, при последнем издыхании... Просит священника.- При этих словах архимандрит Александр выпрямился. Злорадный огонек засветился в его глазах. "Бог наказал",- пробормотал он сквозь зубы.

   Кирилл, действительно, что-то лепетал коснеющим языком в предсмертной агонии. Он слег тотчас же после допроса в тайной канцелярии; потрясенный прежними истязаниями и нравственными муками, слабый организм старика не выдержал последних испытаний. Он часто впадал в забытье, и в горячечном бреду ему мерещились пыточные орудия, дыбы, железные спицы. Но всего больше, кажется, угасающая память его носилась около последних событий. Ему постоянно чудилось, что над головою его, которая была в огне, веяли крылья голубей, но эти веянья не освежали его пылавшего мозга. Ему слышалось тихое воркование голубей, прикосновение их крыльев, и он протягивал слабеющие руки, ощупывал свое исхудалое, горевшее огнем тело...

   - Ничего у меня нету, миленькие,- бормотал он бессвязно,- зерна давно брошены в землю, а всходов нет... Все это он, архимандрит, он все у нас отнял.

   То шумел над ним лес, и слышалось пение птиц, крик грачей, свист иволги...

   - Божьи птички это... и черноризцы Божьи галдят... райские птицы во пустыне прекрасной...

   Но его больше всего мучили чьи-то немигающие глаза: они засели у него в слабеющей памяти и не отходили от него... Он видел их, хотя не видел лица...

   - Немигающие очи... ох, я правду сказал вам, правду...

   Но эти глаза не отходили от него: они глядели на него из того темного угла... То ему чудилось огромное гусиное перо, которое все скрипело по бумаге, все скрипело... И он видел его, оно казалось ему каким-то чудовищем, из раскрытой пасти которого сыпались на белую бумагу буква за буквой, и буквы эти были живые и ползали по бумаге, как безобразные черви...

   Его мучила страшная жажда, но он не сознавал этого, и только теперь, в последние минуты, сознание его как бы просветлело, и он вспомнил о холодном серебре распятия, к которому он прикладывался перед допросом. И ему представилось, что если бы теперь он приложился к этому холодному кресту, то ему стало бы легче...

   - Где Распятый за ны? - бормотали его пересохшие губы.

   Смотрителю показалось, что больной произнес эти слова сознательно, и он нагнулся к нему.

   - Ты о чем, старче, говоришь? - спросил он.

   - К распятию хочу приложиться, крест лобзать,- сознательно отвечал умирающий.

   - Может, ты исповедаться хочешь? - спросил смотритель.

   - Да-да... исповедаться... к кресту приложиться... я умираю,- бормотали коснеющие губы.

   - Хорошо, я позову священника.

   И теперь священник, исаакиевский протопоп Алексей, стоял над ним с крестом.

   - Исповедай перед Богом грехи твои, сын мой,- тихо говорил священник.

   - Исповедуй, отче...

   Но теперь как бы что-то осенило его мысль. Он все вспомнил, вспомнил, какие муки ожидают его врага, на которого он донес в порыве мщения... И ему вдруг стало жаль его, так жаль!.. За что он будет терпеть муки, за что умирать?.. А умирать так страшно...

   "Простить, простить врага,- колотилось у него в сердце,- и Христос велел прощать, любить велел! "Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас!.." Прощать, любить..."

   - Сын мой! - говорил между тем священник,- Богом живым заклинаю тебя, страхом суда будущего и вечных мучений заклинаю, скажи в последний твой предсмертный час: правду ли ты показал на архимандрита Александра?

   Умирающий страдалец несколько приподнял голову; потухший взор его просветлел.

   - Иисусом Христом исповедую тебе, отче,- сказал он,- о царе и царице непристойных слов от архимандрита Александра я не слыхал... не слыхал...

   - А что ты показал на расспросе и подписал? - спросил священник.

   - А что я говорил на расспросе и прикладывал ли к тому расспросу руку... того я не помню...

   - Аминь! - сказал священник и подал умирающему крест.

   Старик благоговейно припал пылающими губами к холодному распятию, и ему так легко-легко стало... Ему казалось, что он снова в своей "пустыне прекраснои": над ним поют птички, галдят грачи, свищут золотистые иволги, а в ближайшем кусту заливается соловей, которого гнездышко он еще так недавно обтыкал колючками... И голуби вьются над его головой, но уже от их крыльев не пышет жаром...

   А между тем в это время протопоп Алексей уже докладывал в тайной канцелярии о результатах исповеди в тюрьме.

   - Умирающий старец Кирилл, после увещания моего и уграживания ему гневом Божиим и Страшным судом, снял весь оговор с обвиняемого,- сказал он, кладя распятие на аналой.

   - Как снял?- удивился Толстой, и немигающие глаза его как бы потемнели.

   - Клялся именем Божиим и крест целовал, что-де архимандрит Александр непристойных слов о царице не говорил,- отвечал протопоп.

   - А как же он под расспросом руку приложил?

   - Того, говорит, не помню.

   Под черными усами архимандрита прозмеилась незаметная торжествующая улыбка и скрылась в черных с белками, как у цыгана, глазах. Глаза эти снова встретились с немигающими глазами Толстого и на этот раз ясно говорили: "Что, кто кого осилил?"

   Толстой почувствовал, что нитка, которую он держал в руках, урвалась и клубок укатился неведомо куда.

   "Урвалась, урвалась!" - говорил он про себя, откидываясь на спинку кресла.

   - Нет, не урвалась! - сказал он упрямо, так что "гусиное перо" вздрогнуло.

   Он встал и глянул прямо в глаза архимандриту. Тот, также не смигнув, твердо выдержал испытующий взгляд следователя.

   - Умирает старец?- спросил он священника.

   - Отходит, ваше сиятельство; может быть, уже отошел,- отвечал последний.

   Толстой опять опустился в кресло и придвинул к себе бумаги. Он вспомнил, что там была челобитная, никем не подписанная, в которой на архимандрита Александра взводились разные преступления против высокомонаршей чести и жестокие истязания монахов, с показанием имен тех, кого подсудимый истязал.

   Он отыскал это челобитье и быстро пробежал глазами.

   - Привести ко мне свиточника, бельца Степана Артемьева, да строителя Введенского монастыря, иеромонаха Тихона,- сказал Толстой, отодвигая от себя бумаги.

   "Нет, нитка не урвалась!" - сказал он про себя и энергично понюхал "табун-травы".

  

  

   Прошло семь месяцев со дня смерти старца Кирилла.

   Вот уже семь месяцев, как он лежит в Александро-Невском кладбище под скромным черным крестом. Над могилой его летают голуби, а весной опять загалдят грачи "черноризцы", которых он так любил при жизни, и в кустах бузины защелкает соловей; но уже некому будет огородить его гнездышко от хищных монастырских котов...

   А тот, кто свел его в могилу, архимандрит Александр, что он?

   Он теперь уже не архимандрит и не Александр, а простой колодник, Алексей Пахомов.

   Сегодня только, 8-го января 1720 года, его расстригли по распоряжению митрополита Стефана Яворского;¹⁰ инока Александра "обнажили от ангельского чина" и возвратили его в прежнее мирское состояние с именем Алексея.

   Он еще и теперь дрожит, чувствуя, переживая тот унизительный момент церковного обряда, когда с него снимали иноческое одеяние, расстригли... Он расстрига... А завтра розыск... пытка... Монахов не пытают; а его расстригли, чтобы пытать...

   Все на него показали согласно показаниям Кирилла, и свиточник Степан, и Тихон иеромонах, и все другие монахи, привезенные из монастыря в тайную канцелярию; все его уличили, а он настойчиво отпирался... Теперь его завтра возьмут в застенок...

   - О, моя Павочка! Пава моя! - тихо прошептал он.- Для тебя одной крепился, думал, увидимся...

   Он подошел к железной двери своего каземата и постучал. Глухо отозвался этот стук в коридоре. В окошечко выглянул часовой с ружьем.

   - Чево тебе? - спросил он сердито, заспанным голосом.

   - Доложи смотрителю, чтобы он принес мне бумаги, перо и чернил,- сказал арестант.

   Часовой ушел. Арестант упал на колени и стал молиться... "Боже! Вразуми!" - шептал он.

   Скоро тяжелый замок завизжал, дверь заскрипела на заржавленных петлях, и в каземат вошел смотритель. В руках у него были письменные принадлежности.

   - Сознание писать хочешь в проступках?- спросил он.

   - Сознание,- отвечал арестант.

   - Добро... давно бы пора повиниться его царскому величеству.

   - И я винюсь,- был ответ.

   Положив все принесенное на столик, у слабо мигающего ночника, смотритель удалился.

   Арестант опять остался один. Он присел на лавку у столика и спустил свою черную седеющую голову на руки. По вздрагиванию плеч можно было заключить, что он плакал.

   В этом одиночном заключении в тюремной тишине, накануне пыток, он в несколько часов пережил всю свою жизнь.

   - Девынька моя! Павочка! Пава тихая! - прошептал он, всхлипывая.

   И ему вспомнились счастливейшие дни в его жизни.

   Это было в 1714 году, в Москве. Был он тогда еще простым монахом, и звали его старцем Алексеем лампадочником, потому что он находился тогда в Чудовом монастыре и состоял при должности у лампад при мощах чудотворца Алексея митрополита.

   Припомнил он, что в Москве называли его тогда "святым человеком", "постником", "нищим". Говорили, что у него есть образ Богородицы из самого Иерусалима.

   Много народу ходило к нему в убогую келью поклониться образу Богородицы...

   Что ж из того, что она была не из Иерусалима, а писана в Москве? Люди усердно молились ей, и молитва утешала и спасала их. А он, Алексей, читал им "Достойно есть", поучал о спасении души...

   Пришел к нему однажды из дворца истопник царевны Марьи Алексеевны¹¹, Иван Богомолов, и с ним пришла его молоденькая, белокуренькая дочка Павла, или "Павочка белая", как называл ее отец, души в ней не чаявший. Говорил он, Алексей, им о спасении души, о будущей жизни, о подвигах святых угодников...

   Благоговейно слушала его повествования беленькая Павочка, а из хорошеньких, детских глазок ее текли слезы умиления...

   И как горячо целовала она его руку при прощаньи!

   - Приходи к нам на Верх, во дворец,- умоляла она его,- о тебе слышала и царевна Марья Алексеевна, она послушает тебя, она так любит все божественное. Приходи же!..

   И он стал бывать во дворце, у царевны Марьи Алексеевны... святой жизни девица!.. И Павочка беленькая всегда была при ней: как куколку она ее наряжала и баловала, ветру на нее не давала дохнуть!

   И горячо, святою любовью полюбил он эту чистую, невинную отроковицу, которая и к нему привязалась всем сердцем, и непорочная душа ее отшатнулась от всего мирского...

   - Батюшка! Хочу постричься в ангельский чин,- начала она потом приставать к отцу,- отпусти меня в монастырь!

   Как ни отговаривали ее от этого и отец, и царевна, которая и жениха ей хорошего нашла из государевых сокольников, ничто не помогало. "Хочу ангельского чину!- твердила она, целуя руки царевны.- Хочу служить Богу, как Алексей лампадчик служит".

   И он же, Алексей, за это пострадал. Сокольничий, по злобе за то, что за него не хотела выйти замуж беленькая Павочка, сделал донос на Алексея, будто бы он раскольник и что будто бы царевнину любимицу, отроковицу Павлу, в раскол сманивает.

   И вот, по этому доносу, Алексея взяли в тиунскую избу судить, а то и ноздри рвать.

   Павочка в слезы, чуть глаз не выплакала. Жаль ее стало царевне Марье Алексеевне. Чтобы утешить свою любимицу, царевна выхлопотала у Стефана Яворского освобождение Алексея от суда и от рвания ноздрей.

   И отправили тогда Алексея в Никольский монастырь, что на Перерве, а Павочка с горя постриглась в Новодевичьем.

   В монастыре Алексея посвятили в дьяконы, а Павочка потом выплакала у царевны, чтобы посвятили его в попы.

   Вот он уже и не Алексей, а Александр, иерей Бога живого.

   Но в сердце у него давно жила мысль основать свой собственный монастырь и быть в нем игуменом, а потом, при посредстве царевны Марьи Алексеевны, выхлопотать основание другой обители, женской, чтобы там игуменью поставить Павочку.

   Вспомнил он, как для достижения этой заветной цели он отправился в Петербург, как жил там у знакомого еще по Москве дьяка Климонтова, как они спорили с ним о богопротивной "табун-траве", которую Климонтов "бесстыдно" нюхал, о богомерзком парике, который носил все тот же Климонтов, подражая моде; до слез спорил с ним о постах...

   - Не то ныне время, чтобы новые монастыри заводить,- сказала царица Екатерина Алексеевна, когда до ее рук дошло о том ходатайство инока Александра.- В нынешнее время и старых монастырей много,- сказала и царица Прасковья Федоровна, когда до нее дошло то же ходатайство инока Александра.

   Но вот, через ту же благодетельницу, по слезной просьбе Павочки, он получил игуменство в Александро-Свирском монастыре на место архимандрита Кирилла. Павочку тоже перевели в ближайший монастырь... Молоденькая Павочка надеется скоро быть игуменьей...

   А он... он колодник... Его завтра пытать будут, бить кнутом, поднимать на виску, водить босыми ногами по железным спицам...

   - Нет, не видать мне ее больше!

   Арестант встал и выпрямился. В глазах у него явилась решимость и опять засветился тот недобрый огонек, который еще Толстым замечен был в тайной канцелярии, когда он в первый раз допрашивал упрямого архимандрита.

   - Ну, была не была! - с силой сказал он.- Все отпою! Либо за меня встанут все архиереи, либо... Один конец!

   Он сел к столику, перекрестился, взял перо и твердою рукою вывел на бумаге следующее:

   "Александрова монастыря Свирского аз, архимандрит Александр, написал сие писание своею рукою".

   Всю ночь потом не поднимал он головы от бумаги, все писал и писал.

  

  

   11-го января 1720 года царь Петр Алексеевич занимался в своем кабинете: он торопился дописать с вечера начатый указ о "новомонерной стройке" судов и о том, что тех судопромышленников, которые будут плавать в "старомонерных" судах, в лодьях и кочах, особенно же с ненавистными ему "скобками", он велит наказывать нещадно кнутом и ссылать в каторгу.

   Когда он кончил писанье, то глаза его упали на лежавший в стороне крупно исписанный лист бумаги. Он взял этот лист.

   - А! Из тайной,- сказал он вслух,- какого еще зверя затравил Петр Андреич? Чай, опять меня клянут за новшества. О, Москва, Москва! В печенках ты у меня сидишь, выпь болотная!

   Он стал читать вслух:

   "Александрова монастыря Свирского, аз, архимандрит Александр, написал сие писание своею рукою.

   Не праздновал святой великомученице Екатерине, такожде и молебна не пел в день тезоименитства царицы Екатерины Алексеевны сицевые ради вины: ради их царского величества незаконного брака..."

   - А, мракобесы! Меня учить вздумали!

   Глаза царя сверкали гневом. Он хотел было изорвать в клочки бумагу, но остановился.

   - Ну, что он там дальше плетет?

   "Восхотел его царское величество венчаться с нею и не взял на сие от первого архиерея благословения, и еже восхоте, то и сотвори царскою своею властию, никому ему о сем возбраняющем: вшед в Божию церковь, его царское величество с нею обвенчался".

   - Да, тебя, пустосвята, не спросился,- презрительно улыбнулся Петр.

   "А ежели бы о сицевом браце ведомо было первому архиерею,- продолжал он читать дальше,- такожде и прочим архиереям и всему священному собору, то бы никогда таковому браку соизволили быти во святой Божией церкви венчанну: в сем его царское величество насилие сотворил немалое святой соборной и апостольской церкви великороссистей. Еще же к сему и духовное сродство имать его царское величество с нею, царицею: понеже во крещении ея, царицы Екатерины Алексеевны, крестною матерью была благородная государыня и великая княжна Наталия Алексеевна, и ему, царскому величеству, по духовному сродству имать быти царица Екатерина Алексеевна племянница. А духовное сродство во святой соборной и апостольской церкви Божией предпочитается паче плотского".

   - А! Каково ловко подвел: я на племяннице женился! - Государь рассмеялся.