Милицына Елизавета Митрофановна - Идеалист

о с высоким лбом и светло-голубыми глазами, падал на полати и печь, с которых выглядывали взлохмаченные детские головки, и терялся в противоположном углу избы на фигурах двух женщин - жены и невестки Михайлы.

   При входе батюшки женщины тихо поднялись со своих мест.

   - Пришел, - проговорил больной слабым голосом, и глаза его засветились. - Трудно мне... Причасти меня... О-о-ох! Трудно...

   О. Андрей надел епитрахиль и сделал знак женщинам выйти.

   Началась исповедь...

   О. Андрей сидел возле больного, наклонившись над ним и держа его руки в своих. Тихо, с долгими перерывами, слышались слова Михайлы, и так же тихо и медленно отвечал ему о. Андрей. Он не спрашивал Михайлу о его грехах, не перечислял ему их; он говорил о Боге и Его бесконечном милосердии и любви к людям и всепрощении; говорил то, что само шло на душу в эти минуты...

   Больной слушал его, и вся его долгая жизнь вставала перед ним, освещенная каким-то тихим бесконечным светом. Не было больше страха за нее, ни стыда; не стало забот и горя. Не было и боязни смерти...

   Темная, беспросветная ночь смотрела в окна; багряные сполохи все чаще и чаще озаряли мглистое небо. Крупные капли стукнули по стеклам, и полил дождь...

   И лил и лил без конца...

   А в темной избушке по-прежнему еле брезжил тусклый свет ночника, и шла великая творческая работа духа...

   - Не оставил ты меня, утешил в соей темной грешной жизни, - говорил умирающий о. Андрею. - Спокойно я теперь умру... - И, собрав последние силы, он полез рукою под соломенную подушку: - Вот тут рублевик - на помин моей души; распорядись; ты знаешь, как лучше... А это тебе, - и темная похолодевшая рука протянула о. Андрею два пятака, - это я тебе берег.

   И это слово "берег", и та радостная последняя улыбка, с которую были поданы о. Андрею заплесневелые пятаки, были ему великою наградою...

   Ночь прошла. Насыщенная теплою влагою земля была окутана густым туманом.

   Не было ни села, ни крутой горы с глубокими трещинами, ни моста через реку. Повсюду стлалось необъятное, белое, светящееся пространство, нежное и легкое, колыхавшееся и плывшее куда-то... Вдали виднелись розоватые и белые не то облака в небе, не то какие-то причудливые берега, долины и горы... Восток горел тихим малиновым светом, и свет этот рдел и разгорался, разливаясь по еще матовому небосводу, покойно опрокинувшемуся над плывшими под ним причудливыми волнами.

   И небо, и туман, и светлый прозрачный воздух между ними розовели все больше и больше, сливаясь между собою в неизъяснимом сочетании.

   О. Андрей стоял на своем балкончике, на мезонине. Волны тумана плыли у самых его ног. Одна его фигура была видна над ними.

   О. Андрей стоял и смотрел, и розовый свет окутывал его со всех сторон: светился в его глазах; вместе с его улыбкой разливался по его лицу и жил в его душе, унося мысли куда-то далеко-далеко... Пред ним дрожали какие-то силы: реяли образы, неясные и неуловимые; слышались звуки, тихие и жизнерадостные...

   О. Андрей отдыхал.

   И казалось ему, что это был первый день творения. И перед восторженный душой его вставал в лучезарном величии образ самого Творца вселенной...

   О. Андрей молился. Молился за всех и вся, молился без слов и представлений. Душа рвалась в молитвенном восторге и трепетала, и лились тихие, счастливые, неудержимые слезы...

   Где-то внизу тихо журчала вода; плескалась и билась о края моста проснувшаяся река. Звенели навстречу первым лучам солнца проснувшиеся жаворонки.

   Туман заколыхался и заклубился, обнажая то тут, то там темные, неясные пятна...

   И не верилось, что из светлого, розового, необъятного пространства опять вырисуются почерневшие бледные избы с соломенными крышами, опять появятся заспанные, равнодушные ко всему люди...

   Зазвонили к заутрене, и о. Андрей, умиленный, умиротворенный, тихою поступью направился в церковь.

   Белая и внутри, без позолоты, с изображениями святых по стенам, она носила на себе следы забот священника и трудовой крестьянской копейки.

   Мужики в домотканых свитках входили в церковь и, стуча тяжелыми сапогами по каменным плитам, ставили перед образами тонкие восковые свечи. Они проходили наперед и все теснее и теснее окружали амвон, загораживая своими темно-серыми фигурами стоявших позади них у дверей женщин, одетых в яркие

   цвета: кумачовые рубахи и завески, с разноцветными лентами и бусами на груди.

   Молодые девки и бабы словно считали себя недостойными стоять впереди в церкви, и только одни пожилые женщины, покрытые белыми платочками, проходили также наперед, как бы заслужив это право тем горем и страданием, какое вынесли в жизни.

   Шла служба. Пел хор из крестьян и учеников приходской школы, пел просто и негромко... В железные решетки отворенных окон падали косые широкие полосы солнечных лучей и мягко пронизывали голубоватый, накуренный ладаном воздух...

   О. Андрей служил, и все эти люди, стоявшие перед ним, были близки, понятны ему: их горе и радости - все проходило через его душу.

   - Батюшка, желаем мы, чтоб ты молодых от венца с крестом проводил, - говорили ему крестьяне, и он провожал их. - Батюшка, разбери ты нас - делимся... Как бы какого вздору у нас не вышло.

   И он разбирал.

   Просили ли его совета в чем, подходили ли под благословение, заставляли ли его страдать, - во всем была крепкая неразрывная связь его с этими людьми.

   - Ты уж меня не оставь, - говорил ему одинокий старик, которого наведывал о. Андрей в его темной избушке. - Желаю я, чтобы ты в мой смертный час был со мной.

   И о. Андрей был с ним.

   И много помнил он таких часов расставания с жизнью; помнил желания, высказанные перед смертью, и, как святую драгоценность, берег эти желания своей паствы.

   И теперь, смотря на лица стоявших в церкви крестьян, о. Андрей вспоминал их выбывших собратий, их мертвые лица...

   Вот этот старик, на коленях, в заплатанном армяке, с седою бородой и густыми бровями над крутым лбом и еще блестящими глазами, словно связывающий с крестным знамением всю свою волю, - как он похож на того мертвого старика, который лежал в избе под образами, окруженный большой семьей, и его лицо, покойное и строгое, казалось, говорило тогда: "Смотрите, я умер, но волю мою сохраните; живите в согласии, крепко..."

   А вот между молящимися и два внука покойного - оба семейные, и по их равнодушным лицам видно, что завет старика уже забыт ими.

   И о. Андрей с болью замечал, как с каждым годом появляется в церкви все больше таких равнодушных, рассеянных или тупых лиц, и думал о причинах этому.

   И ему становилось грустно...

   Он начинал думать о детях, и подолгу всматривался в круглое и румяное личико какого-нибудь мальчика на руках матери; в его большие, спокойные глазки; в его прямой пробор подстриженных по-мужицки волос "в скобку"; в его ноги, обутые в маленькие лапотки и новые онучки; в шерстяной поясок с махорчиками на его красной рубашечке с желтеньким воротничком и рукавчиками; но во всем этом - в ясных глазах ребенка, в следах забот родителей о нем - искал лучшее будущее для своей паствы...

   А вот перед ним истомленное нуждою и заботою лицо труженика Степана; лицо преобразившееся, помолодевшее со смертью, освещенное тихою, тайною думой.

   Он лежал в гробу со сложенными на груди узловатыми пальцами, исковерканными непосильной работой, и словно радовался своему отдыху.

   О. Андрей видел теперь в церкви пятерых детей и жену Степана, в белом платочке, с побледневшим, застывшим в скорбной покорности лицом, и знал, что в перерыв между заутреней и обедней она пойдет на погост, видный ему из окон алтаря, оплакивать своего мужа.

  

   Воскрой, воскрой свои ясные очи...

  

   вырвутся ее рыдания меж зеленых бугорков могил и темных кривых крестов.

  

   Расступись! Ох, расступись, земля сырая!..

  

   И будет она обнимать крест, беспомощно поникнув над ним, и, с тоской отделяя каждое слово, выкрикивать:

  

   Уж ты восстань, восстань, кормилец наш;

   Отшиби от сердца белые рученьки;

   Воспроговори, воспроговори единое словечушко...

   Помутился белый свет во мне, пошатнулся ум-от разум;

   Ты оставил ли, кормилец наш,

   Не по силушкам работушку, не по сметушкам заботушку...

  

   А над могилой недавно умершего сына будет убиваться мать - та, что стоит теперь в церкви, с отпечатком будничной деловой заботы на лице, со сдержанными движениями и низкими, размеренными поклонами. А лишь только подойдет она к могиле сына, взмахнутся ее руки над головой и замрут в отчаянии; пригнется она вся над могилою, раскроются длинные полы белого шушпана и упадут, закрывая собою свежую насыпь. Обхватит она руками "любовную могилушку" и вырвутся у нее слова:

  

   Ох, вздохни, вздохни ты, мое дитятко,

   Откликнись, отзовись из-под сырой земли,

   Из-под тяжких скатных камушков...

   Велико мое желаньице, великое мое моленьице;

   Ты услышь-ка, услышь его, мое дитятко,

   Не одна я тебя кличу, мое родное:

   Стосковался по те белый свет, сомеркнулось красно солнышко,

   Сокатились часты звездочки,

   Приумолкли-то все пташечки, приувяли-то все цветики...

   И будет мать падать на могилу и словно прислушиваться, не отзовется ли ее сын.

   Ты лежишь, мое дитятко, лежишь, не шелохнешься...

   Али полюбил ты так мать сыру землю?

   Али ты сдружился уж с темною ночью?..

  

   И этот скорбный плач жены и матери соберет с погоста других женщин, в белых шушпанах и белых платках на голове, одиноко стоявших у своих могил; обступят они кругом могилы плачущих и будут вместе с ними беззвучно убиваться над их могилами, и над своим горем. А когда, нарыдавшись, уйдут с погоста живые люди, темные покосившиеся кресты и заросшие травою могилы опять потеряются среди раскинувшихся вокруг них полей и примут их покой.

   И проходят перед о. Андреем еще и еще мертвые люди среди стоящих в церкви... Все они были такие же, похожие друг на друга, как и эти живые - в своих армяках и свитках, со своими простыми, покойными лицами. Так, как и эти, заскорузлыми пальцами крепко прижимали они ко лбу и плечам знамение креста и, стуча лбом о каменные плиты, словно говорили ему всею своею фигурою, всеми движениями: "Господи! Всем терпением нашим, всею нашею трудовую жизнью кланяемся мы тебе. Не взыщи с нас и не лиши нас царства твоего небесного".

   И о. Андрей думал о том, веками каких страданий, слез и усилий купили себе эти люди свое утешение - религию, в которой только сердцем чуют они ее великое прошлое, не зная его умом.

   И, смотря из алтаря на своих прихожан, о. Андрей искал в молитвенном выражении их лиц, во взглядах, обращенных на иконы, в глубоком молчании, с которым они прислушивались к его возгласам, следов, какими создавалась эта религия; и пред его проникновенным взором сквозь тысячелетия оживали события и подходили к нему ближе: звучали голоса давно умерших пророков, их страсть и сила, прошедшая через даль веков; слышалась речь Павла, Иоанна Крестителя, Петра...

   И в душе его вставали слова: "Симоне Ионин, любишь ли ты меня?"

   И были в этих словах грусть, и просьба, и бесконечная любовь...

   - Люблю, Господи! - отвечал о. Андрей.

   - Паси овцы моя, - говорил голос...

   О. Андрей служил, и каждое слово его, негромко сказанное, было полно сознания того глубокого смысла, который заключался в нем. На серьезном лице его словно все еще лежал отпечаток пережитого им утра, и он с чувством особенной радости вслушивался теперь в молодой и сильный голос сына, певшего вместе с другими на клиросе, и снова думал об этом голосе, и опять он казался ему могучим и непреоборимым, и он верил в него, и жил им...

   О. Андрей служил...

  

   1905

  

   Оригинал здесь: http://www.hrono.ru/text/podyem/ideal.html