Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Первые студенты

ушка ушла, понимая, что нам хотелось о многом переговорить с глазу на глаз, тем более что многого мы не могли говорить при ней. Мы закурили сигары и несколько времени молчали. Хотелось так много сказать, и вместе так было трудно начать.

   - Наша встреча так живо мне напомнила Рубцова, - прервал наконец Блескин молчание. - Как бы он был рад, бедняга... Помните, как он просил вас поклониться Казани! Да, хорошая была душа. Нынче уж нет таких восторженных вечных студентов - народ все практический, ничем их не прошибешь. Да... И как он свернулся, вдруг как-то. Он же, помните, научил читать и писать нашего кучера Софрона, а Софрон взял да и написал Соломониде Потаповне глупейшую любовную записочку... Одним словом, глупость, и больше ничего. Можно было уехать с прииска, отказать Софрону, да мало ли что. Рубцов стал задумываться, похудел, молчал, а потом пошел в лес на охоту и застрелился... Девочка осталась после него полуторых лет. Ну, я ее и взял тогда к себе.

   - А как Аня относится к матери?

   - Да, право, трудно сказать... Возил я ее несколько раз повидаться с матерью, выходили самые неловкие сцены: Аня лозабыла мать, а у той новые дет". Вообще все это тяжелая история, о которой лучше не говорить...

   - Теперь вы в Казани?

   - Больше десяти лет живем. Сначала Аня в гимназии училась, потом вот на курсы поступила... Как-то невольно молодеешь с молодыми, потому, вероятно, старики так и любят всякую молодежь.

   Мы ехали на пароходе двое суток и провели время самым хорошим образом, то есть в разговорах, спорах и воспоминаниях. Дичившаяся Аня привыкла к моему присутствию и при каждом удобном случае расспрашивала про отца, которого знала, конечно, только по рассказам. Я рассказывал, что удержалось в памяти, и мне делалось больно за Рубцова, который не дожил до этого времен", когда личинка превратилась в настоящего человека. Мне тоже было немного странно видеть в этой большой Ане того ребенка, который остался в приисковой конторе на Мочге.

   - Мне кажется, что я иногда его вижу, то есть отца, - говорила Аня. - Ведь он был такой добрый, хотя и бесхарактерный?.. Я представляю себе, как он пел козлиным голосом, как декламировал свои стихи Гейне, как называл Блескина попросту Петькой. Одним словом, идеалист чистейшей воды.

   Когда Аня чем-нибудь увлекалась, на ее белом лбу всплывала такая хорошая морщинка, как и у отца, хотя в общем, кроме глаз, она походила больше на мать, только в другом, исправленном издании. Мне казалось, что, расспрашивая про отца, девушка больше интересовалась тем, что относилось к Блескину.

   - Вы его не знаете... - проговорила Аня однажды со вздохом. - Это святая, идеальная натура. Таких людей больше нет... Я всем обязана Петру Гаврилычу, который заменил мне мать, отца-нет, больше: разве так относятся к детям?.. Я ведь понимаю, что он и не женился из-за меня, а между тем он же проповедует эгоизм как основу всех человеческих поступков.

   Мне нравилось лицо Ани в эти минуты - такое хорошее русское лицо и такие умные, серьезные глаза.

    

   Через два дня наш пароход подходил к пристани, где мы должны были расстаться, - я оставлял пароход, а Блескин с Аней ехали дальше. Мы простились друзьями. Когда я пошел уже на пристань, Аня догнала меня с раскрасневшимся лицом и проговорила:

   - Прощайте еще раз... Кто знает, может быть, мы совсем не увидимся или увидимся лет через двадцать. Мне хотелось сказать вам один секрет: я-невеста Блескина... да!.. Мы едем венчаться в деревню к его родным...

   - Что же вы мне этого раньше "не сказали?..

   - Петр Гаврилыч стесняется... Ведь я сама его высватала, а это было не легко. Ну, теперь прощайте... второй свисток.

   Я едва успел выскочить на пристань, как пароход отвалил. С трапа провожали меня два счастливых лица, и Аня долго махала платком.

   Нынче летом я опять был на Мочге...

   Я обошел все ямы, выработки, свалки и перемывки - все это заросло молодым лесом, а по бокам высились две стены дремучего ельника, которые сомкнутся со временем, и от прииска останется столько же, сколько осталось от каких-нибудь чудских копей. На месте приисковой конторы торчало несколько покосившихся столбов да развалившийся фундамент. Везде топорщилась свежая зелень, но здесь, где было жилье, ютились большие сорные травы: лопух, глухая крапива - эти неизменные спутники человеческого существования. Где-то звонко долбил сухую ель пестрый дятел; солнце опускалось к горизонту, и где-то далеко, точно под землей, погромыхивала тучка. Нужно было уходить из лесу засветло.

  

   Впервые напечатан в журнале "Северный вестник", 1887, N 1. При жизни писателя неоднократно перепечатывался в составе "Уральсхих рассказов". Рукопись хранится в Свердловском областном архиве.

   Печатается по тексту: Д. Н. Мамин-Сибиряк "Уральские рассказы", издание четвертое, М., 1905, т. III, с исправлением опечаток по предшествующим изданиям.

   Основу этого рассказа составили реальные факты. О встрече со сту­дентами на приисках во время каникул и чтении под их руководством естественнонаучной литературы Мамин-Сибиряк рассказал в своих воспоминаниях "Из далекого прошлого", которые отличаются фактической до­стоверностью. "Мне было лет пятнадцать, - писал он а автобиографиче­ских очерках "Из далекого прошлого",- когда я встретился с новой кни­гой. От нашего завода верстах в десяти были знаменитые платиновые прииски. Управителем, или, по-заводски, доверенным, поступил туда бывший студент Казанского университета Николай Федорыч. Мы с Костей уже бродили с ружьями по соседним горам, бывали на прииске, познакомились с новыми людьми и нашли здесь и новую книгу, и микроскоп, и совершенно новые разговоры. В приисковой конторе жил еще другой бывший студент, Александр Алексеевич, который, главным образом, и посвятил нас в новую веру. В конторе, на полочке, стояли неизвестные нам книги даже по названию. Тут были и ботанические беседы Шлейдена, и Молешотт, и Фогт, и Ляйель, и много других знаменитых европейских имен. Перед нашими глазами раскрывался совершенно новый мир, необъятный и неудержимо манивший к себе светом настоящего знания и настоящей науки. Мы были просто ошеломлены и не знали, за что взяться, а главное, как взяться "с самого начала", чтобы не вышло потом ошибки и не пришлось возвращаться к прежнему.

   Это была наивная и счастливая вера в ту науку, которая должна была объяснить все и всему научить, а сама наука заключалась в тех но­вых книгах, которые стояли на полочке в приисковой конторе".

   В рассказе "Первые студенты" автор выразил свое горячее сочув­ствие передовым людям шестидесятых годов. Мамину-Сибиряку были дороги идейные и нравственные принципы демократов-шестидесятников. Сознание необходимости бережно хранить и развивать эти демократиче­ские принципы проявилось во многих его произведениях, в частности, в одном из последних его рассказов, "Мумма".