Лондон Джек - На циновке Макалоа

в больших каноэ и вельботах, наблюдая, как первый бриз раздул паруса корабля, и расстояние между нами начало увеличиваться.

   Среди всей этой суматохи и возбуждения стоявший у борта Лилолило, которому надо было сказать последнее прости и отпустить последнюю шутку очень многим, посмотрел прямо на меня. На голове его красовался мой илима леи, который я собственноручно сплела для него и возложила ему на голову. Сидевшие в каноэ начали бросать на яхту своим возлюбленным венки. У меня не было ни ожиданий, ни надежды... и я все же надеялась, ничем не показывая этого на своем лице, которое по-прежнему хранило гордое, веселое выражение. Но Лилолило сделал то, чего я ожидала от него и в чем я была уверена с первой минуты. Честно и прямо глядя мне в глаза, он сорвал со своей головы мой прелестный илима леи и разорвал его пополам. Я видела, как его губы безмолвно сложились в одно только слово: пау, конец. Не сводя с меня глаз, он разорвал пополам обе половинки леи и бросил обрывки не мне, но за борт, в воду, разделявшую нас и ширившуюся с каждым мгновением. Пау! Все было кончено!..

   Долго блуждала Белла рассеянным взглядом по горизонту. Марта не посмела выразить сочувствие ни одним словом, и только глаза ее увлажнились.

   - В этот день я поехала по старой, отвратительной дороге вдоль берега Хамакуа, - продолжала Белла голосом, который стал странно сухим и жестким. - Этот первый день был не очень труден. Я как бы закоченела; я слишком полна была еще пережитым чудом, чтобы сознавать, что нужно забыть его.

   Эту ночь я провела в Лаупа Хоэхоэ. Знаешь, я ждала бессонной ночи, а вместо этого, сойдя с седла в оцепенении, проспала всю ночь напролет, как убитая!

   Но следующий день! В ревущем ветре и под проливным дождем! Как дуло, как лило! Дорога стала непроезжей. Лошади наши не раз падали. Вначале ковбой, которого дал мне дядя Джон к лошадям, протестовал, но потом мужественно следовал за мной, покачивая головой и, я убеждена, ворча про себя, что я пупуле. Запасная лошадь была оставлена в Кукуй - в Хаэле. Мы, можно сказать, переплыли Грязевой Луг по реке грязи. В Ваимеа ковбою пришлось взять свежую лошадь. Но Хило выдержал! С рассвета до полуночи я не слезала с седла, пока, наконец, дядя Джон в Кило-хана не снял меня с лошади и не отнес в дом; он поднял женщин, уже улегшихся спать, они раздели меня и начали ломи, а он поил меня горячими пуншами, чем и довел меня до сна и забвения. Я, наверное, бредила и говорила во сне. Наверное, дядя Джон догадался! Но никогда никому, даже мне, он не шепнул о том ни словечка! То, что он угадал, он замкнул в своей заветной комнате, в покое Наоми!

   Смутно помню, что я в тот день бесновалась и проклинала судьбу, что мои волосы развились и хлестали меня мокрыми прядями вместе с бурей и ливнем; мои неуемные слезы примешивались к стихийному потоку; помню свои страстные вспышки, озлобление против полного несправедливости мира; помню, как я колотила рукой о седло, говорила глупости ковбою из Килохана, вонзала шпоры в ребра бедного, чудесного Хило, от всего сердца моля судьбу, чтобы конь, обезумев от шпор, опрокинулся навзничь и раздавил меня своим телом или сбросил с дороги в пропасть, написав на моей судьбе слово пау, столь же бесповоротное, как пау, сорвавшееся с уст Лилолило в ту минуту, когда он рвал мой илима леи и бросал его в море...

   Мой муж Джордж задержался в Гонолулу. Когда он вернулся в Нагалу, я была уже там и ждала его. Он торжественно обнял меня, небрежно поцеловал в губы, преважно исследовал мой язык, остался недоволен моим внешним видом и состоянием здоровья и уложил в постель, прописав горячие вьюшки и дозу касторового масла. И я опять вошла в серую жизнь Нагалы, снова вернулась в часовой механизм одним из его колес, и опять все завертелось по-прежнему: безжалостно и неизбежно. Опять супруг Джордж вставал в половине пятого каждое утро, а в пять выходил из дому и садился верхом на коня. Опять вечная каша, ужасный дешевый кофе и вареная говядина. Я стряпала, пекла и стирала. Вертела рукой идиотскую швейную машинку и шила свои дешевые холоку. Вечер за вечером в течение еще бесконечных столетий - целых двух лет - сидела я за столом против мужа до восьми часов вечера, чиня его дешевые носки и поношенное белье, в то время как он читал мне взятые у кого-нибудь журналы - он был слишком бережлив, чтобы тратить на них свои деньги. Потом наставал час ложиться - надо было беречь керосин! Он заводил часы, записывал погоду в дневник, снимал башмаки, сначала правый, и ставил их вот этак рядышком в ногах кровати на своей стороне!

   Но меня уже не тянуло к супругу Джорджу, как это было перед тем, как принцесса Лигуэ пригласила меня в свой поезд и дядя Джон дал мне коня. Видишь, сестра Марта, ничего бы не случилось, если бы дядя Джон отказался дать мне лошадь! Но я узнала любовь и Лилолило; какие же после этого могли быть у супруга Джорджа шансы завоевать мою любовь или уважение? И в течение двух лет в Нагале я жила, как мертвец, который каким-то образом умудрялся ходить и разговаривать, печь и стирать, чинить носки и экономить керосин. Доктора потом говорили, что Джорджа погубило дрянное дешевое белье - ведь он всегда разъезжал в нем по нагорьям Нагалы под пронизывающим ветром в зимние ливни.

   Я не грустила, когда он умер. Я давно была грустной. Но и не радовалась. Радость умерла в Килохана в тот день, когда Лилолило бросил мой илима леи в море, и ноги мои с той поры не знали больше резвости. Лилолило скончался через месяц после Джорджа. Со дня разлуки в Хило я его больше не видела. Ну да после у меня много было воздыхателей. Но я была вроде дяди Джона: любить я могла только раз. У дяди Джона осталась комната Наоми в Килохана. А в моем сердце я пятьдесят лет берегу комнату Лилолило. Ты первая, сестра Марта, кому я позволила войти в эту комнату...

   Автомобиль обогнул дугу дорожки, и по лужайке к женщинам зашагал муж Марты. Прямой, худощавый, седоволосый, но с грациозной воинской осанкой, Роско Скэндуэлл принадлежал к "Большой Пятерке", распоряжавшейся судьбами всех Гавайев. Чистокровный хаоле, уроженец Новой Англии, он сперва расцеловался с Беллой, сердечно обняв ее по гавайскому обычаю. Окинув женщин быстрым взглядом, он понял, что у них был "бабий разговор" и что, несмотря на все волнения, все в порядке, все спокойно в сумеречной мудрости этих женщин.

   - Едут Эльзи и молодежь: только что получил с парохода радиограмму! - объявил он, поцеловав жену. - Перед отъездом в Мауи они проведут с нами несколько дней.

   - Я предполагала устроить тебя в розовой комнате, сестра Белла, - размышляла вслух Марта Скэндуэлл, - но там лучше поместить Эльзи, детей и нянек и весь их скарб, а ты займешь комнату королевы Эммы.

   - Я жила в ней в последний раз и предпочту ее, - ответила Белла.

   И Роско Скэндуэлл, прямой, худощавый между величавыми фигурами женщин, с достоинством обвил руками их пышные талии и направился с ними к дому.